 |
| РПМонитор | Егор Холмогоров | 25.03.2008 |
Из сказанного в предыдущей части, впрочем, не следует, что император для византийцев — только лишь функция. Это, безусловно, не так. Однако нефункциональный аспект власти императоров-басилевсов связан со своеобразной и, можно сказать, харизматической миссией наследников власти святого равноапостольного Константина. Как харизматический характер носит и само его призвание. По сути — это призвание апостола, что заключено и в звании равноапостольного, которым почтила Константина Церковь при прославлении.
Призвание Константина, связанноес его мистическим обращением, с личной теофанией — явлением Креста Господня. Оно сопоставляется в церковной письменности и, что особенно важно, в литургической традиции, с обращением св. апостола Павла, также получившего личное призвание от Христа и особое апостольское служение — обращение язычников. «Яко Павел не от человеков учение приим».
Значение этой теофании всячески стараются преуменьшить протестантствующие и антиклерикальные историки, для которых св. Константин — вообще главный враг. Они отвергают личное клятвенное свидетельство Константина о видении на небе Креста Господня, передаваемое Евсевием в «Жизни Константина» (I, 8−31), на основании его мнимого расхождения с информацией Лактанция в его сочинении «О смерти гонителей» (гл. 4). Евсевий говорит, ссылаясь на самого Константина (и его рассказ вошел в церковное предание), о видении Креста на небе и надписи «Сим побеждай», которое затем было разъяснено императору во сне. Лактанций же рассказывает лишь о сне Константина в котором он был предупрежден «изобразить на щитах небесное знамение Божие» (caelesta signum Dei).
Даже русские церковные историки (Болотов, Бриллиантов, Спасский) в данном случае идут по стопам протестантов и пытаются «согласовать» два «противоречащих» рассказа — в лучшем случае додумываясь до того, что речь идет о разных событиях. Между тем, никакого «согласования» два рассказа не требуют. Рассказ Лактанция полностью подтверждает Евсевия. Рассказ Евсевия расширяет Лактанция. Лактанций, излагающий всю историю победы над Максенцием довольно лаконично, вполне сознательно употребляет выражение «небесное знамение» — говорящее о том, что знак, который должен был изобразить Константин на щитах, был виден им на небе, а не где-то еще. «Небесное знамение» не является образным выражением для обозначения крестного знамения — его Лактанций называет «бессмертным знамением» (О смерти гонителей. Гл. 10), да и видеть когда-либо раньше знамение креста на небе, да еще и такое необычное как монограмма, никто из христиан того времени не мог не мог. Крест в то время не имеет никакого отношения к Небу, ни к духовному, ни к физическому.
Вне понимания слов «caelesta signa» как отсылки к действительному видению Константином Креста на небе, сама эта фраза полностью бессмысленна, слово «небесное» ничего в этом контексте не означает (в отличие от других контекстов использования этого слова Лактанцием в том же произведении — «небесный храм», «небесные удары» на Богохульников, «небесный престол»). Так что свидетельство Лактанция не только не исключает, но и, напротив, подтверждает свидетельство Евсевия и других авторов о видении Константином именно небесного знамения, лишь подтвержденного и разъясненного затем во сне.
Как Павла это особое служение поставило на особое место среди апостолов, так и Константина его призвание поставило на особое место среди святых, место, связанное с обращением вселенной, утверждением веры и упразднением языческого заблуждения.
«Начав от того Британского моря, — писал Константин в своем законное в пользу христиан, — и от тех пределов, где, по некоторой необходимости, определено заходить солнцу, я при помощи какой-то высочайшей силы гнал перед собой и рассеивал все встречавшиеся ужасы, чтобы воспитываемый под моим влиянием род человеческий призывать на служение священнейшему закону и под руководством Высочайшего Существа возрастить блаженнейшую веру». (Евсевий. Жизнь Константина. II, 8)
Таким образом, служение Константина, воспринятое и его наследниками, это служение апостольское. Причем инструментом этого апостольства является закон, который апостол Павел называл «детоводителем ко Христу». Но уже не иудейский закон, а закон христианский, закон имперский, внешним образом приуготовляющий душу и тело к тому, чтобы они выступили в качестве сосуда для преподаваемой в таинствах и в молитве благодати.
При этом, однако, Константин не столько начальствующий и законодатель, сколько один из «друзей Божиих», как справедливо отмечает Мейендорф. Его власть — это харизматическая власть, основанная на личном отношении к Богу, личном благоприятствовании и поручении со стороны Христа. Вот как выражает это сам Константин:
«Теперь молю Тебя, всеблагий Боже, под твоим руководством и начал я, и окончил дело; преднося везде Твоё знамя, я вёл победоносное войско и, куда призывала меня какая-нибудь общественная необходимость, следовал за тем же знамением Твоей силы и шел на врагов. Потому-то и предал я Тебе хорошо испытанную в любви и страхе душу, ибо искренне люблю Твое имя и благоговею перед силой, которую явил Ты многими опытами и укрепил мою веру».
(Евсевий. Жизнь Константина. II, 5)
СУМЕРКИ МАГОВ
Современные исследователи отмечают и еще один важнейший аспект апостольского служения Константина — служение экзорциста. II—III вв.ека в жизни Римской Империи были временем небывалого морального упадка римской «политической религии» в центре которой стояли не боги и не духи, не мифология, а сам Город и его великая история. Упадок римского миросозерцания привел не только к распространению многочисленных восточных культов, среди которых лидировал митраизм, но и к развитию дичайших культов, распространению самых отвратительных магических практик, к настоящему обесению позднеримского общества. Как отмечает современный исследователь наследия Константина Великого Александр Рудаков:«В годы правления Диоклетиана власть оккультистов-чернокнижинков была так велика, что распространялась… на все общество. По мнению Якоба Буркхарда, волшебники держали империю в немалом страхе, и даже видные и высокообразованные люди опасались подвергнуться исходящей от них опасности…. Чертой императора Диоклетиана, начавшего последнее и самое страшное гонение на христиан, была абсолютная зависимость от всякого рода оккультистов и магов. Древние авторы донесли до нас сведения о том, как однажды некий человек постоянно являлся Диоклетиану во сне, повелевая назначить на высший государственный пост. Император, прекрасно понимая, что стал жертвой парапсихологического воздействия в конце концов все же уступил, воскликнув «получай власть, которой ты требуешь у меня каждую ночь, и не докучай своему императору, когда он отдыхает».
Подверженность Диоклетиана оккультным и парапсихологическим воздействиям позволяет логично объяснить, почему он всё-таки передал властный ресурс патологически жестокому и неспособному к управлению государством Галерию, сыну иллирийской колдуньи Ромулы… Очевидно такая кандидатура могла быть в наибольшей степени выгодна магам, пытавшимся контролировать императорский двор.
Гонения на Церковь также были нужны чародеям по множеству причин — от политических до «психоэнергетических». Самим фактом своего существования христиане «разряжали» ту плотную и демонически окрашенную атмосферу в которой чернокнижники не только могли чувствовать себя сверхлюдьми и тайными властителями мира, но и получать огромные доходы от эксплуатации человеческих слабостей и суеверий"[1].
Добавим, что христиане не только «разряжали» атмосферу суеверий, но и исключительно активно боролись с демонами и их служителями. Древние христиане в Римской Империи ни в коем случае не придерживались «рационалистического» восприятия языческих культов и магии. Напротив, их подход был весьма реалистичен. Они искренне верили и в магию, и в действенность языческих обрядов, и в способности магов и целителей излечивать болезни и предсказывать будущее. Только они совершенно справедливо связывали все эти достижения магов не с некоей благой силой, а с действием бесов, стремящихся еще сильнее поработить человеческие души.
Вот как характеризует восприятие Христиан этой эпохи выдающийся русский церковный историк А.А. Спасский:
«Древние христиане не только вполне разделяли эту веру в демонов, но и обосновывали её на Св. Писании и выработали, можно сказать, целую теорию демонологии, причем, — замечательный факт! — творцами и защитниками этой теории явились такие высококультурные люди того времени, усвоившие себя всю современную науку, как Иустин Философ, Татиан и Тертуллиан…
Весь языческий мир рисовался в сознании христианина полным всевозможных таинственных сил, всюду присутствующих, всё знающих, везде вмешивающихся и всё направляющих к погибели… «Мир стоит под господством мрачного» (посл. Варнавы), лежит во зле — вот общее моральное ощущение древнего христианина…
Такое, так сказать чисто физическое ощущение вездеприсутствия демонов должно было поднимать нравственную энергию христиан на высшую точку напряжения… Известно, что древние христиане полагали знамение креста повсюду: на порогах, на дверях дома, на одежды, на постель и на сосуды, из которых они ели и пили. Здесь сказывалось не одно только благочестие"[2].
Гонения на христиан в Римской Империи, вопреки широко распространенному в современной историографии взгляду, были не столько столкновением «Церкви и государства», сколько заговором против христиан. Именно так дело и воспринимали древние апологеты. Они не видели для Империи никаких причин гнать христиан, кроме ненависти демонов и их служителей и клеветы иудеев. А тех императоров, которые поддавались действиям заговорщиков, рассматривали как тиранов. Ничего «нормального» и «естественного» в гонении на христиан для большинства апологетов не было. Например гонение Диоклетиана-Галерия, начатое по инициативе последнего, рассматривается Лактанцием и прочими именно как результат дворцовой интриги. Евсевий расмсаатривает гонение как некую катастрофу, нарушившеую спокойное, мирное и благоденственное царствование Диоклетиана, при котором христиане пользовались значительным покровительством и влиянием.
«У нас не хватит сил достойно рассказать о том, каким уважением пользовалась до нынешнего гонения вера в Бога Вседержителя, возвещенная Христом всем людям, эллинам и варварам, и как свободно ее проповедовали. Об этом свидетельствуют и благосклонные к нам указы императоров, и поручения нам управлять провинциями, и избавление нас от мучительной необходимости приносить жертвы: императоры очень расположились к нашей вере. Что сказать о лицах, живших при дворе, и о самих государях? Своим близким, женам и детям, их близким они разрешали свободно в их присутствии говорить о Боге, разрешали держаться в жизни христианских обычаев; им почти разрешали хвалиться свободным исповеданием веры; служителей-христиан предпочитали другим… С каким доброжелательством относились к предстоятелям Церквей прокураторы и правители! Как описать эти многотысячные собрания в каждом городе, эти удивительные толпы людей, стекающиеся в дома молитвы!».
(Евсевий. Церковная история. VIII, 1)
Диоклетианово гонение рассматривалось тогдашними христианами не просто как языческий, но как оккультно-магический переворот. А с точки зрения римской политической теории как тирания, правление беззаконных императоров, которые правили в противоречие божественным законам, традициям империи и мнению добрых граждан. Насколько сильно было отвращение к тирании у лучших римлян показывают замечательные слова императора Траяна при вручении им меча префекту преторианцев: «бери этот меч, чтобы пользоваться им для моей защиты, если я буду править хорошо, и против меня, если я буду править плохо» (Дион Кассий. LXVIII, 16, 1).
КОНСТАНТИН КАК ТИРАНОБОРЕЦ
В Максенции, захватившем власть в Риме и сокрушенном Константином, не только христиане, но и язычники видели типичного тирана. Но это был не просто тиран, а тиран-оккультист, насквозь проникнутый верой в магические способы приобретения и удержания власти. Причем до поры до времени его вера полностью подтверждалась реальными успехами. Казалось, что выбить его из Рима не было никакой возможности. Его войска были гораздо сильнее Константиновых. Рим был неприступен. На службы Максенцию были поставлены самые отвратительные оккультные обряды:«Концом злодеяний тирана стало то, что он вдался в чародейство. Для целей магии, то рассекал он беременных женщин, то рассматривал внутренности новорожденных младенцев, то умерщвлял львов и совершал другие невыразимые мерзости, чтобы вызвать демонов и отвратить наступавшую войну. Этими-то способами надеялся он одержать победу. Тиранствуя таким образом в Риме, — и сказать нельзя, чем не притеснял он подданных» (Евсевий. Жизнь Константина. I, 36).
Сокрушение Максенция Константином и воспринималось современниками и было в действительности двойным актом очищения — тираноубийством и экзорцизмом, одновременной победой силой Креста над служившими тирану демонами, и, силой римского оружия поднятого на защиту права, над тем, кто попрал закон и справедливость. Не только христиане, но и язычники с изумлением смотрели на нового августа, как на тираноубийцу, каковыми были и прежде лучшие из императоров. Так что религиозный мессианизм Константина как апостола и экзорциста органично дополнялся его политическим мессианизмом как восстановителя доброго правления, единоначалия и «нового Августа».
Евсевий Кесарийский, оказавший огромное влияние на формирование византийской «политической теологии» так характеризует миссию Константина и его отношения с воплощенным Богом Словом.
«Единородное Слово Божие царствует в веках, не имеющих начала. Он же, Его друг, получивший свыше власть и укрепляемый именованием одноименным Богу, много лет правит всемирной империей. Спаситель всяческих снова делает всё небо, и космос, и вышнее Царство достойными Своего Отца; друг Его приводит тех, кем он управляет на земле, е Единородному Слову и Спасителю и делает из них достойных подданных Его Царства» (Евсевий. Похвала Константину. 2).
В этом рассуждении Евсевия есть тонкая ошибка, тонкое искажение догматически верной христианской перспективы, связанное с евсевиевым оригенизмом. Это искажение окажется для «византийского догмата» роковым, но об этом мы поговорим потом — сейчас нас интересует другое. Как видим и для Евсевия, и для самого Константина император — не только катехон, но и катехизатор, приводящий народы ко Христу. Служение императора — это служение Друга Жениха на брачном пире Христа и Церкви. Друг жениха на свадьбе подводит Невесту к Жениху. Для Ветхозаветной церкви исполнителем этого служения был Иоанн Креститель, принявший смерть от меча тирана Ирода. Для Церкви Новозаветной, Церкви собираемой от язычников, такую миссию исполняет уже не только апостол Павел, также принявший смерть от меча тирана Нерона, но и равноапостольный Константин, добившийся того, чтобы меч тиранов уже не имел силы над служителями Бога.
МИССИЯ «ЕПИСКОПА НАД ВНЕШНИМИ»
При этом по отношению к Церкви как организации Константин берет на себя функцию «епископа над внешними"[3], так сказать епископа, занимающегося, прежде всего, расширением границ Церкви и миссией. Интересно, что к сыну Константина — императору Констанцию, с одной стороны поддерживавшему в ходе догматического спора арианствующий восточный епископат, а с другой — поведшему решительное наступление на язычество, св. Григорий Богослов оказывается необычайно дружелюбен в посмертной оценке:«Никто никогда, конечно, не был одержим столь горячим желанием чего бы то они было, как император желанием возвышения христиан и достижения ими славы и силы… Ибо хотя он их слегка и обидел, но сделал он это не из злобы или высокомерия… а для того, чтобы мы объединились и были единодушны, вместо того, чтобы быть разделенными и раздираемыми расколом» (Св. ригорий Богослов. Гомилия. Против Юлиана, 37).
Надо отметить, что никогда больше за всю эпоху Вселенских Соборов императоры-еретики не удостоятся со стороны святых отцов столь деликатного порицания. И лишь в конце этой великой эпохи, в предании о св. Феодоре, умолившей о посмертном «оправдании» православными отцами её умершего мужа — императора Феофила иконоборца, вновь наметится тема права императора на ошибку. Впрочем, это «право» вполне естественно вытекает из той атмосферы исканий и творческих борений, которая была связана с эпохой Вселенских Соборов.
«Без сомнения не было ереси, которая бы не имела себе горячих поборников среди императоров, а иногда ереси и возникали только благодаря им. Но должно вспомнить, что вероучение не было еще выяснено. Заблуждения не были опровергнуты… Ни один император не хотел расходиться с церковным учением, но что такое церковное учение и что не церковное? Это выяснялось только после продолжительных споров, соборов и т. д. Императоры, как и все прочие люди, имели при этом какие-либо свои мнения, становились на ту или другую сторону. Впоследствии оказывалось, что одни императоры рассуждали по еретически, другие по православному. Но ведь это оказывалось только впоследствии.
Или можно было требовать, чтобы императоры совсем не мешались в рассуждения о вере, а терпеливо ожидали по десяткам лет, как дело выяснится соборами? Но это требование не православное. Православие не допускает, чтобы мирянин был столь безразличен к вере и верил только по приказу собора. Да притом бывали соборы еретические, даже более многочисленные, нежели православные. Император, как все православные, не мог не рассуждать и не искать где истина… Они своей светской властью давили на исход рассуждений… Но должно вспомнить, что уже при первом христианском государе, Константине, сами епископы и соборы обращались к императору с просьбою укротить еретиков мерами власти светской. Следовательно, прибегая к этому, императоры действовали не самовольно, не деспотично, а сообразно требованию Церкви. Если же репрессивные меры ошибались адресом и падали на православных, то это происходило собственно в такие минуты и годы, когда вопрос о православии или еретичности данного мнения не был еще выяснен, и император, думая быть ревностным православным, был на деле еретиком"[4].
Это «право на ошибку» вообще возможно и мыслимо лишь потому, что в принятии Константином имени епископа не было никакого «цезаропапизма», как и вообще «папизма». Он вполне согласен был с православным учением, видящим источник власти в Церкви только в соборности епископата и в соборном духе всей Церкви. Никогда ни один православный император, даже Юстиниан при всем развитом в нем сознании своих прав и полномочий в Церкви, не решался ни на что хотя бы отдаленно напоминающее папистское противопоставление власти одного епископа власти Церкви, тем более, что епископское служение императоров никогда не понималось в сакраментальном смысле, как право совершать литургию.
Именно поэтому «момент святости» для императоров, обосновываший их причисление к лику святых, состоял именно в верности Православию, в умении выделить и вычленить главное в православном учении и утвердить его своей властью. В этом смысле административная и политическая работа таких государей как святые Константин, Юстиниан, Ирина в определенном смысле приравнивается к учительной и догматической работе отцов и учителей Церкви. Стояние в Православии и способствование его раскрытию были для императоров родом христианского подвига.
«Есть еще один чин святых, и в нем-то, может быть, и приоткрывается тайна византийского цезаропапизма. Чин этот — святые цари, прославляемые Церковью христианские императоры. Что означает чин этот для историка, какой смысл приобретает он в свете всего сказанного… Далеко не всегда в своей личной жизни императоры являли собой тот образец святого, который, как мы только что видели, с течением времени все больше и больше приобретает монашескую окраску. Вернее, увы, было бы сказать, что примеров истинно праведных василевсов насчитать можно немного, не говоря уже о таких исключительных фактах, как убийство Криспа Константином или ослепление равноапостольной Ириной сына своего Константина. Что же это: аберрация церковной совести, приспособление ее к миру, угодничество перед властью? Мы не оспариваем того, что чувства такие были — где их нет? Но в канонизации императоров дело совсем не в них… Император причисляется к лику святых именно как император, как богопомазанный возглавитель христианской империи. Но святость эта не того же, так сказать, порядка, что святость личная или монашеская. Святость личная, мы видели, достижима и мыслится только в уходе от мира. Но у мира остается великая религиозная задача, великая цель и подвиг — сохранить в первой чистоте «бесценный бисер» истинной веры, догматическую акривию. Император и есть прежде всего символ и носитель этой православной миссии империи. Это не означает, что к нему, как к человеку, неприменимы нравственные требования христианства, но здесь возможны снисхождение и компромисс. В некотором смысле, тот нравственный максимализм, который связан с влиянием монашества, парадоксально минимизировал нравственный уровень мира. Праведность стала как бы не от мира сего — за ней нужно уходить из мира — и император или его наследник — русский князь — принимает на смертном одре ангельский образ, как бы свидетельствуя этим недостаточность своего мирского чина для спасения души. И потому не в нравственном совершенствовании, а в этом назначении империи — быть защитницей правой веры — и устанавливается ее теоретическая ценность, ее религиозное оправдание. Так возвращаемся мы к тому догматическому союзу, с которого начали. И недаром Свод Юстиниана, этот первый опыт законодательства христианской империи, начинается с Символа Веры. Тут — основа и цель империи, тут — сердце византийской теократии"[5].
Император среди епископов был всегда один из многих. И его позиция по отношению к Вселенским соборам, несмотря на их созыв, председательство и утверждение их решений, никогда не была подобной папской. Папы претендовали на право «утверждать» решения соборов по праву «старшего епископа», занимающего sedis Petri. Императору же, как было отмечено в цитированных нами выше замечаниях о. Иоанна Мейендорфа относительно VI новеллы Юстиниана, право утверждения решений соборов доставлялось его способностью сделать их императорским законом, придать им внешнюю обязательность.
«Мы поэтому просим твою милость — пишут отцы Второго Вселенского собора императору Феодосию Великому, — чтобы письмами твоего благочестия были утверждены постановления настоящего собора. Так же, как ты сделал честь Церкви своим письмо о созыве, так же придай свою власть нашим постановлениям"[6].
Речь шла именно о праве императора как руководителя «политического тела» Церкви, а никак не о власти главы Церкви как мистического Богочеловеческого организма. Императоры никогда не претендовали не только на место Христа, но и на место его «заместителя», «викария», как очень рано начали именовать себя папы на Западе. Именно на Западе рядом с развитием идеи клира как сепаратного от общества организма, появилось и представление о праве этого клира и, прежде всего, лично папы, на вмешательство в мирские дела на основании власти в делах священных. Папство дало свою интерпретацию «византийскго догмата», которая оказалась «папским догматом».
Как отмечает о. Иоанн Мейендорф:
«По сравнению со своими предшественниками Лев [Великий] вводит в самосознание Римской церкви два изменения, незаметные, но очень важные. Первое тесно связано с принципами римских законов. Оно видит Церковь как вселенское тело (corpus), которое есть «не только сакраментальное или духовное тело, но также и органичное, конкретное и земное общество». Римское понятие вселенского corpus под властью императора или «князя» (princeps), по мысли Льва, отождествляется с «Телом Христовым» (corpus Christi) новозаветного Писания. Конечно, главой тела является сам Христос, но поскольку Он сам сделал Петра «князем всей Церкви» (quem totius ecclesiae principem fecit); то «княжество» внутри тела принадлежит и Петру, и его преемникам. В раннехристианской латинской терминологии уже употреблялся термин principalitas в применении к Римской церкви. Поэтому употребление святым Львом другого термина-principatus-является умышленным сдвигом в сторону законного титула, который до тех пор был исключительной монополией императоров"[7].
Папство, тем самым не просто присвоило себе императорский принципат, но и основало свой «догмат» на фактическом отрицании призвания Константина, перешедшего на его преемников. Вместо действительного апостольского служения императора был вымышлен мнимый «Константинов дар», якобы передававший папам императорскую власть.
Для визатийцев же роль императора была не в том, чтобы монополизировать власть и полномочия Святого Духа назидать Церковь, а в том, чтобы придавать тому, что «изволися Святому Духу» вселенское измерение. Не случайно, что формула святоотеческих восклицаний на вселенских соборах звучала так: «Сия вера отеческая! Сия вера православная! Сия вера утверди вселенную!». «Вселенная» здесь — это именно пространство христианской ойкумены, пространство Pax Romana, утвержденное на камне православной веры.
[2] Спасский А.А. Начальная стадия арианских движений и Первый Вселенский собор в Нике. Исследования по истории Древней Церкви. СПб., «Издательство Олега Абышко», 2007. С. 92, 94−95
[3] Как подчеркивают современные исследователи, выражение «ton ektos», употребленное Константином для обозначения своего епископства, это мужской род и означает «тех, которые вне», а не средний — «внешние дела», как долгое время неправильно переводилась эта формула.
[4] Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 189
[5] Протопресвитер Александр Шмеман. Догматический союз // Россия перед вторым пришествием. Изд. 3-е. Т. 1. М., Общество св. Василия Великого. 1998. С. 452
[6] Цит. по: протопресвитер Иоанн Мейендорф. История Церкви и восточно-христианская мистика. М., Институт ДИ-ДИК. 2000 С. 37
[7] Протопресвитер Иоанн Мейендорф. История Церкви и восточно-христианская мистика. М., Институт ДИ-ДИК. 2000 С. 118
http://www.rpmonitor.ru/ru/detail_m.php?ID=8418
