 |
| Русское Воскресение | Иван Дронов | 25.03.2008 |
Разумеется, о материальном «оскудении» в этом случае не было речи, но и «помещик-кулак» уже не мог считаться дворянином в том смысл слова, какой вкладывали в него идеологи «Гражданина». Причём, как показали исследования советских историков, помещики, практиковавших капиталистические формы эксплуатации своих имений, составляли к началу ХХ столетия большинство, а к 1917 г. — подавляющее большинство землевладельцев [4]. Исследование А.П.Корелина выявило не «разорение» и «оскудение», но сохранение и в некоторых отношениях даже усиление экономического и политического влияния дворянства [5]. В зарубежной литературе эта концепция подробно развита в монографии С. Беккера [6]. С точки зрения этого автора, дворянство смогло успешно приспособиться к капиталистическим отношениям, несмотря на утрату значительной части своей земли. Продажа имения далеко не всегда означает «оскудение», просто многие дворяне начинает рассматривать землю как одну из форм капитала и готово переводить его в другую форму, если это выгодно. Расставшиеся с имением они не обязательно бедствуют: перебираясь в города и становясь чиновниками, офицерами, адвокатами, учёными, литераторами и т. д., они получают доходы, намного превышающие былые доходы от имений. А из тех, кто остаётся в деревне, многие превращают свои вотчины в высокоэффективные капиталистические предприятия.
Однако, очевидно, что успешность отдельных дворян в целом означала «оскудение» дворянства как сословия. Превращение дворянина в чиновника или предпринимателя чаще всего означало разрыв его с традиционным помещичьим бытом и типом хозяйственных отношений, утрату им специфической сословной ментальности. Такие «обуржуазившиеся» дворяне рассматривались Мещерским как худшие враги дворянства.
Занимая резко отрицательную позицию относительно буржуазного перерождения «благородного сословия», да и всего российского общества, «Гражданин» Мещерского служил рупором старозаветного дворянства, и его проповедь была обращена к дворянской «мелюзге», то есть «нашей братии-дворянам, поневоле оставшимся с семьями в своих родовых поместьях, за невозможностью бежать куда-либо, всего с одной или двумя тысячами рублей годового дохода, да к тому же и без протекции, дающей хорошие служебные места» [7]. Именно эта «мелюзга», стеснённая в средствах и не имеющая возможности «сбежать» в Париж или хотя бы в Петербург, не способная перестроить имение в доходное капиталистическое хозяйство, переживала своё новое положение как «оскудение». Именно эта «братия» составляла социальную базу пишущих в «Гражданин» и читающих его [8]. Их круг был не слишком широк [9], но крепко спаян унаследованной от крепостных времён сословной ментальностью и весьма напорист в пропаганде своих идеалов. В то время как вливавшиеся в ряды буржуазии и бюрократии [10] слои дворянства постепенно утрачивали дворянско-сословную идентичность, эта «братия», сохранившая нетронутыми все инстинкты дореформенного барства, черпала в них смелость вещать от лица всего российского дворянства.
Типичный образчик контингента почитателей «Гражданина» предстаёт со страниц мемуарной литературы. Так, князь С.М.Волконский, описывая провинциальную жизнь в эпоху восьмидесятых годов (Борисоглебский уезд Тамбовской губернии), вспоминал: «Фёдор Михайлович Сальков был столпом уездного консерватизма. Я думаю, что если он не был крепостником, то только потому, что было бы не правительственно быть крепостником, после того как правительственная власть отменила крепостное право. Но он был главою «консервативной партии"… читал «Московские ведомости» и брал у соседа «Гражданин». Последняя газета пользовалась авторитетом; некоторые прямо молились на неё; это уже было не доверие, а была вера. Когда редактор этого гнусного листка, князь Мещерский, получил, по случаю своего юбилея, портрет государя с собственноручной надписью, он поспешил отпечатать его и разослать бесплатным приложением своим подписчикам. Этот портрет в рамке я видал на столе у наших уездных консерваторов…» [11]
«Санкт-Петербургские ведомости» писали о деятельности «Гражданина» в 1888 г.: «Как это ни странно, но через триста слишком лет (после опричнины Ивана Грозного) у нас опять народились своего рода опричники. Им, конечно, не позволяют гарцевать, с собачьими головами и мётлами у седла, по мирным улицам; но точка зрения у них совершенно такая же, как у кромешников XVI -го века. Они точно так же считают земщину, т. е. всю остальную Россию, чем-то опричь себя, и совершают на неё наезды с гиком и посвистом. Они покрывают всё русское общество одним всеобъемлющим изветом, выкликают своё ежедневное слово и дело и воображают, что волочат за своим конским хвостом на расправу всякого, кто не принадлежит к их братству и не посылает безграмотных корреспонденций в их безграмотную газету» [12].
Так было ещё во времена Александра III. Но чем дальше уходила страна от крепостного прошлого, тем громче буржуазная «земщина» заявляла о том, что «дворянину и буржуа нельзя уже вместе стало оставаться на плечах народа, и одному из них придётся уходить». По мнению газеты «Утро России» миллионера-фабриканта П.П.Рябушинского, «это обстоятельство и вызывает конфликты, которые время от времени возникают между ними», но «чем скорее буржуа сделается один хозяином положения, тем легче будет жить и всему народу» (1909). Как предсказывала газета, «в этой схватке купца Калашникова и опричника Кирибеевича, которая начинается, конечно, опять одолеет Калашников», ибо «буржуазия, третье сословие современной России» является «крепнущей, мощно развивающейся силой, которая, по заложенным в недрах её духовным и материальным богатствам, уже и сейчас далеко оставила за собой вырождающееся дворянство» [13].
По временам и со страниц «Гражданина» раздавался сдавленный стон: «Дворянство умерло; теперь наступает время буржуазии и интеллигенции» [14]. Однако минутная слабость не могла поколебать решимость «опричников» сражаться до конца. Боевой авангард поземельного дворянства не сомневался в том, что «в борьбе обретёт оно силу и ещё сыграет свою роль и займёт первенствующе место как в экономической, так и в политической жизни страны» [15].
Вопрос о сохранении дворянства в качестве господствующего класса в новых пореформенных условиях, который бурно обсуждался и в 1860-х гг., и особенно в 1870-х после появления книги Фадеева «Чем нам быть?» (1874 г.) [16], постоянно находился в центре внимания публицистов «Гражданина». Программа Фадеева предполагала фактически упразднение принципа сословности и введения буржуазного принципа рекрутирование элиты по достижительному признаку. Личная годность, преуспевание на каком бы то ни было поприще, объективным критерием которого служит богатство, являлось, по Фадееву, достаточным условием приобщения к дворянству. Эта программа имела внушительные исторические прецеденты: именно таким путём «обуржуазивания» дворянства и «одворянивания» буржуазии формировалась капиталистическая элита в Англии в XVI—XVIII вв., во Франции и Германии в XIX в. [17] Как уже указывалось, развивался аналогичный процесс сращивания дворянства и буржуазии в единый класс и в России [18]. В конце 1890-х гг. под нажимом С.Ю.Витте (большого поклонника идей Фадеева) предпринимались законодательные попытки облегчения доступа в дворянские корпорации предпринимательских элементов [19].
Однако князь Мещерский всегда резко отрицательно относился к расшатыванию сословных перегородок. Книга Фадеева в этой своей части подверглась решительному осуждению ещё в «Речах консерватора» (1876 г.) [20].
Князь высказывался против «чествования не жизни и не полезности труда на земле, а только капитала», и против «обычаев, в силу которых какой-нибудь купеческий дом, торговавший 100 лет под одною фирмою, жалуется в дворянское достоинство, и единственною тому причиною есть столетнее наживание огромных барышей, без всякого отношения к вопросу о жизни, о качествах, о чести и о полезности лица» [21]. Ведь дворянство — это не случайное скопление атомизированных индивидуумов, ищущих личной выгоды и наживы, а крепкая земле и органически вырастающая из неё часть единого народного тела. Поэтому громадная «государственная опасность» заключалась в том, что помещик, «этот сын земли, эта соль русского населения под давлением натиска бросает своё историческое поприще и передаёт свою культурную миссию в руки анонимного капитала» [22].
Идущая на смену дворянства буржуазная масса изображалась Мещерским деструктивной силой, не способной ни к какому социальному творчеству и созиданию. Он иронически отзывался о потенциях «промышленно-торговой среды»: «Да какая же там среда, помилуйте? Там есть сплоченность между торговцами и промышленниками, когда нужно отстоять свою жирную наживу — это да, но там же, в этой среде, каждый купец и каждый промышленник не только другому не помогает, но об одном только и думает, как бы соседушку подвести, объегорить или потопить… Там главного нет условия среды: это солидарности и братства во имя чести своей среды…» [23]
Очевидно, что такой по сути феодальной социальностью, основанной на «солидарности и братстве во имя чести своей среды», могло обладать только дворянство. Ему, дворянству, соответственно и отводилась роль оплота и стержня общества, задающего его структуру и качественные параметры, ибо «человеческий песок», возникающий в результате буржуазного уравнительного «всесмешения», не способен самостоятельно оформиться ни в какую благоустроенную общность. Именно упадок поземельного дворянства, феодально-помещичьего класса в пореформенную эпоху обусловил социально-политический кризис в стране. «Почему такое сильное понижение общего духовного уровня русской интеллигенции, последовавшее вслед за крестьянской реформой?» — задавались вопросом авторы «Гражданина» и легко отвечали на него: «Объясняется это просто тем, что самая реформа прямо разорила помещика-дворянина, этого единственного представителя в то время интеллигентной силы в России. Она создала ему совершенно новые условия хозяйства, с которыми он, будучи ещё к тому не подготовлен, решительно не мог совладать, вследствие чего и должен был бежать от земли, т. е. бежать от главного устоя его нравственного и материального существования. Его бегством и разорением воспользовались торговцы и промышленники, и создался новый класс, новая интеллигенция с торгашескими идеалами, которая и задавила своей численностью действительную интеллигенцию помещиков-дворян». А в результате «один шкурный интерес в разных фазах его проявления стал руководить жизнью» [24].
Печальные, с точки зрения Мещерского, социокультурные итоги пореформенных десятилетий могли подсказать единственный вывод: необходимо остановить буржуазно-капиталистический «прогресс», который на деле оказывается регрессом, «гниением», и вернуть дворянству его естественную роль политической и культурной элиты, оградив его от наплыва чужеродных элементов и укрепив его поземельный характер. Последнее представлялось Мещерскому особенно важным, поскольку «земельное дворянство есть прежде всего учреждение историческое, коего духовный мир преданий и идеалов, переходя из поколения в поколение, образовывался главным образом под влиянием отношений землевладения к окружавшему его крестьянскому населению, ничего общего не имея с миром купца или фабриканта на стороне. Земля с её церковью и с её крестьянским населением, и сидение на ней для сельскохозяйственного труда есть та главная жизненная атмосфера, которая даёт дворянину вдохновение для его миссии быть и барином и в то же время авторитетным руководителем народа» [25].
В крепости земле князь видел источник консервативного потенциала земельного дворянства, которого лишены претендующие на лидерство подвижные городские слои (буржуазия, интеллигенция), связанные с манипулированием знаками: товарами и деньгами — одни, словами и текстами — другие. «Вслед за падением сословного строя должно воцариться господство денег и мелкой учёности, грубая плутократия и болезненная, робкая грамматократия», — предрекал ещё в 1880 г. К.Н.Леонтьев [26].
Напротив, образ жизни в помещичьем имении, впитываемые с детства впечатления деревенского бытия формируют менталитет, устойчивый к соблазнам либерализма: «Земля что Антей — детство, проведённое на своей земле, воспоминание юности, связанное «со своей деревней», суть лучшие охранители молодости от космополитических увлечений» [27].
Поэтому, призывал Мещерский, «надо искусственно заставить дворянство прильнуть к земле, выдавая, например, ссуды только тем помещикам, которые сами живут и хозяйничают в имениях» [28]. «Вернитесь в деревню!» — взывал к помещикам В.В.Ярмонкин, а для тех из них, которые не захотят вернуться добровольно, предусматривал меры «насильственного прикрепления к земле» [29]. Сподвижники Мещерского охотно повторяли знаменитую формулу Г. И.Успенского о «власти земли», определяющей образ жизни и ментальность крестьянина, но уже применительно к помещику. «Быть в благотворном влиянии власти земли и власти природы, оберегая свое материальное положение, возможно только в прикреплении к земле, в земледельческом труде, в тех или иных обязанностей в деревне», — писал Ярмонкин [30].
Любопытная попытка объяснения особенностей духовно-нравственного склада дворянства материальными условиями его жизни предпринималась в «Гражданине» Колышко. Казалось бы, размышлял Колышко, дворянские «традиции давно уже погребены в банках и в толстых бумажниках купцов-воротил; деревенский житель (т.е. помещик. — И.Д.) в наше время уже «дошёл», уже скручен и ждать худших условий его быта вряд ли основательно. Но он ещё жив, ещё не сдаётся и вряд ли сдастся именно потому, что — надобно хуже, да некуда!» В поисках источника этой «живучести» Колышко снова прибегает к метафоре о «власти земли». «Он [помещик] живуч той жизнью, — писал Колышко, — которой не раскусить городскому жителю, и силён силой, которой в городах не знают, — силой земли. Сила эта развивается прямо противоположно законам логики и здравого смысла городского жителя — из лишений, из слабости, из одиночества и зависимости; сила эта носится в воздухе полей и лугов; сила эта напоминает силу заброшенного поля, ежегодно покрывающегося травой и полыном, тем гуще и цепче, чем дольше оно заброшено. Пойдите, вырвите эту грубую траву, этот полын!..»
Христианское мировоззрение — упование на волю Божию, — и христианские добродетели — терпение и смирение, — прямо рождаются из «власти земли». «Близость к природе, к земле делает человека поневоле если не религиозным, то верующим, — утверждал Колышко. — Вера эта, без экстаза и без горечи, сообщается ему от народа, от тесной зависимости каждого шага и действия его с тем, что Бог пошлёт. Вера эта вместе с свободной волей поступить так или иначе, попытать счастья, изменить посев, продать, купить, обменять — создают для деревенщины атмосферу, в которой задохнётся городской житель, привыкший к рутине и спокойной уверенности за завтрашний день, но в которой крепнут нервы и растёт выносливость обнищалого, общипанного помещика».
Весьма показательны и дальнейшие рассуждения Колышко: «Когда прямо из Петербурга с его большими людьми, задачами и интересами, я окунаюсь в эту муравьиную кучу и вижу, как на скотном дворе заботливый староста Митрий подбирает клоки сена, уроненные беззаботным скотником Михеем, я, в штиблетах и городском костюме, лезу в навоз и тоже подбираю клоки сена, а потом улыбаюсь себе и упрекаю в нерасчётливом побуждении спасти клок сена ценой английской пары платья. Что поделаешь — такова сила этих грошовых интересов деревни, земли, что подчас пёстрая, широкая тёлка или задорный бычок «весь в мать» волнуют вас больше, чем критский вопрос и европейский концерт, грозящий биржевым крахом. Интересы эти сильны прежде всего тем, что они грубо реальны, а затем — что начало и конец их в вашей сфере влияния» [31].
Иными словами, интересы эти принадлежат к натуральному замкнутому хозяйству, едва связанному с рынком. Из натурального характера традиционного крестьянского и помещичьего хозяйства проистекает и столь ценимая консерваторами цельность мировоззрения аграрного строя жизни — это мир в буквальном смысле слова можно охватить одним взором, поскольку он не выходит за пределы ближайшей околицы… Однако в пореформенную эпоху капиталистический рынок всё более властно врывается в этот замкнутый уютный мирок, всё решительнее ломает эти околицы, а топоры всё звонче стучат в вишнёвых садах. Отсюда — жалобные нотки в рассуждениях Колышко.
В этих рассуждениях можно усмотреть параллели не только с творчеством Глеба Успенского, но и есенинские мотивы («К чёрту я снимаю свой костюм английский», и т. д.), и образы Льва Толстого («муравьиная куча» — «роевое начало»). Это вполне естественно: и Успенский, и Толстой, и Есенин — выразители и защитники крестьянского мировидения и аграрного жизненного уклада. Идеалы «Гражданина», очевидно, вырастали из того же чернозёма…
Считая дворянско-помещичью культуру зрелым плодом от корня народной крестьянской жизни, идеологи «Гражданина» с беспокойством отмечали признаки распада традиционной крестьянской ментальности. «Я вижу, — писал тот же Колышко, — как мало любви и участия разлито всюду в деревне, начиная от свиного хлева и кончая крестьянской школой, богадельней. Ни животное, ни растение не пользуются у нас в деревне десятой доли той любви и ласки, как заграницей, как и у нас бывало прежде. Нет уже терминов «коровушка-кормилица», «лошадка-поилица». Нет уже этой ласки к домашним животным, птицам, — ласки, которая иногда заменяет корм, поддерживает жизненную энергию. Вот почему животное, на котором зиждется всё наше сельское хозяйство — дичает, недоверчиво смотрит на человека; а человек — оценивает его лишь как шкуру, как мясо».
Исчезает у крестьян и душевная, сердечная привязанность к земле и её дарам: «Любви к выращиваемому растению тоже нет в деревне. Есть азарт к получению наибольшего количества ржи или овса… Нет ласки к кудрявой берёзке, к любому деревцу, к любому цветку. Всё это уже ничего не говорит сердцу деревенского жителя, не смягчает его, не рассеивает от удручающих материальных забот…» Проникновение капиталистических отношений в деревню произвело это «отчуждение», эту рационализацию сознания, приучая крестьянина видеть в скотине, в растении, в человеке не конкретное существо, живую частицу универсума, а абстрактную меновую стоимость. Всё это теперь стало ценным не само по себе, а как источник дохода. Остальное же («кудрявая берёзка» и т. д.) вовсе потеряло всякую ценность как дохода не приносящее.
«Это, господа, не мелочи, не сентиментальность, — восклицал Колышко. — Это пропасть, в которой дна нет! Когда вытаскиваешь один крошечный винтик, иногда целая машина останавливается. В сельскохозяйственном деле роль такого винтика играет эстетическое чувство и чувство любви. Когда нет эстетического чувства (стихийного), то вся природа и все явления её нисходят до грубых животных актов и механических процессов. Без эстетического свежего чувства и без веры в Бога природа и деревня только развращают людей, ибо нечем прикрыть тогда тех грубых актов и процессов, которые в городах прячутся, а в деревне происходят на глазах у всех… Без любви, без прощения, без веры — деревня обращается в грязный игорный дом, где ставят ставки и проигрывают их, запивая этот азарт водкой и разнообразя его горланством и развратом…» [32]
Эти печальные явления обещали ужасные социальные потрясения в будущем, а истоки их Колышко усматривал в нашествии капитала, губительного для традиционного деревенского жизнеустройства. «Между основными элементами деревни — мужиками и помещиками на ниточке держится та связь, которую не нарушило освобождение рабов — связь нравственная, основанная на общности материальных и духовных целей. И рвётся эта связь главным образом потому, что на месте помещика вырос новый элемент деревни — капитал (фабрика, завод), а этот элемент не требует от мужика ничего, кроме его животной силы, и не даёт ему ничего, кроме скудного заработка. Словом, нищета снизу, а капитал сверху произвели такую эволюцию в деревенских элементах… [что] сдвинутая к распаду, русская деревня катится под гору быстро, по инерции…» [33]
Набеги капитала, производящего опустошения и карманов, и душ, угрожают окончательно порвать «ниточку», на которой висит Старый порядок в деревне. Спасти эту ниточку может только целенаправленная политика сохранения поместного дворянства, его экономических устоев и политического авторитета, всемерного ограждения его от посягательств капитала. Этот последний в лице кулака, купца, банкира и фабриканта представлял, с точки зрения князя, наибольшую опасность патриархальным отношениям в деревне. «Вот почему, — объяснял он, — я никак не могу признать, чтобы когда-либо для государства, как Россия, коего сила зависит прежде всего от сбережения всех её исторических преданий и от их гармонического сочетания между собою, когда-либо могла наступить минута такого прогресса, который заключался бы в первенствовании промышленного капитала и в отступлении на задний план жизни и труда на земле…» Сила дворянства и без того была подорвана засорением его беспочвенным и корыстолюбивым чиновничьим элементом благодаря «Табели о рангах». Проникновение же в него стяжателей по ремеслу «нанесёт земельному дворянству последний удар, ибо внесёт в среду земельного дворянства элемент поклонения капиталу, который духовный мир преданий, идеалов и доблестей дворянства на земле — неизбежно превратит в ненужную ветошь и каждое дворянство по губерниям подчинит денежному владычеству квази-американских кулаков» [34].
Дабы этого не случилось, необходимо, по мнению князя, не стремиться к пополнению дворянства сомнительными лицами, а производить время от времени чистки дворянских рядов, тщательно отделяя овец от козлищ. Мещерский требовал от дворянства «очищать, процеживать и улучшать свой личный состав», строго следя за тем, чтобы в ряды благородного сословия не проникали прикупившие имения разночинцы, так как это низведёт «земельного дворянина до ранга местного кабатчика или ростовщика» [35]. А для того, «чтобы дворянство очищалось постоянно от своих членов, стоящих ниже их призвания», предлагалось «узаконить, чтобы представители передового сословия, участвующие в дворянских собраниях, не принадлежали к лицам: а) торгующим по купеческим свидетельствам, б) отдающим деньги в рост за лихвенные проценты, в) азартно играющим на бирже и шулерам, г) торгующим водкою на складах и кабаках, д) обличённым судом в безнравственном поведении, и ж) участие или сочувствие коих антиправительственным политическим обществам будет признано судом» [36].
Этот перечень довольно красноречиво свидетельствует о неприятии автором именно буржуазных элементов, чьи профессиональные занятия и соответствующая ментальность уже сами по себе обусловливали их несовместимость с той политической и социальной системой, которую отстаивал «Гражданин».
Промедление в принятии мер по укреплению господствующего положения дворянства приведёт к тому, предрекал Мещерский, что «Пожарских заменят Разуваевы и их холопы». Эти опасения разделял и его соредактор по «Гражданину» Ф.М.Достоевский. В своих дневниковых заметках по поводу книги Фадеева он писал: «Совершенное уничтожение дворянства и дворянского духа [осуществится] вытеснением их прав или обезземеливанием мелких владельцев, в которых именно и приютились старые знатные роды и дух дворянства, наплывут и сядут на место них толстопузые купцы, которые скупят мелкие имения. Тогда именно прекратится образование. Всякий купец скажет: 1000-летие дворянского духа оказалось, стало быть, пшиком. Пришли и поклонились капиталу-то. Когда я при собственно капитале-то что хочу, то и делаю, очень надо образование, когда сами признали, что деньги выше всего» [37].
Спасение культуры, следовательно, заключалось в сохранении политической, экономической и культурной гегемонии дворянства, «прильнувшего к земле» и очищенного от буржуазных примесей.
[2] Крупные помещики, обладатели обширных латифундий, естественно, легче адаптировались в пореформенную эпоху к новым капиталистическим отношениям. Именно они, как показали исследования Н.М.Пирумовой, составляли оплот земского либерализма (см.: Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. Социальные корни и эволюция до начала ХХ века. М., 1977. С. 89), чем, в частности, и вызывали лютую ненависть Мещерского.
[3] Мещерский В.П. Дневник, 24 августа // Гражданин. 1895. 25 августа. N 233. С. 3.
[4] См.: Ковальченко И.Д., Селунская Н.Б., Литваков Б.М. Социально-экономический строй помещичьего хозяйства Европейской России в эпоху капитализма. М., 1982. С. 218, 223−224.
[5] См.: Корелин А.П. Дворянство в пореформенной России. 1861−1904 гг. Состав, численность, корпоративная организация. М., 1979. С. 285−286.
[6] Беккер Сеймур. Миф о русском дворянстве: Дворянство и привилегии последнего периода императорской России. М., 2004.
[7] Мещерский В.П. Дневник, 23 ноября // Гражданин. 1884. 2 декабря. N 49. С. 18.
[8] К схожим выводам привёл В.Г.Короленко анализ содержания текстов «Гражданина», предпринятый для выяснения классового лица этого издания в 1890-х гг. «Гражданин», по мнению Короленко, «отстаивал главным образом интересы плохих хозяев и неаккуратных плательщиков, ожидающих непрестанной помощи извне» (см.: Случайные заметки. Метаморфоза «Гражданина» // Русское богатство. 1896. N 2. С. 209−217). Интересное подтверждение этому дают воспоминания председателя Черниговской губернской земской управы В.М.Хижнякова. Как-то в начале 1880-х гг. местный предводитель разослал всем дворянам губернии анкету с вопросами о причинах дворянского оскудения и о средствах борьбы с ним. Полученные ответы свидетельствуют о чрезвычайной близости настроений дворянской массы и программы «Гражданина»: помещики просили «о понижении таможенных пошлин на ввозимые машины и орудия, о государственных мелиоративных мерах, о регулировании хлебной торговли, о недостатке сельскохозяйственного образования и т. п.» (Хижняков В.М. Воспоминания земского деятеля. Пг., 1916. С. 114).
[9] Сам Мещерский с горечью признавал непопулярность своих идей в обществе и необходимость «мириться с тем, что «Гражданин» из своей скромной роли сектанта не выйдет» (Мещерский В.П. Мой ответ г. Ромеру // Гражданин. 1897. 16 февраля. N 14. С. 4).
[10] По данным П.А.Зайончковского, хотя сословный состав высших государственных учреждений в пореформенную эпоху остался дворянским (свыше 95%), количество помещиков в нём резко сократилось: в Государственном совете в 1853 г. они составляли 92,7%, а в 1903 г. — 56,8%; в Комитете министров соответственно — 94,3 и 58,8; в Сенате — 72,7 и 48; среди товарищей министров и директоров департаментов — 63,6 и 30,8. Это, по его мнению, «отражало общий процесс дворянского оскудения» (Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978. С. 207−208).
[11] Волконский С.М. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1992. С. 180−181.
[12] Цит. по: Арсеньев К.К. За четверть века (1871−1894). Сборник статей. Пг., 1915. С. 404−405.
[13] Цит. по: Берлин П.А. Русская буржуазия в старое и новое время. М., 1922. С. 293−294.
[14] Интеллигенция или буржуазия // Гражданин. 1905. 28 августа. N 68. С. 8.
[15] Союз землевладельцев // Гражданин. 1905. 14 августа. N 64. С. 7.
[16] О полемике вокруг книги Фадеева в русской периодической печати см.: Чернуха В.Г. Проблемы внутренней политики самодержавия в русской публицистике 60−70-х гг. XIX в. // Общественная мысль в России XIX века. Л., 1986. С. 146−149.
[17] См., напр.: Оссовская М. Рыцарь и буржуа: Исследования по истории морали. М., 1987. С. 427−459.
[18] См. также: Боханов А.Н. Крупная буржуазия России (конец XIX в. — 1914 г.). М., 1992. С. 51−75, 161−168.
[19] Этот вопрос обсуждался в Особом совещании по делам дворянства под председательством И.Н.Дурново (1897−1901 гг.), однако инициативы Витте не нашли поддержки у консервативного большинства Совещания (см.: Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973. С. 297−304).
[20] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. СПб., 1876. С. 27−32.
[21] Мещерский В.П. Земля и деньги // Гражданин. 1898. 11 января. N 3. С. 6.
[22] Банк на замену помещика! // Гражданин. 1898. 22 февраля. N 15. С. 3.
[23] Мещерский В.П. Дневник, 12 февраля // Гражданин. 1896. 15 февраля. N 13. С. 23.
[24] <Ярмонкин В.В.>. Основы неограниченной монархии // Гражданин. 1896. 10 ноября. N 84. С. 4.
[25] Мещерский В.П. Земля и деньги // Гражданин. 1898. 11 января. N 3. С. 6. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 23 ноября // Гражданин. 1887. 24 ноября. N 55 (130). С. 3.
[26] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 224.
[27] <Новгородский дворянин и землевладелец>. Безземельные дворяне // Гражданин. 1890. 9 января. N 9. С. 1. Ср.: <Серенький>. Маленькие мысли. XIX. О деревне // Гражданин. 1897. 2 марта. N 17. С. 4−5.
[28] Дневник Мещерского для Александра III, 4 ноября [1884 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 94.
[29] Там же. С. 101−105, 183−184.
[30] Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. Первая серия. С. 191.
[31] <Серенький>. Маленькие мысли. XIX. О деревне // Гражданин. 1897. 2 марта. N 17. С. 4−5.
[32] <Серенький>. Маленькие мысли. XIX. Женщина в деревне // Гражданин. 1899. 23 сентября. N 73. С. 3.
[33] Там же. С. 2.
[34] Мещерский В.П. Земля и деньги // Гражданин. 1898. 11 января. N 3. С. 6.
[35] Мещерский В.П. Дневник, 27 января // Гражданин. 1890. 28 января. N 28. С. 4.
[36] Дворянин Иван Кашкаров. Какова должна быть служба дворянства Царю и народу? // Гражданин. 1885. 19 мая. N 39. С. 11−12.
[37] Достоевский Ф.М. Записная тетрадь 1872−1875 гг. // Литературное наследство. Т. 83. М., 1971. С. 315.
http://www.voskres.ru/idea/dronov6.htm
