 |
| Правая.Ru | Яна Бражникова | 28.03.2008 |
Социальное, принадлежность к сообществу — сегодня один из самых востребованных брендов — можно купить качественное образование, медицину, даже власть и популярность, но сообщество не покупается. Хотя — активно продается. Так, известный американский архитектор возводит сегодня закрытый город-сообщество в северной Африке. Главная идея проекта — не столько создание защищенного, комфортного пространства, снабженного необходимой инфраструктурой, — сколько «воссоздание той атмосферы 30-х годов», в которой автор проекта рос среди своих ровесников. Нас всех «разводят» на сообщество — именно потому, что это самая горькая утрата в условиях тотального господства гражданских свобод.
Мы живем в ситуации прогрессирующей деинституционализации — Культура-Искусство-Образование-Религия с одной стороны — Экономика-Политика, с другой, переживают подрыв своих институциональных оснований, однако их плавке предшествовала деинституционализация самого Социального. В основании всякого института лежит фундаментальная иллюзия, которая и образует его легитимность как установления (institutio). Школьник осваивает языки отдельных наук, свято веря, что каждая из них сообщает истину о своем предмете. Эта истина уже добыта другими, необходимо лишь освоить язык, на котором они сообщают ее. Школьная наука не может обманывать. Для того, кто идет дальше, приоткрывается неожиданное — оказывается, есть лишь различные способы описания «истины», сама же она является результатом некоторого «установления» — подчас совершенно произвольного, в лучшем случае — конвенционального. Однако, для того, чтобы работать в рамках того или иного института, необходимо воспроизводить эту ключевую иллюзию, которую никто не может ни доказать, ни опровергнуть. Собственно, это постоянное усилие воспроизводства ключевых «условий», на которых покоится институт, и есть то единственное основание, на котором он установлен. Конец воспроизводства — конец институции.
П. Бурдье показал в свое время, что в основе института научного знания лежать отнюдь не научные, а социальные по своей природе установки, неосознанно и негласно разделяемые всеми членами научного сообщества. Они не составляют никакого «кодекса», не могут быть ясно артикулированы, однако именно исходя из них решается, кто именно достоин принадлежать к сообществу, что именно можно считать истинным и научным, а что — напротив — ложным и неакадемичным. Только невинный школьник может пребывать в иллюзии, что ученые исследуют мир, ищут истину и учат тому же студентов. На самом деле все работники сферы Образования (включая наивного наблюдателя, воспроизводящего указанную иллюзию) день и ночь занимаются институционализацией образования, воспроизводя веру в его реальность. При этом любая институционализация (в случае образования это экзамены, процедуры «защиты» научных исследований и т. д.) всегда имеет сходство с древним ритуалом инициации и структурно воспроизводит его. Инициируемый убежден, что он вступает в Сообщество, на самом же деле, сообщество воспроизводит само себя в качестве институции.
Еще Маркс обращал внимание на удивительное превращение, которое окружающая нас действительность неизбежно претерпевает в ходе повседневной практики: «Человек творит мир, который отрицает его как творца». Все, что мы воспринимаем как внешнее, необходимое, объективное и заслуживающее доверия — творится нашим повседневным усилием и узаконивается нашей верой. Однако всякое установление, как только оно установлено, теряет в наших глазах связь с усилием установления и предстает «вещным», само собой разумеющимся, «реифицированным». Мы уже не замечаем и «не помним» собственного участия в его творении, и воспринимаем его как от века существующий объективный институт, без которого просто невозможно совместное сосуществование людей. Институт сам позволяет (разрешает) им трудиться, жить, перемещаться, получать квалификацию и т. д. Политические, правовые, социальные, экономические институты могут успешно функционировать именно при условии необходимой объективации — забвения их истока и истории, истории их установления, институирования. В этом смысле, историки — главные враги в деле установления; впрочем, они принимают «застывшие формы» за вечные сущности еще раньше других.
Успешно функционирующие институты и есть «снятая», остановленная, история + овеществленный образ человека, который не творит, но пользуется сотворенным и подчиняется ему. Прекрасным примером такого «овеществленного» человечества и отлаженной веками работы институтов, является современный европейский мир (Евросоюз). В современной европейской цивилизации нас поражают не только прекрасно работающие институты социальной и правовой защиты граждан, политическая система, институты гражданского общества, но и налаженная система потребления (незаметно вытеснившая такой «фундаментальный» институт, как производство за границы Евросоюза). Они работают «легко» и «сами собой», как если бы они были частью природного мира и совершались бы столь естественно, как смена времен года, дня и ночи, как приливы и отливы. Невольно возникает вопрос: почему там все это «работает», а в России, скажем, «буксует»? Если институты объективны и необходимы всегда и везде — даже «в Африке» — почему они выглядят органично в одном социально-историческом континууме и абсурдно — в другом?
Условием «бесперебойной» работы институтов выступает вовсе не «человеческий фактор», когда каждый в отдельности сотрудник определенной институциональной сферы не позволяет себе отклоняться от установленных предписаний и кодификаций. Это особенно хорошо видно в работе институтов, где человеческое участие само по себе фиктивно: например, в работе банковской системы. Основополагающим условием выступает, напротив, фактор не человеческий, но вещный. Человек добровольно отказывается от специфически человеческого участия в творении мира и принимает вещный статус — как если бы он действительно имел дело с готовыми, непреложными законами физики. Парадоксальным образом, для того, чтобы нечто институционализировалось, в сознание должны войти нетривиальные и, возможно, новые для него установки, однако для сохранения работоспособности института, об этом необходимо забыть и сделать вид, что «ничего не было». Не было двойственной и долгой истории, скажем, «институтов гражданского общества», омытых кровью Великой Французской, не было тех, кто впервые интерпретировал «демократию» как систему выборной власти на основе «всеобщего тайного и т. д.» Порождения рук человеческих предстают «божественным установлением» и необходимой частью человеческого «естества». Собственно, именно поэтому все существующие ныне институты ведут происхождение от идеи «естественного» человека (естественных прав и свобод), которая и была попыткой навсегда заморозить историчность человеческой практики и свободы и породить представление о «естественности» как природной необходимости.
Ясно, что деинституционализация всегда является следствием преодоления «объективизма». Институты «умирают», когда перестают быть объектом веры, предметом неосознаваемого воспроизводства и мифической объективации. В этом смысле любой «консервативный» режим заинтересован прежде всего в сохранении и воспроизводстве институционального порядка. Правда, современный консерватизм (особенно в том виде, в каком эта идеология развивалась в эпоху В.Ю. Суркова) имел скорее декларативный и проективный характер: институты прошлой — индустриальной — России подлатывались, но не воспроизводились, новые же институты так и не инкорпорировались в социальную ткань, сохраняя статус «условности», а чаще — становясь предметом политической симуляции. В этом смысле, заявленные Дмитрием Медведевым четыре основных направления, на которых, по его мнению, необходимо сосредоточиться в ближайшие четыре года: «институты, инфраструктура, инновации и инвестиции», выглядят, мягко говоря, утопично. Можно построить «мощную и самостоятельную финансовую систему», «модернизировать транспортную и энергетическую инфраструктуры», и даже «сформировать основы национальной инновационной системы», однако институты нельзя просто спроектировать, а «укреплять» уже нечего. Институты работают только тогда, когда в основе их лежит мощное мифологическое начало, которое оказывается сильнее личной выгоды и индивидуального правосознания. Законность институтов легитимируется Обществом, которое выступает Институтом всех институтов. Причем, общество не может мыслиться как абстрактное сосуществование свободных индивидов, но и не как «коробка», в которую они уложены. В первом случае институты будут эфемерными предметами манипуляции со стороны наиболее предприимчивых из граждан, во втором — они будут восприниматься как подавление и дискриминация свободы.
В действительности для того, чтобы институты стали самовоспроизводящимися структурами, они не должны восприниматься по ту сторону свободы и необходимости: ни как нечто внеше-принудительное, ни как личный выбор каждого. Потому как выбор «верить или не верить» превращает в абсурд саму идею институциональности, которая предполагает вживление в индивидуальное сознание социального начала, а точнее — изначальную обобществленность личного бытия. Институты не висят в воздухе (такими они являются лишь в сознании интеллектуала или чиновника. Они всегда выступают от лица самого социального мира, который так или иначе персонифицирован, укоренен в историческом опыте и мифе. Для европейца «правовое государство» и «гражданское общество» — не абстрактные принципы, но коллективный исторический опыт, ставший архетипом. Ключевым мифом, обосновывающим европейские институты, ввести которые в тело российского социума ставит задачей новоизбранный президент, является Революция. Революция, которая уже стала традицией со своими «образами», «святыми» и «догматами» и воспроизводящаяся в институтах гражданского общества, которые защищаются с ревностью верующего. Поэтому, когда Д. Медведев особо обращает внимание на то, что необходимо прежде всего «преодолеть правовой нигилизм» и уделить особое внимание «качеству законов и эффективности правоприменения», необходимо признать, что правовой нигилизм, который, действительно характерен для российского сознания, а возможно, и для русской национальной идентичности, является во многом как раз свидетельством неорганичности тех институтов, которые предлагаются в качестве предмета «веры», признания. И такого рода «нигилизм» является не столько «неприятием» или «отрицанием», сколько проявлением верности иному мифу.
Разумеется, некоторые активисты уже поспешили взяться за изготовление «сообщества эпохи Медведева» на основе веры в непреложную ценность прав личности и гражданского общества. Оказывается, эта вера легко приспосабливается под нужды конкретных специализированных «сообществ» — научить бороться за свои права можно не только геев, феминисток и мигрантов, но и, к примеру, православных. Работа по преодолению правового нигилизма в обществе была активизирована еще накануне выборов в Государственную Думу и проводится на базе доживающих свой век, но все еще не получивших свидетельство о смерти, институтах эпохи модерна. В школах, где давно и непродуктивно преподавался предмет «Правоведение» (он же — «Обществознание») регулярно проводятся многочасовые внеурочные выступления представителей правоохранительных органов, которые во всех деталях знакомят учащихся с преступлениями, совершенными несовершеннолетними за последний год, а главное — с правовыми последствиями последних. Неприятные ситуации, которые ранее воспринимались как нечто из ряда вон выходящее и о которых старались как можно быстрее забыть, стали теперь предметом бесконечного и всестороннего обсуждения в школьном сообществе, как если бы правонарушения и наказания были главным содержанием и взрослой жизни, к которой готовит школа. Собственно, это и есть попытка сотворить образ общества, от которого «никто не уйдет», потому как в нем правит Закон. То единственное, что связывает воедино подрастающих потребителей — правовые последствия, которые едины для всех. Ту же цель преследует и беспомощная, ввиду ее ханжества, социальная реклама: «Требуйте белую зарплату!» — намекающая, что предпочесть социальные гарантии сиюминутной прибыли — в интересах самого индивида. Верь Обществу, и ты выиграешь! — это выглядит смешно именно потому, что никакого образа Общества — ни гарантирующего, ни карающего, ни объединяющего, — сейчас попросту нет.
Интересно, что вопрос о том, как возможно общество, то есть, что лежит в основании доверия к институтам и переживания бытия с другими как определенной целостности, и сегодня остается ключевым вопросом гуманитарных наук. При этом ответы, предложенные самыми различными исследователями, способны поразить своим сходством. Ряд сугубо «позитивистских», принципиально секулярных западных исследователей недвусмысленно свидетельствует, что основанием социального единства всегда выступает нечто сакральное. Даже чувство солидарности (сопричастности) является религиозным по своей природе. «Общество есть нечто такое, — говорил родоначальник французской школы социологии Эмиль Дюркгейм, — что превосходит сумму составляющих его индивидов, однако не превосходится никем из них». «Общество организовано вокруг смерти его членов, вокруг табу на смерть его членов» (Ж. Батай).
В этом смысле в советском обществе социообразующим институтом была Великая Победа. Тот же Дюркгейм пришел к выводу, что нормы морали и права неотличимы от ритуальных предписаний, а все значимые социальные институты имеют религиозную природу. А теоретик «неотрайбализма» М. Мафессоли заметил, что в современных обществах возрастает потребность в «божественном социальном» — именно как реакция на абстрагированный, специализированный, индивидуализированный социальный универсум Модерна. Как подтверждение того, что религиозная связь — в отличие от «устаревающих» политических идеалов и коллективистских ценностей — способна наделять реальностью социальное бытие.
Известно, что в европейском сознании образ Общества долгое время ассоциировался с Большим Братом, под неусыпным взором которого разворачиваются все повседневные действия отдельных — но не одиноких — людей. Большой Брат наказывает, но он же и заботится. В обществе потребления социальный миф приобретает материнские черты: общество — мать, которая кормит, одевает, прихорашивает («Тефаль думает о Вас») и любит каждого ребенка в его индивидуальности. Сегодня, как отмечают многие исследователи, социальный миф повсеместно деинституционализируется: образ Большого Брата никого не захватывает, а интернациональное единообразие практик потребления давно стерло из сознания образ родины-матери.
Парадоксально, но у Большого Брата так и не нашлось Преемника, от лица которого и во имя которого исполняется закон, защищаются права и отстаивается правда. Не потому ли, что в основе институтов не может лежать религия частного правосознания и наспех сконструированного «гражданского общества», но должна находиться действительная вера и самовоспроизводящаяся традиция?
