 |
| Русское Воскресение | Александр Стрижев | 02.04.2008 |
Но диавольская злоба чужеродов не смогла повергнуть весь народ в состояние черни. Были отступники, но были и праведники; были свистуны и ненавистники, лакеи панельной демократии, но были и люди чести, верные присяге Государю. Они, ведомые Промыслом Божиим, не изъяли Христа из своего сердца, не перекрасились в кумачевый цвет чрезвычаек, а нашли себя в труде и молитве.
Самая верная Престолу часть народа — крестьянство. Именно крестьянство, как становая жила этноса, несла в те страшные годы в себе энергию надежды, заряд сопротивления пяти-и шести-конечникам, сохраняя и национальное достоинство, и монархическое правосознание. Бесновалась разве что голь и распропагандированная на фронтах войны люмпенизированная безбожная голытьба — пособница партии врагов России. Крепкий мужик тянулся к крепким устоям. И в самой пасти хаоса, в дни затмении ему мнилась необходимой скипетродержавная власть. Встревоженный дух сельского люда пока еще находил утешение в приходской жизни, ибо там благодать Божия передается через иерархию. Ведь «Православие, — как говорил Константин Леонтьев, — есть нерв русской государственности».
Именно крестьяне прислали в декабре 1917 года за множеством подписей челобитную в оргкомитет Учредительного собрания, которое так и не собралось. В этой челобитной, в частности, говорилось:
«При Батюшке-Царе ничего не было, а теперь каждый день убийства, грабеж и жаловаться некуда. Зато теперь — свобода, подохнуть бы вам всем, кто это выдумал.
Прошу передайте Батюшке Николаю привет. Мы за Него молимся, чтобы Он встал на Престол…
Я и другие, много нас, хотим голосовать за Батюшку — Царя Николая, при Котором нас, бедняков, никто не трогал и всё было доступно и дешево, а хлеба было много; а теперь при новом вашем правительстве одни грабежи и насилия, и жаловаться некуда… Неужели Батюшка-Царь не вернется к нам? Господи, вразуми народ и верни нам Защитника-Царя!» (Подлинник: ГАРФ, ф. 1781).
А как проявлялся самодержавный дух в других сословиях и слоях русского общества, к примеру, в среде интеллигенции?
Само собой разумеется, непросвещенная Светом Христовым космополитическая интеллигенция поначалу ликовала, особенно между Февралем и Октябрем. Но укорененные в культе носители культуры — их просвещенная часть, превозмогая житейские инстинкты, не поддалась запретительным указам, не изживала этическое начало служения Царю, служения Августейшей власти.
Монархисты при большевиках… С какою участью сравнить их участь? Кто оставался в зачумленной большевизмом России, казалось бы, ни о какой монархии и думать не мог.
И все же верноподданные Престола находили силы и смелость не только думать о судьбах, постигших Россию, но и о ее постбольшевистском будущем.
Одним из славных представителей этой плеяды монархистов был выдающийся филолог Борис Владимирович Никольский (1870−1919). В своих письмах к друзьям он доверительно делится своими сокровенными мыслями о каре Божией, ниспосланной клятвопреступному народу. «Россией правят сейчас карающий Бог и беспощадная история, какие бы черви ни заводились в ее зияющих ранах» — напишет он 21 апреля 1918 года. Омытая слезами и кровью страна еще воскреснет после грехопадения к новой жизни. «Патриотизм и монархизм одни могут обеспечить России свободу, законность, благоденствие, порядок и действительно демократическое устройство, и только патриоты-монархисты смогут вывести ее из нового лихолетья» — вот путь возрождения униженной страны, другого нет. Эти слова нами взяты из его письма к поэту Б.А. Садовскому от 29 декабря 1917 года.
Профессор Никольский представлял себе монархию несколько другой чем та, при которой рос и сражался на диспутах с чужеродами. «Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, то есть таким же отрицанием монархической идеи, как революция. До настоящей же монархии, неизбежной, благодатной и воскресной, дожить я не надеюсь. До нее далеко, и путь наш тернист, ужасен и мучителен, а наша ночь так темна, что утро мне даже не снится» — пишет Борис Владимирович все тому же лицу в апреле 1918 года. Под «цезаризмом», возможно, он прозревал национал-большевизм во главе с Вождем — «отцом народов», о чем тогда и попритчится, казалось бы, не могло никому.
Эту свою мысль об искупительной жертве вероотступнической России Никольский далее развивает в апокалипсическом направлении: «Заслуг у нашего большевизма нет, как нет заслуг у бомбы, которая взрывает, как нет заслуги у рычага, который опрокидывает, у тарана, который проламывает: заслуга (или преступление) в той разумной воле, которая ими движет (когда такая воля есть); но они стихийные, неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности. Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду; но я не иду и не пойду против них: они исполнители Воли Божией и правят Россией если не Божией милостью, то Божиим гневом и попущением» — из письма Б. Садовскому от 8 ноября 1918 года.
Свои монархические чаяния Борис Никольский пробовал выразить и в стихах. Одно из таких стихотворений им написано 23 февраля 1918 года. Вот его текст.
НЕЗАКАТНЫЕ СВЕТИЛА
на стогнах Петрограда
Мороз и голод, в грозный год,
Людского гибнущего стада
Застигли трепетный разброд;
Когда, в безбрежном море стонов,
Безумств, насильства и вражды,
Без власти, права и законов,
Без очагов и без еды,
Во мраке ночи беспросветной,
Всемирной казни предана,
Терзалась мукой беззаветной
Моя несчастная страна;
Когда былые злодеянья
Гордыней блещущих веков
В глухую бездну воздаянья
Россию свергли с облаков;
Когда ужасный жребий вышел
И я слова его читал —
О, что я видел, что я слышал,
Что пережил, перестрадал!
Игра, балы, театры, встречи,
В казармах рынки, в школах мгла.
Холопством дышащие речи.
Растленно, рабские дела.
Измена, ставшая гражданством.
Изменой верность, долгом ложь,
И ложью долг, и мудрость пьянством,
И подлость подвигом…
И все ж Тоска сознанья не затмила,
Что есть над нами небосвод
И незакатные светила —
Бог, Царь, Отчизна и Народ!
(Звенья. Исторический альманах. Вып. 2, М.-СПб., 1992).
Крупный правовед, поэт, знаток римских древностей Борис Владимирович Никольский расстрелян большевиками осенью 1919 года.
Монархисты не только достойно мыслили, но и достойно вели себя на допросах перед извергами. Пример подал Дмитрий Иванович Иловайский (1832−1920), известный русский историк, издатель и редактор патриотической газеты «Кремль» (1897−1916).
Иловайский был арестован московской ЧК весной 1918 года, под следствием находился три недели. В очерке «Дом у Старого Пимена» сводная внучка историка Марина Цветаева приводит рассказ чекистки о том, как стойко держался Дмитрий Иванович в застенке ЧК. Даже изверги поразились его мужеству.
— Необыкновенный старик! — восклицает чекистка. — Твердокаменный! Во-первых, как только он сел, одна наша следова- тельница ему прямо чуть ли на голову со шкафа — пять томов судебного уложения. И когда я ей: «Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!» Он — мне: «Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и подавно — я их за свою жизнь побольше написал». Начинается допрос. Следователь сразу быка за рога: «Каковы ваши политические убеждения?» Подсудимый, врастяжку: «Мои по-ли-ти-чес- кие у-беж-де-ния?» Ну, следователь думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: «Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?» Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял, или, может быть, глухой? И вдруг, с совершенным равнодушием: «К Ле-ни-ну и Троц-ко-му? Не слыхал». Тут уж следователь из себя вышел: «Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да кто вы, наконец, монархист, кадет, октябрист?» А тот, наставительно: «А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятки, сударь мой, не меняются». Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!"
— Историк Иловайский?
— Он самый. Как вы могли догадаться?
— А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?
— Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, а я — нет. Такой у него огонь в глазах загорелся, когда он это произносил. Совершенно синий! (Марина Цветаева. Дом у Старого Пимена. — Собрание сочинений в семи томах, Т. 5. М.)
В том же своем очерке поэтесса запечатлела облик нашего историка: «Это был красавец-старик. Хорошего роста, широкоплечий, в девяносто лет прямей ствола, прямоносый, с косым пробором и кудрями Тургенева и его же прекрасным лбом, из-под которого — ледяные большие проницательные глаза"…
Дмитрия Ивановича Иловайского лишь чудом удалось спасти от расправы — через цветаевские связи в ЧК, через дружков-кромешников.
Не утратила монархической приверженности в тотально враждебной действительности княжна Вера Игнатьевна Гедройц (1876−1932) — доктор медицины, хирург Царскосельского госпиталя, не чуждая литературы. С объявлением Мировой войны Вере Гедройц было поручено подготовить Дворцовый госпиталь к приему раненых, обучать Императрицу Александру Феодоров-ну и старших Великих Княжен работе сестер милосердия. После Февральского переворота она становится корпусным хирургом 6-й Сибирской стрелковой дивизии. На фронте была ранена, затем эвакуирована в Киев, где и прожила до самой кончины в марте 1932 года. В царскосельский период Вера Игнатьевна вела свой «Дневник». Воспроизведем одну из его страниц — запись от 21 августа 1914 года.
«Эти дни точно в чаду. Работы всегда было много, а теперь, когда в короткий срок нужно открыть большое количество госпиталей, хотелось бы, чтобы день был вдвое. У меня ежедневно не менее пяти полостных операций в Дворцовом госпитале, где я состою исполняющей обязанности главного врача. Госпиталь этот только что называется, хранит это название, а собственно говоря, просто городской госпиталь с отделениями хирургическим и акушерско-гинекологическим, которое веду я, и терапевтическим и заразным бараками, которые только наблюдаю, а ведут их ординаторы Деревенько, Арбузов и Будназ. Так как это единственная лечебница Царского Села, то она вечно переполнена, а считая, что нижний подвальный этаж занят призреваемыми, несчастными стариками и старухами, то попросту нужно сказать, что народу в нем набито, как сельдей в бочке, и вести дело при таком ограниченном количестве рук трудно.
Коллегия постановила для нужд военного времени занять хирургическое отдаление госпиталя, устроив в нем солдатское отделение, новый же барак в саду приспособить для офицерского госпиталя.
Открыть его предполагалось в сентябре, и за такое короткое время если и удалось выполнить это задание, то только благодаря тому состоянию внутреннего подъема, который охватил, казалось, все слои населения. И в самом деле, какие-то незнакомые купцы с жирными животами приходили и привозили мёд для раненых, жертвовали муку, папиросы, конфеты, белье; раненых еще не было, но пожертвования сыпались точно из рога изобилия.
Более 30 дачевладельцев предложили свои особняки и полное оборудование для лазарета. Другие жертвовали деньгами, и в короткое время, при энергии Евгения Сергеевича Вильчиевс-кого и моей скромной помощи 30 лазаретов в Царском Саде были готовы к принятию раненых, а чтобы не томить их пересылкой через Петербург, был устроен Царскосельский эвакуационный пункт, начальником которого был назначен Вильчиевский. Нужно отдать справедливость его энергии и умению использовать все идущие навстречу силы. А работа все прибывала, и нужно сказать, что на полумерах не останавливались. Так, с первых же дней началась подготовка санитарных поездов имени Императрицы и Великих княжен, которые должны были перевозить раненых прямым маршрутом в Царское с позиций. Поезда эти обставлены просто, но снабжены всем необходимым; благодаря быстрой и целесообразной доставке раненых для операций спасли жизнь не одному из этих страдальцев.
Все придворные автомобили и экипажи были отданы для перевозки раненых… Цветы из оранжерей, сладкое придворных кондитеров — все это направлялось в лазареты для раненых. Казалось, чугунная решетка Александровского дворца раскрылась и дыхание народной жизни обожгло душу его обитателей.
И ежедневно черное ландо с тремя Сестрами милосердия скользило по заросшим зеленью улицам мирного городка, останавливаясь то перед одним, то перед другим лазаретом.
Мне часто приходилось ездить вместе и при всех осмотрах отмечать серьезное, вдумчивое отношение всех Трех к делу милосердия. Оно было именно глубокое. Они не играли в сестер, как это мне приходилось потом неоднократно видеть у многих светских дам, а именно были ими в лучшем значении этого слова».
Спустя десятилетие Вера Игнатьевна вспоминала о Дворцовом госпитале:
Квадрат холодный и печальный
Среди раскинутых аллей,
Куда восток и север дальний
Слал с паля битв куски людей.
Где крики, стоны и проклятья
Наркоз спокойный прекращал,
И непонятные заклятья
Сестер улыбкой освещал.
Мельканье фонарей неясных,
Борьба любви и духов тьмы,
Где трех Сестер. Сестер прекрасных
Всегда привыкли видеть мы.
Молчат таинственные своды,
Внутри, как прежде, стон и кровь,
Не выжгли огненные годы — Любовь.1
29.ХII. 1925. Царское Село.
(Биографический альманах. Вып. 1, М.-СПб., 1992.)
Свои стихи Вера Игнатьевна подписывала псевдонимом «Сергей Гедройц». В ту же свою поездку в Царское Село в декабре I925 года княжна написала еще одно стихотворение, и посвящено оно было памяти Царевича Алексея.
В это же лихолетье, в зачумленной большевизмом России, скорбел, голодая, метаясь между сомненьем и надеждой, великий живописец Виктор Михайлович Васнецов (1848−1926). Ему, видному деятелю Союза Русского Народа, привелось умереть своею смертью, не в пример другим сподвижникам, расстрелянным по спискам. В своем доме на Мещанской среди картин пророческого цикла, изображавших пришествие антихриста, художник нередко перелистывал давние дневниковые записи, пополняя их свежими впечатлениями от свирепых лет. Но, пожалуй, и старая запись о царстве зверином, когда-то грядущем, а теперь надолго пришедшем, отображала признаки апос-тасийного времени. Вот эта запись от 15 июля 1909 года:
«…Человек с одной своей наукой, без Бога и Христа, неудержимо стремится к идеалу человека — культурного зверя, ибо если человек не носит в себе образа и подобия Божия, то, конечно, он зверь — высший зверь — образ и подобие зверино.
Так и Апокалипсис говорит и говорит непреложную истину, самую научную, — царство антихриста есть царство звериное! Вся история человечества есть борьба человека-зверя с человеком духовным и там, где чувствовалась победа человека над зверем — там светил свет Христов!» (ЧЗ.М. Васнецов. Письма. Дневники. Воспоминания. Суждения современников. М., 1987, с. 218).
Светил свет Христов и не погасал в душах верующих людей, не подвластных окаянству сатанистов.
Не менял своих державных, монархических убеждений в новой действительности и знаменитый философ-мистик отец Павел Александрович Флоренский (1882−1937), в прошлом тоже член Союза Русского Народа. В письме к Александре Саввишне Мамонтовой в Абрамцево от 30 августа 1917 года отец Павел писал: «Всё то, что происходит кругом нас, для нас, разумеется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей мерзости, сердца и ума уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к Русской идее, к идее России, к Святой Руси. Всё то, что Вам дорого в Абрамцеве, воссияет с силой, с какой никогда еще не сияло, потому что наша интеллигенция всегда была на ½, на 1/3, на ¼ и т. д. нигилистичной, и этот нигилизм надо изжить, как надо бывает болезни пройти через кризис. Я уверен, что худшее еще впереди, а не позади, что кризис еще не миновал. Но я верю и в то, что кризис очистит русскую атмосферу, даже всемирную атмосферу, испорченную едва ли не с Х VIII века» «Московский сборник». Вып. 1, М., 1990).
П.А. Флоренский еще в 1916 году дал вероучительное обоснование Самодержавной власти. В своей работе «Вокруг Хомякова», напечатанной тогда же в Сергиевом Посаде, он эту суть выразил так: «Самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный Самим Богом факт, — милость Божия, а не человеческая условность, так что самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную или государственную пользу».
Впоследствии даже и при страшных испытаниях отец Павел держался своих монархических воззрений. Уже находясь в тюрьме НКВД, он пишет в марте 1933 года документ потрясающей силы — записку «Предполагаемое государственное устройство в будущем». Эта записка явилась как бы итогом размышлений государственника-монархиста. Вот как отвечал П.А. Флоренский на вопрос о том, кому созидать новый строй в посткоммунистическую эпоху.
«Политическая свобода масс в государствах с представительным правлением есть обман и самообман масс, но самообман масс опасный, отвлекающий в сторону от полезной деятельности и вовлекающий в политиканство. Должно быть твердо сказано, что политика есть специальность, столь же недоступная массам, как медицина или математика, и потому столь же опасная в руках невежд, как яд или взрывчатое вещество. Отсюда следует и соответственный вывод о представительстве: как демократический принцип оно вредно, и не давая удовлетворения никому в частности, вместе с тем расслабляет целое. Ни одно представительство, если оно не желает краха, фактически не опирается на решение большинства в вопросах важнейших и вносит свои коррективы; а это значит, что по существу оно не признает представительства, но пользуется им, как средством для прикрытия своих действий…
Никакие парламенты, учредительные собрания, совещания и прочая многоголосица не смогут вывезти человечество из тупиков и болот, потому что тут речь идет не о выяснении того, что уже есть, а о прозрении в то, чего еще нет. Требуется лицо, обладающее интуицией будущей культуры, лицо пророческого склада. Это лицо, на основании своей интуиции, пусть и смутной, должно ковать общество…
Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели… На создание нового строя, долженствующего открыть новый период истории и соответствующую ему новую культуру, есть одно право — сила гения, сила творить новый этот строй. Право это, одно только не человеческого происхождения, и потому заслуживает название Божественного. И как бы ни назывался подобный творец культуры — диктатором, правителем, Императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его Истинным Самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что перед нами чудо и живое явление творческой мощи человечества» (Литературная учеба. М., 1991, кн. 3).
Записка «Предполагаемое государственное устройство в будущем» завершена отцом Павлом 26 марта 1933 года, как уже сказано, при обстоятельствах чрезвычайных — в тюрьме. Там же по настоянию следователя и написана. Подшита к следственному делу заключенного, на руки родственникам выдана из архива КГБ в январе 1990 года. Рукопись носит следы правки и более четкого написания отдельных слов, что, возможно, сделано Флоренским по указанию следователя. На отдельных листах имеются непонятные пятна — подсовывали рукопись после допросов с пристрастием. Обвинялся П.А. Флоренский в создании «Партии Возрождения России» и руководстве «Национал-фашистского Центра». Под давлением изуверского следствия такое обвинение о. Павлом было принято. Расстрелян на Соловках 8 декабря 1937 года.
Важен следующий примечательный факт. При обыске на квартире Флоренского среди прочего следователь изъял портрет императора Николая II. Позже, на допросах, этот портрет фигурировал как улика. На вопрос следователя: откуда у Павла Александровича портрет Императора и почему он его хранил, узник отвечал: «Портрет мне подарил духовный отец Антоний Флоренсов, а хранил потому, что я уважаю Царя Николая Второго». Сокровенная мысль — посткоммунизм должен смениться национальной диктатурой, и только после подавления чуже-бесия можно будет строить Самодержавное Царство.
Целых 12 лет существовал при большевиках видный деятель Союза Русского Народа академик Алексей Иванович Соболевский (1851−1929). Это был авторитетный специалист в области сравнительной грамматики славянского языка, член Государственного Совета с 1 января 1917 года. Его третировали бесы, но не тронули, впрочем. Российская Академия еще какое-то время старалась держаться самостоятельно, пока ее не разбавили выдвиженцами.
Незаметно в 1923 году скончался крупнейший монархист Лев Александрович Тихомиров. Может быть, его сохранили, учитывая некоторые заслуги перед революционерами — в молодости ходил в бомбистах, знался с народовольцами.
Своею смертью почил Сергей Александрович Нилус (1862- 1929): его спасал небесный покровитель Преподобный Серафим Саровский, его молитвенным предстательством только и жив оставался в гонениях и узилищах.
Особняком сохранялся председатель отделения Союза Русского Народа в городе Козлове, Тамбовской губернии, талантливый садовод Иван Владимирович Мичурин (1855−1935). Уцелел благодаря не по своей воле раздутой славе.
А сколько монархистов сгноили в лагерях на каторге, сколько их в застенках погибло — не счесть. На смену павшим нарождалась новая поросль державников, та самая, что окрепла в невзгодах и утверждается ныне в недрах духа.
Когда-то прогрессисты всех мастей призывали к пролитию крови праведников, заявляя: «Только то крепко, подо что кровь протечет». На это в своем Дневнике Федор Достоевский заметил: «Только забыли негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле».
Царская идея жива, и ныне она овладевает умами всех российских народов, как идея спасения и созидания.
