Любовь — картошка

В рассказе «Как рассказать» сорокалетний московский рабочий Григорий по делам приезжает в маленький поселок на Дону. Уезжая, он вдруг видит, как старая женщина в сером ватнике из последних сил пытается вскопать огород. Забыв обо всем, он идет ей помогать. И с тех пор каждую весну Григорий приезжает к одинокой вдове помочь ей управиться с весенними работами. Он не идет в собес, чтобы там кого-то прикрепили к вдове, не стыдит тех молодых и здоровых людей, которые живут рядом и спокойно смотрят на мучения больного и старого человека. Он просто приезжает, копает огород и сажает картошку, никого и ни в чем не укоряя. А домашним Григорий говорит, что поехал на рыбалку. Дома-то у него никто и не знает про тетку Варю.

«…Григорий долго не спал. Все сидел во дворе… Как хорошо думалось и как светло… Думалось о детях, о дочери, о сыне. Григорий загадывал, что, когда сын немного повзрослеет, надо привезти его сюда. Приехать вместе. Не рассказывать ничего. Как рассказать… а просто приехать, пожить неделю, пусть поработает и поймет. Он должен понять. И мужчине это надо потому, что мужики, особенно по молодости, бывают жестокими…»

Соседи вдовы, даже самые добрые, не могут поверить, что Григорий помогает просто так, от чистого сердца. Они думают, что Григорий хочет завладеть домом и участком, и это кажется им само собой разумеющимся решением — так сказать, в духе времени.

Иногда и Григория посещают сомнения, ведь у него своя семья, свои хлопоты и скорби. Но сердце его было на месте, совесть настороже, и он вновь ехал за тридевять земель к формально чужому человеку. «Да мало ли кто на белом свете мучается», — говорил Григорию трезвый голос. Но сердце помнило, и не хотело забыть тетку Варю, и болело о ней…"

В решении жюри говорится, что премия вручается: «…за остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции и отражение неистребимого достоинства скромного человека; за бьющий в прозе писателя источник живого народного языка».

Прочитайте у Екимова все, что найдете. Кто-то после такого чтения станет чуть мудрее, кто-то укорит себя и станет чуть добрее.

Борис Петрович Екимов в Москве бывает редко, зимой живет в Волгограде, а летом — в Калаче-на-Дону или на хуторе.

— Вас называют последним деревенщиком…

— Все это условности, милые глупости. Что такое последний? Литература русская, что ли кончилась?

— У вас и профессия электромонтера в руках была, вы бы прожили и без писательства. Что же вас вело?

— Что-то иное. Из тех, кто пытался определить, самое хорошее определение было у Есенина. Кто знает, почему, в честь чего человек начинает писать, зачем?.. Есенин и назвал это «что-то»: Божья дудка. А Пушкин говорил: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Зачем это нормальному вроде бы человеку над вымыслом слезами обливаться?

— Потребность души…

— Одному дано сапоги шить хорошие. Это я без всякой иронии говорю. Другому дано быть хорошим столяром. Третьему — хорошим педагогом. А кому-то дано быть и литератором.

— Сейчас многие считают, что литература не должна касаться вечных вопросов, а должна отвлекать, развлекать…

— Пусть развлекают на здоровье. Так было и раньше, только не в таких масштабах. Но всегда, пока существует человечество, будет художественная литература. Если бы можно было ее отбросить, давно бы отбросили. Но там душа народа.

— У вас есть особенное счастье — свой читатель. Я знаю, что люди пишут вам, спрашивают, как жить?

— В Калаче те, кто знает меня, спрашивают: что происходит и когда это кончится, мол, вы в Москве-то бываете, так скажите нам… Но это они говорят об обыденной жизни. А когда речь идет о литературе, то, наверное, в том и смысл художественной литературы, что люди сами находят ответы в книге. Когда человек читает и думает, он получает свой ответ.

Вот прочитали люди мой рассказ «Говори, мама, говори…» в декабрьском номере «Нового мира» и говорят мне: прочитали и вспомнили маму. А другие вздыхают: так захотелось в деревню, пожить бы там со своими стариками, пока они живы. Вот они — ответы… И они не в том, что я дал эти ответы, а в том, что я подтолкнул кого-то к раздумьям о жизни.

— Для меня в вашем творчестве есть одна загадка. Вы не прячетесь от жизни и сюжеты ваши подчас трагичны, но откуда-то идет свет и на душе после прочтения — не тоска, а некая собранность и готовность преодолевать невзгоды. Откуда — понять не могу…

— Всякая эпоха бывает тяжела, но жизнь не может остановиться на нашей очередной беде. Жизнь есть свет! У меня недавно появился внук Митя, я его фотографию вожу с собой. Утром встаешь — старому человеку и это иногда трудно — а тут погляжу: малыш мне с фотографии улыбается. Сразу хорошо, появляется мысль: а сколько у него впереди дней и дней, светлых, радостных. Малыш пойдет по земле, по траве к таким же веселым людям. Вот пора человечества, которую надо стремиться сохранить! Ему улыбнешься — и он улыбается во весь рот. Он чует любовь и отдает любовь. Ему еще не надо ни золота, ни автомобилей, ни дачи; ему не надо завидовать кому-то, потому что он знает наитием от Бога, что главное — любовь и капля молока.

— Недаром в нашей церкви дети до семи лет состоят в ангельском чине. Но куда все это ангельское потом исчезает?..

— Это мы все, взрослые. Это наша вина. Человек приходит в мир с улыбкой, посмотрите — у малышей все время счастье на лице. Много счастья! Пока не начнут внушать ему: «Ты жизни не знаешь. Надо то, надо это…». Загонят его в школу, и вот пошел он, бедный, согнувшись под рюкзаком, и говорит с тоской: «Ну проводи меня хоть до остановки…»

— Что на ваш взгляд происходит сейчас с русским языком?

— Ничего особенного. Хотя в нем сейчас много пришлого, приходящего, особенно у молодежи. Но я думаю, это по-тихонечку перемелется, если будет хорошая школа, хорошие книги. Надежда на то, что русский язык и русская литература — достаточно могучее, укорененное дерево.

Я в течение пятнадцати лет писал очерки о прощании с колхозами. Сначала земля была брошена, все разгромлено, скотину погубили. Но вот сейчас пустой земли практически не осталось, земля вся в чьих-то руках и потихоньку начинает обрабатываться. И при всей трагичности случившегося, на земле, как во всяком производстве, все обошлось как-то проще, чем в нравственности, языке, литературе, воспитании…

Настоящий патриотизм не в том, чтобы в подпитии кричать «Россия, вперед!», а чтобы у твоего ребенка сопли под носом не висели, чтобы речка под окном была чистой, чтобы взаимовыручка была между соседями, чтобы дети не рылись в мусорных контейнерах, чтобы у людей была работа и достойная зарплата по труду. Я уже давно об этом говорю, а меня упрекают в приземленности. Но так было и так будет: чистые дети, чистый дом, чистая душа — вот он, патриотизм. В хорошей семье он сам собой разумеется.

— Вы видите какое-то изменение нравственного климата благодаря возвращению Церкви в общественную жизнь?
— Слишком короткий срок, чтобы увидеть эти изменения. Чтобы за несколько лет что-то вдруг… Никакого «вдруг» в духовной сфере не может быть.

— Ваша мама — сужу по вашим рассказам — была верующей…

— Как она могла быть истинно верующей, если она 1911 года рождения? Была и пионеркой, и комсомолкой, но когда пришла в старость, она молилась. Может, бабушкины уроки… Мама учила детей грамоте. В этом было и человеческое, и Божье. Но тогда в жизни большинства людей не было Церкви, она была практически в подпольном состоянии. Сейчас есть Церковь, но она еще так слаба, что круги добра от нее мало расходятся. Может, от того, что забылась старая истина: вера не в бревнах, а в ребрах. И все-таки что-то стронулось, пошли в храмы люди, потихоньку поднимаются школы воскресные, и слава Богу. Там — дети. Это главное.

Конечно, мы торопимся: век короток и хочется светлого уже сейчас. Но надо понимать, что перемены — дело долгое, и потому повторяем порой с печалью: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…» Но прекрасен и сегодняшний день — взгляните, как улыбаются дети, порадуйтесь и улыбнитесь в ответ.

http://www.nsad.ru/index.php?issue=13§ ion=14&article=902