 |
| Столетие.Ru | Елена Бондарева | 01.05.2008 |
Полемика
«Хозяева дискурса», перебивая друг друга, приводят одни и те же аргументы, хорошо знакомые по дискуссиям Х1Х и ХХ веков о «гнилой Византии», виноватой в неправильной ориентации России, о застойном и авторитарном обществе, где нет места «свободе самовыражения», клеймят фильм «гадким», а его создателей обвиняют в пропаганде и сервильности. Разве в этом хоре прозвучало что-то новое? Удивляет отнюдь не он, а наша реакция на все эти эскапады.Сторонники фильма что-то уж очень увлеклись отбиванием атак оппонентов, которые атакуют как раз лишь косвенные, второстепенные позиции, оставляя за скобками дискуссии самую суть поднятых о. Тихоном проблем.
И мы послушно вовлекаемся в «поединок с мельницами», следя за новыми и новыми витками интеллектуальной спирали не ведущей никуда. Имеет смысл, проанализировав все основные аргументы «за» и «против», обратиться к сути фильма к его смысловому ядру.
Все аргументы «Pro et Contra» выстраиваются удивительным образом:
Pro
политически заостренная подача
актуальзация давно минувших событий
восстановление справедливости в освещении
объективный показ хитросплетений политики
правда о Крестовых походах и интригах Венеции
разговор священника на актуальные темы
новые приемы в классических темах
гибель Византии — урок для России
Contra
пропагандистские приемы в освещении истории
модернизация исторических фактов
идеализация Византии
использование теории заговора
демонизация Запада
нарушение этики духовного служения
пост-модернистские художественные приемы
у Византии нечему учиться
Эти аргументы ясно показывают — то, что для одних является неоспоримым достоинством, для других — столь же неоспоримый порок. Казалось бы, это то же самое, что спорить, к примеру, об архитектурных пристрастиях. Кому-то нравится модерн, кому-то хайт-тек, кому-то баухаус, а мне, например нео-византийский стиль, однако штука в том, что может нравиться все что угодно, но только не нео-византийский стиль. Нет у него права на жизнь! Такая вот свобода мнений.
Спор на самом деле ведется не о достоинствах и недостатках фильма, а о праве на свое отношение к таким серьезнейшим вопросам как национальная, духовная, цивилизационная идентичность. Тест на «горячо-холодно» это — тест на отношение к Христианству-Православию, Славянству-Русскости, к не либерально-демократической модели организации государственного и мирового устройства. «Хозяева дискурса» не принимают не фильм с его сильными и слабыми сторонами, они не принимают сами эти категории. Именно это их и «напрягает с самого начала просмотра» и «кажется надуманным и замшелым» и пр. Но эти сущностные вопросы старательно обходятся, а спор ведется вокруг того, что и как изложено в записках того или иного осаждающего Константинополь крестоносца, можно или нельзя использовать маски Венецианского карнавала во время съемок на улицах современного Стамбула и пр.
Обратимся к тексту Александра Янова, как к образцовому примеру либеральной критики фильма.
Профессиональный ученый-историк подчеркивает, что его оскорбляет и удивляет противоречие основных тезисов фильма о. Тихона с «истиной, известной со школьных времен», со страниц учебников истории (соответственно, времен юности Янова 50-х годов ХХ века) и призывает себе в союзники Петра Чаадаева, указывавшего, что Россия напрасно обратилась «к жалкой, презираемой всеми Византии за нравственным уроком» и цензора Никитенко, в 40-х годах ХIХ века писавшего с сокрушением о том, что «Византия сообщила нам религию невольников и пропахла вонью…» Все эти оценки и советских учебников, и Петра Чаадаева, и даже вырванная из контекста, сокрушенная мысль бывшего крепостного крестьянина и скорее либерала-просветителя, а не консерватора, как пишет Янов, Никитенко восходят к одной идеологической парадигме. Парадигме, рожденной в Западной Европе, усиленно замазывающей свой собственный грех предательства христианской империи мифами о гнилости, застойности и бесполезности Византии в мировой истории.
Этот источник совершенно естественен для Петра Чаадаева, более или менее естественен он и для Никитенко, во времена которого вся византинистика помещалась в Уваровском Поречье, и о Византии судили по трудам западных историографов XVIII века. Естественно повторение этой же парадигмы и в секулярном марксистско-ленинском мировоззрении советских учебников — в нем нет места православной империи…
Но сам-то господин Янов, профессор американских университетов и автор многочисленных трудов по русской истории не может не знать, что более или менее адекватное историческое знание о Византии и ее месте в мире стало восстанавливаться лишь к началу ХХ века, в том числе и трудами многочисленных византинистов Запада.
К результатам трудов Шарля Диля, Герцберга, русских — Ростовцева, Кондакова, Литаврина, Д. Оболенского он не обращается, и не потому, что не знает о их существовании, просто они не укладываются в прокрустово ложе избранной для критики концепции. Чтобы не спорить и не опровергать основные постулаты мировой византологии, их можно просто проигнорировать. И это понятно, ведь для самого Янова основная «историческая функция Византии» заключается в том, «чтобы сохранить для будущего наследие античного мира», а ее «она исполнила к ХII веку. Все остальное кровавая стагнация, чтобы не сказать агония» И это — рассуждения историка! Точно по известной схеме западной историографии эпохи Просвещения — факел античного гуманизма перенесен в эпоху Возрождения и подхвачен гигантами Просвещения — вот он «мейнстрим», а все остальное — маргинально. Историческая функция Византии как иной православной цивилизации, просто не приходит в голову адептам западноцентричного сознания.
Весь пафос статьи, да и большинства критических выступлений заключен в посыле, будто о. Тихон идеализирует византийский опыт, но это как раз не так. Автор фильма при всей любви к Византии многократно указывает на необходимость «не повторять ошибок». Его, когда он анализирует систему власти Византии, интересует порядок, механизм функционирования власти и его упущения, а отнюдь не «срок правления» и «институт преемничества». Как раз о последнем и говорится как о негативном историческом опыте! Византийской системе власти А. Янов противопоставляет две модели, по его мнению гораздо более прогрессивные (Византия до них не додумалась!): наследственная монархия и демократия. Как говорится, без комментариев. Нет смысла указывать на исторические огрехи наследственной монархии как института организации власти, а уж о демократии, особенно в ее выражении XXI века, мы все знаем не из учебников. Нет смысла спорить о формах, прислушаемся к рассуждениям Ф. Тарановского, русского историка-эмигранта 1920-х годов, свободного от истматовских стереотипов:
«Для всякого непредубежденного человека ясно…, что на самом деле нет такой науки, которая бы выдавала формам правления какие-то аттестаты на особую культурность, прогрессивность и непогрешимость. Единственный объективный вывод, к которому пришла наука о государстве, заключается в том, что все формы правления, как таковые, относительны, что они определяются реальными условиями жизни народа и страны, обстоятельствами времени и места, что учитывать их надлежит с точки зрения сложной конъюнктуры всех этих условий и обстоятельств, и судить о них — по плодам их». При таком подходе цивилизационные успехи и одних, и других будут выглядеть иначе.
И последнее. Янов упорствует в своих инвективах «близоруким византийским басилевсам», просмотревших угрозу с Востока и воевавших с Западом. Тема — «Европа и Турция» вообще — одна из интереснейших в европейской геополитике и политике и без проникновения в сущность этих взаимоотношений не понять не только византийского урока для России, но и Восточного вопроса (здесь огромная литература — от Сергея Татищева до трудов Н. Нарочницкой).
Оставаясь в контексте дискуссии о фильме, отметим только, что не стремись латинский Запад к разграблению Константинополя и подчинению Православия римской курии, не было бы сейчас мечети в храме святой Софии и не стояли бы турки под стенами Вены в сентябре 1683 года. Но даже турки на южных рубежах Европы были приемлемее, чем существование восточно-христианской империи, неподвластной латинскому Риму.
Приведем лишь одну, но потрясающую иллюстрацию неизбывности вражды-ревности Запада к Византии. В центре Англии в городе Йорке есть памятник Константину Великому, что вполне естественно, так как именно здесь начинался его жизненный путь к вершинам славы, именно здесь его отец — Констанций Хлор представил его своим воинам и, передав власть из рук в руки, вскоре обрел покой от дел мирских. В день смерти своего отца, 25 июля 306 года, в городе Эбораке (современный Йорк) Константин и был провозглашен войсками августом, отсюда началась его дорога к владычеству над Римом. Потрясает надпись на памятнике: «Константину Великому — основателю западного христианства"(Founder of western Christianity)! Все неправда в этой надписи: в IV веке еще не произошло разделение церквей на западную и восточную ветви христианства, если же учитывать историческую перспективу, то тогда Константин Великий может быть отнесен никак не к западной, а к восточной ветви христианства, ну хотя бы как основатель Константинополя и как первый крестившийся правитель Рима, признавший христианство государственной религией и перенесший свою столицу на восток — в Новый Рим, известный нам, как Византия.
Почему же происходит это присвоение Западом исходных основополагающих символов, может быть, потому, что в это время в Европе были «темные века» и нет предметов для собственной гордости?
Для лиц, заинтересованных в серьезном разговоре, как нам кажется, есть основания выйти из навязанного русла то более, то менее полит-корректных баталий и задать простой вопрос: «Чего хотел добиться от зрительской аудитории автор фильма?»
Смысловое ядро
В фильме две главные темы — о Вере и о Власти. Об ответственности власти за веру своего народа и за его историческую судьбу. Собственно, главный урок византийского исторического опыта в том, что власть оказалась неспособной сохранить государство, за что от нее и отвернулся народ, ответил апатией и нежеланием продолжать себя в истории. Именно это и предопределило участь Византии. Именно об этом хотел своим фильмом-притчей рассказать нам, сегодняшним, о.Тихон.Власть постепенно утрачивала Веру, стремясь к политическому господству, шла на размывание, а затем и на прямое предательство Православия, а народ, сохраняя верность вере отцов, разуверивался в своей элите и именно это породило то состояние, которое о. Тихон передает словами русского паломника: «греки — это те, у которых нет любви…»
Византийская элита, особенно после четвертого Крестового похода, когда на трон кесарей возвели латинского императора, перенимала обычаи и нравы Запада, покрыла феодальными княжествами Грецию и острова — бургунцы становились герцогами Афинскими, а шампанцы — князьями Морейскими, генуэзцы — князьями Хиосским… Вместе со светскими лицами и Римская церковь влияла на византийский мир. В новой Латинской империи папа Иннокентий III мог назначить патриарха и епископов. Надеясь на помощь Запада в противостоянии с Востоком, элита Византии готова была уже и на унию, однако ее устремления не разделял народ. Когда духовные пастыри, в 1439 г. по приказанию Иоанна VIII заключившие на Флорентийском соборе союз с Римом, возвратились в Константинополь, народ встретил их оскорблениями и гиканьем. Их открыто обвиняли в том, что они дали себя совратить и за золото продали церковь и родину. И когда царь, верный своим обещаниям, хотел привести в исполнение заключенный договор, возмущенный народ изгнал патриарха, бывшего другом Риму, и мятеж грозно забушевал под сводами святой Софии.
Этот эпизод ясно указывает на главную проблему Византии и в тоже время на главный урок, который стоит сделать из ее исторического опыта. Предательство элитой Веры само по себе обрекало государство на гибель, но этот процесс был ускорен тем, какая пропасть разделила ранее единое гражданское тело этого государства. Потеря духовного единства нации обратила одних против других и сделала их совокупно легкой добычей для любого. В вопросах веры константинопольская «чернь» оказалась тверже и последовательнее, чем принимающая решения элита.
Власть и Вера сложно соотносились в византийском государственном организме. Причем важно напомнить, что современному человеку Византия зачастую представляется неким «окаменелым идолом», просуществовавшим в неизменном состоянии все 10 веков. Но это совершенно не соответствует действительности. За это время менялись ее границы, ее система социально-экономических отношений, ее законодательство, ее культурные приоритеты. Менялись и отношения властей церковных и светских друг с другом.
«Вопрос об отношении церкви и государства, — писал Г. Острогорский, — в Византии разрешается обычно, особенно в западной науке, в том смысле, что византийская церковь полагается лишь составной частью византийского государства, всецело подчиненной воле главы светской власти. Это предполагаемое отношение определяется словом «цезарепапизм», каковое слово должно характеризовать то обстоятельство, что византийский император будто бы являлся одновременно главой и государства и церкви. Некоторыми исследователями — особенно русскими — против этого воззрения выдвигались возражения, но вопрос не был поставлен с достаточной широтой, а главное не был рассмотрен в надлежащей исторической перспективе. Создавалось противоречие, которое и оставалось неразрешенным; общей и убедительной картины не получалось, не получалось же ее потому, что момент исторического развития слишком мало принимался во внимание как при рассмотрении судеб византийского мира вообще, так и при попытках разрешить данный вопрос в частности. Недостаточно учитывалось не только различие значения и веса отдельных свидетельств, но и различие времени. Так теория «цезарепапизма», все еще несомненно господствующая в науке византиноведения, грешит тем, что известные факты, сообщаемые законодательными актами Юстиниана или еще более ранними документами, она считает присущими византийскому церковно-государственному организму во все времена тысячелетнего его бытия. Как будто не стало давно и всем известно, что выращенное в эпоху просвещенства представление о тысячелетнем единообразии, тысячелетнем застое и окостенении византийской империи есть легенда, порожденная неспособным к историческому мышлению веком. Как будто не знаем мы, сколь, напротив, разнообразны и переменчивы были пути византийской империи, через какие глубокие преобразования и превращения эта империя прошла, не раз совершенно обновляясь и перестраиваясь. Поэтому необходимо строго различать отдельные эпохи византийской истории, привлекая свидетельства различных времен и понимая их в их исторической обусловленности….
Византийский государственный строй не был создан самой христианской Византией. Он был создан, во-первых, и прежде всего, римским императором-язычником Диоклетианом, в во вторых, Константином Великим, стоящим на рубеже между старым и новым Римом, между язычеством и христианством. Это обстоятельство определило судьбу Византии. По своему государственному сознанию византийцы навсегда остались римлянами; римлянами именовали они себя с гордостью еще в XV в., накануне падения империи, да иного наименования для себя и не знали. Но по духу они были, и чем дальше, тем все более, греками, а вместе с тем и прежде всего — христианами.
Перенесенная в сферу иной культуры, римская государственная форма послужила сосудом для греко-христианского духа. И основным для историка Византии является вопрос: как этот греко-христианский дух жил и развивался в римской форме, насколько он сумел себе эту форму подчинить и насколько сам ей подчинялся и к ней применялся.
…С окончанием иконоборчества миновали наиболее тяжкие распри в недрах византийской церкви, а шедшая параллельно этим распрям тяжба церкви со светской властью привела в конечном итоге к соотношению, резко отличному от характерного для ранне-византийского периода положения. Вместо подчинения церкви государству устанавливается известное равенство и равновесие между обоими началами, некая диархия константинопольских императора и патриарха… Таковое учение о царстве и священстве Эпанагоги, официального свода законов могущественнейшей византийской династии. Эпанагога устанавливает равенство между главой светской и духовной власти, независимое друг от друга, но параллельное и солидарное в действие. Ни государство церкви, ни церковь государству не подчинены…Учение Эпанагоги о царстве и священстве явилось необходимым результатом постепенно нарождавшейся в Византии средневековой церковно-политической идеологии…С другой стороны, в последующее время учение Эпанагоги имело влияние и действие исключительное. Оно глубоко внедрилось в византийское сознание. Патриархи ссылались на него при столкновениях со светской властью постоянно. Но и сами цари его исповедывали… Так один из наиболее замечательных византийских императоров X в. И о, а н н Ц и м и с х и й в дошедшей до нас речи говорил своим подданным:
«В жизни сей я знаю власть двойного рода: священство и царство; первому Творец мира вверил заботу о душах, второму — управление плотью; если обе части не терпят ущерба, то и в мире царит благоденствие».
Конечно, действительность часто не отвечала идеалу. «Одна из частей» нередко ущерб терпела. Византийская история богата повествованиями о столкновениях светской и духовной власти, о насильнических удалениях патриархов с законного престола. Но было бы легкомысленно отсюда делать заключения о наличии «цезарепапизма».
Напротив, идеалом Византии был тесный и нерушимый союз между царством и священством, соединение и слияние православного государства с православной церковью под водительством православных императора и патриарха константинопольских. «Этот идеал в значительной мере и осуществлялся жизнью, хотя и не без боев. Церковное значение императора заключалось, конечно, не в тех пустяковых церковных функциях, которые он, как мы видели, мог отправлять при богослужении, и не в том давлении, которое он мог от времени до времени оказывать на церковные дела, вообще не в том, что он делал в самой церкви, а в том, что, стоя вовне, он, как православный государь, являлся общепризнанным защитником церкви, и что эта миссия была возложена на него самим Всевышним, поскольку власть его от Бога.»
Опыт выстраивания взаимоотношения светской и духовной властей в византийской империи, на наш взгляд, как раз и имеет самое прямое отношение к современной России и заслуживает осмысления в первую очередь. Прав Г. Острогорский, статью которого «Отношение церкви и государства в Византии», написанную в конце 20-х, мы позволили себе столь пространно процитировать потому, что текст ее малодоступен сегодня, утверждая, что в реальности эти отношения не были идеальными, но была выработана модель, которая действительно могла служить образцом для будущих поколений. Соотношение идеала и реального его воплощение вообще одна из интереснейших проблем и византийской, и российской истории. При всем несовершенстве исторических реалий исторической России наличие в народном сознании идеала — идеала Святой Руси определяло константы духовного развития нации. (А.В. Соловьев «Святая Русь. Очерк развития религиозно-общественной идеи»)
Все те вопросы, которые поднимает сущностное ядро фильма о. Тихона, уже рассматривались русскими людьми — философами, историками, богословами уже на рубеже XIX и ХХ веков и затем в эмиграции. Византию в это время открывали для себя Россия и Европа, заново знакомясь с шедеврами иконописи, фресками, мозаиками, памятниками философской и историографической мысли. Именно в этот период увидел свет огромный массив письменных источников по истории Византии и стали рушится мифы, усиленно создаваемые веками о ее «гнилости и затхлости». Русская византология была в авангарде этих исследований, имена Ф.И.Успенского, Н.П. Кондакова, Г. Острогорского и многих других определили эпоху в освоении византийского наследия.
В СССР византология оказалась под запретом, и об этом также нам напомнил о.Тихон. Отдельная тема, кстати, почему именно византология впала в немилость?
Русские же историки в эмиграции продолжали работать и центром стала Прага, где выходили такие издания, как: «Byzantinoslavica», «Сборник трудов семинара Кондакова» и пр. В Белграде также трудились крупные русские ученые, которым удалось включить в свод византийского наследия огромный корпус памятников культуры православных Балкан. Именно в 20−30 гг. мир впервые познакомился, благодаря работам Н. Окунева, с фресками монастырей Старой Сербии (ныне эта многострадальная земля известна как Косово и Метохия), Македонии, Болгарии.
Это само по себе важно, хотя и ускользает от нашего внимания. Но еще более важным для сегодняшних русских людей представляется то, как отвечали на поставленный в 2008 году фильмом о. Тихона вопрос: «В чем византийский урок для России?» — русские люди, пережившие крушение империи Российской. Размышляя над этими сюжетами, русский профессор, а позднее академик Сербской академии наук Ф.В.Тарановский писал: «Только в недавнее время отношение к Византии изменилось: в византийской государственности начали делать «открытия», т. е., говоря попросту, начали видеть в ней то, чего раньше не позволяли видеть вольно и невольно надеваемые наглазники. Мы считаем своим долгом сдернуть все подобного рода наглазники и смело взглянуть в лицо исторической правде». Далее историк размышляет о схожести исторических судеб Византии и России и пишет: «Только презрение к нам гордого Запада, ненависть врагов внешних и внутренних и их лживая пропаганда могли, игнорируя всю эту азбуку, создать злостную легенду о русской государственности, о «царизме». Такие злостные легенды бывали в истории. Так же, как к России, относились и к Византии».
Позволим себе еще несколько цитат из блестящего эссе Ф.В. Тарановского «Государственная культура России». На наш взгляд они позволят теснее подойти к сути споров о византийских корнях и уроках. Указывая на преемство византийской и российской государственной культуры, Тарановский снимает и с нашей истории те клейма, которые сохраняются в подходах многих историков и по сей день.
«Будучи одним из проявлений и видов европейской государственности, русская государственность имела свои особенности в соответствии с выпавшим на ее долю историческим заданием.
Восточная ветвь славянства в составе разрозненных мелких племен оказалась брошенной на великую восточно-европейскую равнину, лишенную естественной внешней защиты и внутренней замкнутости, благоприятной для насаждения и интенсификации культуры. Перед этой ветвью славянства история поставила альтернативу: или влачить жалкое существование под игом кочевых орд Востока, либо под колонизационным гнетом Запада, или объединиться в столь крупную и мощную политическую организацию, которая могла бы отстоять себя на два фронта. С Божьей помощью удалось осуществить вторую часть грозной альтернативы, которая была поставлена перед русским богатырем на распутье. И это историческое задание выполнила русская государственность.
Выполнение этой задачи имело значение всемирно-историческое и первостепенной важности. Оно защитило христианскую культуру от разрушительного нашествия варваров; оно распространило свет христианства на громадные пространства Европы и Азии; оно дало возможность России принять на свои плечи культурно-религиозное наследие Византии и в русской государственности дало Православной Церкви тот материальный оплот, который смог тягаться с мощной политической организацией Римского Католичества. Из разрозненных восточно-славянских племен, сгруппировавшихся в три основные ветви, — малорусскую, великорусскую и белорусскую, русская государственность выковала великий триединый русский народ с его единой великой духовной культурой, значение которой признается и «гордым Западом».
Русская государственность в своем историческом шествии огосударствила и, значит, цивилизовала необъятные пространства и многочисленные первобытные племена Европы и Азии; многочисленнейшему населению она давала мир, покоящийся на твердом законном порядке: как некогда говорили о рах Romana, можно и должно говорить о рах Rossica.
Самым своим существованием русская государственность отстояла славянство как особый культурно-исторический тип».
Вот об этом мы и спорим. Именно в признании или непризнании правомерности такого подхода и лежат наши основные разногласия с господами Афанасьевым и Яновым. Попытки же наших либералов привлечь в союзники (см. материалы дискуссии вокруг статьи В.В. Буреги) историков-эмигрантов, и более того иерархов Русской православной церкви за рубежом — митрополитов Антония (Храповицкого), Анастасия (Грибановского), Евлогия (Георгиевского) вообще антиисторичны. Размышляя над опытом России в ХХ веке и уроками гибели российской империи митрополит Антоний давал однозначные ответы и так писал об основных виновниках: «Денационализированное общество зашло столь далеко, что ненавидит уже не пороки, а самую Россию». При этом главная причина этой ненависти — «не злая воля, а совершенное незнание России русскими же. Язык, история отечества, в особенности основы Православия оказываются за пределами интересов образованного класса -«причина глубокого упадка Отечества не в нескольких ошибках последнего царствования и не в нескольких неправильных шагах общественных деятелей, а в потере самой общественной перспективы и правительственными сферами и еще более самим русским обществом… Возрождение возможно лишь под условием восстановления правильных воззрений на нашу жизнь и на Русь в умах передовых деятелей, что в настоящее время — время истинного покаяния и отрешения от прежних предрассудков — гораздо легче, чем… в дореволюционный период» (Словарь к творениям Достоевского. София, 1921)
Способность осмыслить исторический опыт, в конечном счете, и определяет то, чем является активная часть общества: «фельдфебелями цивилизации» — определение для воинствующих либералов митрополита Антония, «мыслящим тростником» — как называл российскую предреволюционную интеллигенцию митрополит Анастасий, или может быть даже более современно и грустно — «офисным планктоном».
