 |
| Вера-Эском | Владимир Григорян | 19.03.2008 |
Первым же архиереем, павшим от рук бунтовщиков, стал экзарх Грузии владыка Никон (Софийский), в прошлом епископ Вятский. Убийц так и не нашли. Эта смерь, которая случилась в 1908 г., так потрясла страну, что о похоронах владыки был снят документальный фильм. Но вскоре другие бедствия и события заслонили случившееся. После революции убийства архиереев стали в России делом обыкновенным. Тем важнее понять, почему митрополит Никон стал первым среди них. Каким он был? Читая немногочисленные воспоминания о нём, даже не вполне лицеприятные, невольно проникаешься симпатией к этому подвижнику. Он был глубоким, мужественным человеком, которого Бог ставил на самые тяжёлые участки церковной жизни. Не снискал славы, не был понят, но именно на таких людях всё обычно и держится.
«…28 Мая убит в Тифлисе грузинами Экзарх Никон.
Священномученик. Прославь его, Гди, во Царствии Твоем».
Из дневника Иоанна Кронштадтского
Нерассуждающая любовь
Николай |
| Еп. Никон (Софийский) |
«В Воронеже у нас случилось печальное событие в семинарии… в 1879 году подложили порох в печку к инспектору и взорвали печь в его квартире… Теперь, 7 мая (1881 года. — В.Г.), произошёл новый взрыв. Взорвали печь в квартире ректора. По счастью, он не был дома, иначе был бы убит. Вслед за тем ночью появились внутри семинарии наклеенные печатные прокламации о том, что принято решение действовать энергически к уничтожению врагов… Оказалось в числе семинаристов до 10 человек опасных, которые ходили с револьверами. Начальство потеряло голову и не знает, что делать без помощи от властей. А местные власти стали уклоняться…»
И так повсюду. В этой атмосфере Николаю Софийскому и пришлось получать духовное образование, давая отпор тем соученикам, которые пытались развратить его ум, ожесточить сердце. Он жалел мать, понимал, как ей тяжело. Эта святая женщина смогла дать образование всем своим детям, кроме глухонемого Василия. Как можно было её огорчить? Любовь к ближним — матери, отцу — была, как правило, тем единственным, что спасало учащуюся молодёжь. Не какая-то ранняя мудрость или святость, а простая, нерассуждающая любовь.
* * *
Закончив Солигаличское Духовное училище, Софийский поступил в Костромскую семинарию. Был одним из лучших воспитанников, но отказался поступать в академию. Дело в том, что это обычно влекло за собой пострижение в монашество, а Николай искал простой семейной жизни, мечтал о детях. В супружество вступил с дочерью макарьевского соборного священника Серафимой Фёдоровной Паниной. Вскоре принял священный сан и получил назначение в беднейший приход, в село Мамонтово. Это был самый счастливый, возможно единственный счастливый, год его жизни. С прихожанами отец Николай сошёлся очень быстро, был отзывчив на людское горе, уважаем. Но всего через год юная жена его скончалась…В пустом доме 23-летний батюшка находиться не мог. Он поступил в Петербургскую Духовную академию и согласился стать монахом, получив новое имя в честь прп. Никона Радонежского. Нельзя сказать, что Николай Софийский рвался в иноки. Но это было наилучшим выходом. Вдовые священники часто спивались, так как вступать в новый брак им, согласно канонам, было запрещено, а одиночество хорошо, когда оно добровольно. В монашестве переносить его было много легче.
* * *
Из академии отец Никон был выпущен со степенью кандидата богословия. Тема его кандидатской называлась «Происхождение, характер и значение фарисейской секты в истории иудейства» и раскрыта была превосходно. Рецензент И.Г.Троицкий в своём отзыве писал, что к наиболее выдающимся местам сочинения следует отнести сделанную автором характеристику фарисеев и их учения, каковая по своей художественности и полноте может быть названа лучшей между подобными себе.
Это предопределило будущее епископство иеромонаха Никона, так как Русской Церковью в ту эпоху управляла корпорация высокообразованных монахов. Своих они умели выделять, защищать и продвигать. Эта система впоследствии не раз критиковалась. Существует мнение, что не образованность, а духовность должна ставиться во главу угла при поставлении в архиереи. Бог весть… С одной стороны, учёность действительно второстепенна, с другой — имитировать её, в отличие от духовности, почти невозможно. Добавим, что одно другому не противоречит. Что касается Никона Софийского — он учёность свою никогда высоко не ценил, принадлежал к тем людям, которые немногословно несут свой крест, не имея особых амбиций.
Годы во Владимирской семинарии
 |
| Отец Евлогий (Георгиевский) |
«Это был красивый, здоровый, могучий человек, монашества не любивший. „Мне бы не монахом, а крючником на Волге быть…“ — говорил он. О. Никон принял постриг не по влечению, а по необходимости, дабы как-нибудь устроить свою горемычную судьбу вдового священника… Мучительно переживал навязанное ему внешними обстоятельствами монашество и периодами впадал в мрачное уныние, близкое к отчаянию… Он сам понимал, что в монахи он не годится. „Из попа да из солдата хорошего монаха не выкроишь“, — говорил он… Тяжёлая участь о. Никона наложила на него след. Честный, умный, способный, он замкнулся в рамках строгой законности, чуждой любви и идеализму. Дисциплину он поддерживал жестокими мерами: устрашением и беспощадными репрессиями. В семинарии создалась тяжёлая атмосфера, насыщенная злобой, страхом и ненавистью по отношению к начальству…»
Здесь не всё верно. Во-первых, не вполне ощущая себя монахом, отец Никон не имел никаких оснований впадать из-за этого в отчаяние. Он мог страдать от утраты семьи, но не от необходимости носить чёрный клобук. Собственно, владыка Евлогий и сам сознавал, что иночество для вдовых священников было облегчением их бремени, но разделял предубеждение против такого рода вынужденного монашества.
Во-вторых, тяжёлая атмосфера во Владимирской семинарии сложилась задолго до того, как её возглавил архимандрит Никон. Тяжёлой она была и во всех остальных училищах и семинариях. Юноши, вырванные из круга семьи, чувствовали себя в этих заведениях не вполне уютно. Некоторых это толкало к мятежу. Одной лаской таких было не унять, требовалась строгость.
Отец Евлогий этого просто не понимал, так как опыта возглавления русских учебных заведений у него никогда не было. После преподавания во Владимире он принял под своё управление Холмскую семинарию на Западной Украине, где нравы были совершенно иными — более формальными, но не доставлявшими особых хлопот. Как заметил на склоне жизни митрополит Евлогий, «семинаристы внутри России были грубы, так сказать, непричесанны, но зато глубже, искреннее, с более сложными душевными запросами, более широким душевным размахом». Этим размахом он вполне мог насладиться в качестве инспектора Владимирской семинарии, в то время как обязанность справляться с грубостью лежала на отце Никоне. Возможно, именно это, а вовсе не монашество, чрезвычайно расстраивало отца ректора.
А расстраиваться было из-за чего. 9 мая 1895 года (в годовщину смерти жены) ректор отправился в свой цветник, который чрезвычайно любил и за которым сам ухаживал. В этот момент один из учеников, воспользовавшись моментом, когда архимандрит Никон склонился над клумбой, с размаху ударил его топором по голове. «Размахнулся вторично, — писал впоследствии владыка Евлогий, — топор сорвался, в руке осталось топорище… Клобук оказался „шеломом спасения“, отец Никон отделался сравнительно лёгкой раной — задеты были лишь внешние покровы головы; но всё же из-под клобука хлынула кровь. Он упал… Приподнявшись, успел ещё крикнуть: „За что ты меня?..“ „Простите, Христа ради“, — пролепетал пьяный семинарист. Убить ректора он попытался за то, что тот за два-три дня до покушения лишил его отпуска из-за какой-то провинности».
Для многих семинаристов это стало сигналом к мятежу. Обезумев, они едва не закололи вилами помощника инспектора. Семинарию пришлось на время закрыть, 75 учеников исключить. С несостоявшимся убийцей отца ректора расправились, по мнению митрополита Евлогия, очень сурово, посадив на несколько месяцев в сумасшедший дом. На самом деле, отец Никон буквально спас несчастного, хлопотал о нём, избавив от каторги, а спустя несколько лет взял этого беднягу к себе в псаломщики. Вопреки мнению владыки Евлогия, не был ректор и инициатором исключения семинаристов. Достаточно сказать, что в тот момент это было вне его полномочий, но можно добавить ещё одно косвенное доказательство. Когда через десять лет, в 1905 году, в той же самой семинарии начались новые волнения, епископ Владимирский Никон добился освобождения учеников, арестованных полицией, и отказался закрывать семинарию, что повлекло бы за собой массовое отчисление её воспитанников. Суровость никогда не была для него самоцелью.
* * *
Печали свои отец Никон по мере сил старался скрывать, так было и после покушения на него. Именно в те дни они впервые встретились с о. Евлогием, который впоследствии признался: «Я думал встретить Вас угнетённым, подавленным, даже озлобленным, и вдруг встречаю Ваше открытое, весёлое, улыбающееся лицо. О, какую бодрость вселило в меня это первое впечатление… Я не мог надивиться Вашему духовному мужеству и твёрдой, неуклонной преданности своему долгу… Ваш прямой, открытый образ действий невольно вызывал искреннее доверие и исключал возможность всякого недоразумения и двусмысленности… И что особенно дорого, отношения были чужды сухой, официальной натянутости; скорее это были дружеские и братские отношения. Бывало, идёшь к Вам благовременно и безвременно, и днём, и поздним вечером; и всегда знаешь, что встретишь тёплый, радушный приём».В свои воспоминания, написанные десятилетия спустя, митрополит Евлогий этих слов не включил, но образ отца Никона у него всё равно получился очень противоречивым. Владыка Евлогий полагал, что в деле воспитания юношества следует действовать прежде всего лаской, и вскоре после прибытия во Владимир стал любимцем семинаристов. Никон, напротив, был убеждён, что без твёрдости обходиться никак нельзя. Несколько паршивых овец способны испортить всё стадо, но, если вовремя их обуздать, это всем пойдёт на пользу. Это, однако, вовсе не означало, что милосердие было неведомо о.Никону. Всякий раз, когда о. Евлогий ходатайствовал за провинившихся учеников, ректор шёл ему навстречу. Более того, когда пришла весть, что молодого инспектора переводят на Украину, «не благоволивший» к нему ректор опечалился и сказал: «Не лучше ли было вам остаться, а придёт время, меня бы заменили».
Отец Евлогий удивился, но отказался. Никона (Софийского) он так и не понял, как не понял, наверное, и России, которая шла в то время к великим бедствиям. Судьба исключительно благоволила к владыке Евлогию, который после отъезда из Владимира долгое время жил на безмятежной Украине, затем, после революции, оказался во Франции, всю жизнь старался всем быть приятен, в чём и преуспел, но… образ владыки Никона стоит, как мне думается, значительно выше. Он стлал жёстко, но мягко было спать, был грубоват и глубок, добр и строг, как тот народ, что его породил и трагическую судьбу которого он разделил в полной мере.
Лишь во время прощания с воспитанниками Владимирской семинарии в 1898 о. Никон приоткрылся перед ними:
«Строжил я для вразумления и исправления. Но все строгие взыскания, предписываемые законом и совестью, я всегда растворял милостью; лишь не посвящённым в дело они казались сухою правдою. Теперь без вреда для вас могу сказать, что иногда и совершенно прощал даже крупные проступки, когда они не были разглашены, когда не соблазняли и когда помилование, как тайное, не могло подать повода считать проступки дозволенными и, таким образом, служить поводом к распущенности заведения. Теперь без вреда для вас могу сказать и то, что детских шалостей ваших часто, видя, не видел и, слыша, не слышал, когда они не свидетельствовали о нравственной испорченности».
Сказано это было от сердца. В чём бы ни винили владыку, никто ни разу не упрекнул его в лицемерии. Лгать он не умел. Редко, но встречаются такие люди. В свою очередь, нельзя сказать, что ученики не ценили его. Те из них, кто настроен был мятежно или по безволию своему подпал под влияние буйных товарищей, могли недолюбливать отца ректора. Но не им предстояло стать солью земли. Один из бывших воспитанников владыки Никона вспоминал: «Его речь не отличалась внешним блеском; она была отрывиста, вдумчива, проста и местами даже смела и рискованна. Это не было робкое повторение учебников и чужих мыслей, а было собственное, выношенное, оригинальное… Цель своего служения юношеству иеромонах Никон полагал не в удовлетворении всякого желания учащихся, но в том, чтобы содействовать развитию в них доброго и искоренять всё дурное».
Завещание
8 марта 1898 года Никон (Софийский) стал епископом Вольским, викарием Саратовской епархии, где, обращаясь к преподавателям местного Духовного училища, вновь заговорил о том, что к воспитанникам нужно относиться с милостью и любовью, «без которой дети, при слабости и нежности своей, не могут жить и развиваться». Огромное впечатление на жителей Вольска произвела вселенская панихида, которую Никон отслужил на городском кладбище по всем усопшим гражданам города. Восхищённые богомольцы протягивали епископу сотни поминаний, и владыка, не отделяя православных от старообрядцев, вдохновенным голосом возносил к небу молитвы об упокоении «всех зде лежащих отец и братий…».Затем он какое-то время управлял Таврической епархией в связи с болезнью, а затем и кончиной её правящего архиерея. С 6 февраля 1899 года епископ Никон — викарий Санкт-Петербургской епархии, а с 10 декабря 1901-го — епископ Вятский и Слободской. За три года пребывания на этой кафедре он посетил большинство приходов епархии, побывав даже в тех, где жители ни разу не видели в своих храмах архиерея. По предложению владыки в городских церквях Вятки по воскресеньям, после вечерни, организовывались нравоучительные чтения. Имея педагогический опыт, он смог урегулировать конфликт с воспитанниками Вятской Духовной семинарии таким образом, что было уволено меньшее число учащихся, чем ожидалось. Многие из тех, кто был исключён, оказались позднее вновь приняты в семинарию, завершив тем самым образование.
Владыка очень энергично поддерживал единоверческое движение. При нём в Вятской епархии были заложены два единоверческих храма. При начале строительства одного из них — в деревне Осипинской Глазовского уезда — епископ лично совершил по древним книгам всенощное бдение, продолжавшееся около пяти часов.
Поощрял он и миссионерскую деятельность среди черемисов (марийцев), татар, вотяков (удмуртов), благословив переводы религиозных текстов на национальные языки. Организовал в Вятке миссионерские инородческие курсы, где лично преподавал Священное Писание. По окончании курсов выпускники становились псаломщиками и учителями церковно-приходских школ, а затем и священниками. Крестьяне одного из приходов Уржумского уезда благодарили своего архипастыря за то, что он по их просьбе направил к ним священника-марийца: «Новый священник приехал к нам черемисин же. Он нас учит везде в церкви и по домам по-черемисски, на понятном нам языке крестит, венчает и хоронит по-черемисски… Теперь, слава Богу, мы знаем, о чём молятся во время обедни, теперь нам понятно, какое Евангелие читали и какой праздник бывает, теперь мы понимаем, зачем крестят ребят, о чём молиться во время венчания и похорон, прежде ничего не понимали этого».
Помимо прочего Никон (Софийский) стал первым вятским архиереем, который стал постоянно произносить на отпустах имена преподобных Трифона и Прокопия. Тем самым владыка и своё имя вписал в историю Вятской земли.
* * *
После Вятки он около двух лет послужил в своём любимом Владимире, приехал туда с радостью, но вскоре началась первая русская революция. В это время епископ Никон понял, почувствовал, что кто-то, может, и уцелеет во время смуты, но не он. Именно тогда было написано его завещание. Вдумаемся в каждое слово этого текста, созданного русским архиереем за двенадцать лет до катастрофы:«Находясь в здравом уме и твёрдой памяти, делаю сие духовное завещание на случай моей смерти, к которой всегда должно готовиться христианину, чтобы она не застала его врасплох, особенно же в нынешнее, тревожное время, когда жизнь каждого, наипаче высокопоставленного лица, находится в опасности со стороны революционных элементов. Прежде всего, благодарю Бога за Его бесконечную любовь и милосердие к моему именно недостоинству, явленные в рождении меня от служителя алтаря Господня, в воспитании в духовной школе, в поставлении на пастырское служение, в обличении меня монашеством и в возведении в сан епископский и в быстром движении моём по службе.
Исповедаю, Господи, что я недостоин был высокого сана епископского и недостойно проходил его; молю милосердие Твое простить мне это и пощадить на Страшном Суде Твоем и уповаю, что помилуешь меня, кающегося Тебе, и утешаюсь, что хотя был плох, но был Твой раб, хотя служил худо, но всё же служил и желаю служить Тебе.
Прощаю во всём всех, согрешивших против меня, и разрешаю всех, запрещённых мною в священнослужении, а равно и сам прошу прощения у всех, особенно у тех, кого обидел делом, или словом, или другим каким-либо способом. Прошу у боголюбезной паствы Владимирской молитвы о мне, грешном, да не низведён буду по делам моим на место мучения.
Прошу похоронить меня, как епархиального архиерея, в главном древнем кафедральном соборе, где окажется более удобным и приличным».
После 1917-го подобные документы перестанут быть редкостью, но это было, кажется, первым за несколько веков, где архиерей отдавал распоряжения на случай мученической кончины.
* * *
Он пытался понять, что происходит со страной. Сознавал, что дело далеко не в революционерах, они лишь симптом тяжёлой болезни. В проповеди, произнесённой после гибели адмирала Макарова, броненосец которого нарвался на японскую мину, владыка воздаёт должное герою:«Жаль вице-адмирала Стефана Осиповича Макарова, даровитого, опытного и искусного моряка и воина, который умел с успехом вести борьбу с неприятелем при далеко не равных силах, который сумел поднять дух всего флота и сделать его страшным для врага, который был нашей надеждой. И вдруг погибает эта надежда. Где, братие, искать нам утешения в таком горе?..»
Но вдруг добавляет:
«Когда вице-адмирал Стефан Осипович Макаров был назначен начальником Тихоокеанской эскадры, мы все успокоились и, возлагая на него твёрдые и, можно сказать, все наши надежды, уверенно говорили, что он защитит нас и победит врагов наших, несмотря на превосходящие их морские силы. Возлагая надежды наши в борьбе с японским флотом на Стефана Осиповича Макарова, забыв Бога, не согрешили ли мы…
Не наказывает ли нас Бог за человеконадеяние, не очищает ли Он нас от сего греха, не обращает ли ума и сердца нашего к Нему, не научает ли нас тому, что только Он, Господь, единая непреложная надежда, что если Он даст премудрость и силу нашим военачальникам, будет с ними, то они победят врагов; а если Господь не будет помогать им, то они могут погибнуть и без врагов, погибнуть тогда, когда чувствовали себя в безопасности».
Редко доводится сталкиваться со столь сдержанным, но точным и глубоким суждением о той эпохе. Говорили обычно о падении нравов, рационализме, безбожии вообще. Владыка сказал нечто более важное, в нескольких словах раскрыл психологию ожидания антихриста и отвержения Христа.
«Хотя был плох, но был Твой раб, хотя служил худо, но всё же служил и желаю служить Тебе», — честно и просто сказал владыка Никон в своём завещании — этом символе русской веры, чуждой идеализму, но не любви. Любовь бессмысленно доказывать, её нужно просто иметь.
Экзарх Грузии
Архиепископ Никон с самого начала понимал, что его бросают на самый тяжёлый участок церковной жизни в России. «Биржевые ведомости» впоследствии писали: «Никто не хотел ехать в Грузию. Прочили Никона. Так условлено, что „монах не имеет своей воли“. Никон поехал…» Хотя прекрасно знал о предупреждениях и угрозах, которые поступили в Синод с Кавказа.В своё последнее посещение Петербурга владыка говорил: «Может статься, что и убьют меня, но смерти я не страшусь. Умирать ведь надо и в тихих епархиях, и в мирное время. Так лучше умереть в борьбе за правое дело, за истину святую, на посту воина среди яростных врагов. Это смерть почётная! А что величественного умереть в келье, защищённой даже и от сквозного ветра. Но за что, однако же, грузинам убивать меня?»
Убивать его было решительно не за что, но всё равно убили.
* * *
Следует, однако, пояснить, что упразднения древнейшей Грузинской Церкви в 1810 году никто из грузин не принял, так что причины для обид у них были. И расправлялись с ними за эту «неблагодарность» подчас жестоко. Довольно вспомнить трагическую судьбу митрополита Досифея (Кутатели). Вместе с другим митрополитом — Евфимием (Генатели) — они в 1820 году были под конвоем отправлены в Россию. «Чтобы пленные были смирными, — писал генерал-лейтенанту Вельяминову полковник Пузиревский, — не могли бежать, не знали друг друга и не были узнаны во время провоза жителями, я надену на них холщовые мешки с отверстием против рта и перевяжу сверх мешков по шее и по поясу, а в случае крайности предполагаю перебить и трупы их бросить в реку».Вместо того чтобы остановить зарвавшегося подчинённого, Вельяминов подтвердил, что не возражает против убийства, но посоветовал соблюдать осторожность: «…Более всего страшиться должно, чтобы не предать смерти митрополитов, коих убийство совершенно может взволновать народ, подстрекаемый духовенством и князьями; оно не весьма хорошее сделает впечатление и на наших солдат, которые по вере своей иметь должны сильное благоговение к духовенству…» Для этого «отнюдь не оставлять ни одного в Империи тела и не зарывать в землю и не кидать оного в реку, ибо по быстроте реки могут быть тела те снесены вниз и открыть суеверному народу убитого. Всякого такого довезти до Моздока, не оставляя даже и в Грузии, или хотя до Кайшаура, где оного можно предать земле».
В результате владыка Досифей был удушен в мешке. Следуя указаниям начальства, его смерть постарались скрыть и от русских солдат. Но, разумеется, все эти предосторожности оказались тщетны.
У Российской империи было огромное преимущество перед другими империями. Все её граждане были равны. Английский офицер, женившийся пусть даже на индийской княжне, подвергался остракизму со стороны ближайших товарищей. Русский офицер мог брать себе в супруги кого заблагорассудится. Все были равны, но в этом имелось своё искушение. Тем же англичанам не пришло бы в голову лезть в духовные дела индийцев. А у нас мастерски доводили до крайнего озлобления, русофобии не только те народы, которые относились к России с прохладцей, но и глубоко, изначально ей преданные.
Пострадали далеко не одни грузины. Во время Первой мировой войны пришёл черёд западных украинцев, которые веками спали и видели, как братья-великороссы освободят их от австрийского ига. Но их насильно, в огромной спешке начали обращать из греко-католичества в православие. Причём галицийцы в то время за униатство особо и не держались, но военные методы в деликатном деле воссоединения резко и, быть может, навсегда оттолкнули их от России. На очереди были греки. В Синоде во время войны взялись решать, что делать со Вселенской Патриархией после взятия Константинополя. Обсуждение этого вопроса ничего хорошего для греков не обещало, что возмутило даже митрополита Антония (Храповицкого). Можно назвать и другие народы, глубоко задетые подобным отношением, которое нельзя назвать следствием какого-то недоброжелательства к ним. Просто чиновничество — это механизм, который, если его вовремя не остановить, может переехать кого угодно.
Начиная с раскола, у нас всякая осторожность в сокровенных религиозных вопросах была утрачена. И, кстати, вовсе не желание ассимилировать грузин заставило наше правительство упразднить Грузинскую Церковь. Просто Патриарха со времён Петра Первого не было и в самой России. Но все эти задушенные в мешках грузинские митрополиты, погибшие в узах старообрядческие епископы оставляли после себя пустоту, заполняемую великим озлоблением.
* * *
Так, однако, устроен этот мир, что за преступления виновных платят невинные, мученики. Много ли во время гонений пострадало священников, которые вели себя до революции недостойно? Нет, они легко перебегали в обновленцы, растворялись в числе мещан и даже становились атеистическими лекторами. Убивали самых лучших, тех, кого люди любили. За что убили владыку Никона? Ни за что.Незадолго до этого Государь, сознавая, что грузинский церковный вопрос зашёл в тупик, склонился к убеждению, что и Грузинская Церковь, и Патриаршество в России должны быть восстановлены. Сделать это предстояло на Поместном Соборе, уже началась подготовка к нему, но оказалось, что российское духовенство к этому не готово. Не готово было к возобновлению бытия своей Церкви и грузинское священство. Давление, которое оказывалось на архиепископа Никона, было почти невыносимо и совершенно бессмысленно. Ведь не мог же владыка своим указом что-то радикально изменить. И не врагом он был, а собратом — православным христианином, архиереем милостью Божией. Никакого изъяна в нём лично не было, его ещё в глаза не видели, ничего о нём не знали, когда решили отвергнуть.
Во время прибытия архиепископа в Тифлис 26 августа 1906 года в кафедральном Сионском соборе владыку Никона встречали только русские священники и единственный грузин епископ Горийский Пётр, очевидно, специально для этого делегированный. В приветственной речи он выразил пожелание, чтобы новый экзарх добивался независимости Грузинской Церкви, и предложил жить в мире с грузинами, напомнив, что, «кроме браунингов и кинжалов, есть в Тифлисе река Кура, куда бросали даже митрополитов». Владыка ответил, что автокефалия не есть конечная цель Церкви Христовой, тем не менее вопрос должен быть тщательно изучен ради принятия правильного решения. Ответ этот местное духовенство не удовлетворил, экзарху был объявлен бойкот. Однако архиепископ Никон не стал никого наказывать, просто сделал вид, что ничего из ряда вон выдающегося не происходит. Эта политика вскоре принесла свои плоды. Часть грузинского духовенства вступила с архиепископом в общение, пусть и сдержанное. Большего себе священники позволить не могли, оставаясь заложниками в руках местных националистов. Но постепенно поведение владыки их всё более умягчало. Он вёл себя не так, как прежние экзархи: выписал из семинарской библиотеки все книги, относившиеся к церковной и гражданской истории Грузии, и начал изучать грузинский язык.
После революции Патриарх Грузии Леонид в послании к Святейшему Тихону привёл то место из письма владыки Никона, где мученик решительно протестовал против замены русского языка грузинским в духовных училищах и семинариях экзархата. Но это возражение было вырвано из контекста деяний архиепископа Никона. Именно при нём в духовно-учебных заведениях Грузии богословские предметы стали преподавать на грузинском языке. Это было продолжением той политики, которую владыка вёл в Вятской епархии. Люди должны познавать слово Божие на родном языке. Однако национал-революционерам этого было мало. Они не желали понимать, что русский язык — это врата к громадному духовному наследию.
Шаг за шагом архиепископ Никон осторожно содействовал развитию независимости Грузинской Церкви, например предоставлял всё большую самостоятельность её приходам. Он желал, чтобы вопрос об автокефалии отслоился от политических страстей, только на этой почве он мог быть решён достойно, в духе любви. По инициативе экзарха был начат ремонт знаменитого памятника грузинской церковной древности — Мцхетского собора. Расцвела деятельность абхазской переводческой комиссии. Епископ Сухумский Димитрий (Сперовский) так оценивал деятельность экзарха: «Услышав слово Божие и молитвы на родном языке, абхазцы пришли в великую радость. Это было великое апостольское дело, которое сотворил для них почивший архипастырь-мученик».
Поэтому, быть может, не ошибки владыки Никона, а рост его авторитета в Грузии, Абхазии и Осетии вызвал злобу националистов.
* * *
Он был смертельно ранен шестью выстрелами в упор весной 1908 года. Это случилось в Тифлисе. На убийцах были рясы священников, но кем были эти люди на самом деле, установить так и не удалось. По воспоминаниям современников, умирал архиепископ героем. Не было ни жалоб, ни стонов, ни проклятий, последними словами владыки стали: «О Боже, прости».Среди тех, кого обвинили в его смерти, был один из самых горячих поборников независимости Грузинской Церкви, архимандрит Амвросий (Хелая), будущий Патриарх, исповедник. Официально его оправдали спустя два года, хотя невиновность отца Амвросия была для всех очевидна. Узнав о гибели архиепископа Никона, он был так потрясён, что произнёс несколько слов, которые, быть может, и стали залогом будущего примирения братских Церквей — Грузинской и Русской:
«Потеряны христианские начала, сдерживавшие страсти человеческие; упала в людях вера и сказалась натура зверская — жажда крови своего ближнего. Вот пред нами жертва этого ужасного времени, нами переживаемого. Беспримерна такая жертва в истории христианской Церкви».
В.ГРИГОРЯН
При написании материала использованы статьи: «Нет выше духовной жертвы перед Богом, как любовь…» Данила Санкина, «Владыка умирал героем» Алексея Макаркина, а также книга «Путь моей жизни» митрополита Евлогия (Георгиевского), Послание Святейшего Леонида, Католикоса-Патриарха всея Грузии, к Святейшему Тихону, Патриарху Московскому и всея России, и ряд других материалов.
http://www.rusvera.mrezha.ru/559/3.htm
