 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 28.02.2008 |
Реализованная утопия и открытый апокалипсис
Утопия нового времени — явление пост-христианской культуры, хотя истоки утопического мышления, несомненно, древнее. Они — в мифах о золотом веке, в платоновских диалогах «Государство», «Тимей», «Критий». Вообще утопизм, понимаемый как мечта об утраченном рае, есть неизбывное свойство человеческого существа с начала земной истории.Христианский утопизм имел своим источником неверно истолкованные тексты Священного Писания, прежде всего — книги пророка Даниила и Апокалипсис. Особенно следует отметить фрагмент Откровения Иоанна, где говорится о тысячелетнем царстве праведников (20, 1−5): «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время. И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет».
Это место, понятое буквально, уже в первые века христианства привело к возникновению ереси хилиазма, которая впоследствии, в измененном виде, вошла в теократическую утопию цистерцианского монаха Иоахима Флорского. В новое время следы хилиазма отчетливо просматриваются у французских социалистов-утопистов и в марксизме. Собственно, хилиазм можно считать первой утопией на христианской почве. Это слишком приземленное чаяние «жизни будущего века».
Таким образом, мышление утопическое и мышление эсхатологическое, если и не пересекаются, то как-то соотносятся. Можно сказать, что утопия — это искажение и замещение эсхатологии в неправомыслящем или секулярном сознании. Но важнее отметить, чем они принципиально расходятся.
Прежде всего, Апокалипсис — пророческая книга. Пророческое слово, возвещающее Божественную волю о судьбах мира — нечто принципиально иное, нежели человеческая мечта о будущем. Апокалипсис вообще неверно относить только к будущему. Пророчество не моделирует будущее, оно, прежде всего, видоизменяет настоящее. В каком-то смысле, апокалипсис всегда «now», и апокалиптические события разворачиваются одновременно в разных исторических эпохах — везде, где есть Церковь и ее метаисторическая схватка с древним змием, «который есть диавол и сатана» (Отк. 20, 2). Пророческое слово царствует над временем, а не подчинено ему. Потому и невозможно «подогнать» время под Апокалипсис, тогда как в утопии происходит именно «подгонка» реальности настоящего под заранее найденный ответ «будущего».
Чувство «неудовлетворенности настоящим», к которому обычно возводят утопии, свидетельствует о глубоком расщеплении сознания, потере целостности, утрате связи с живым бытием. Утопизм есть, с христианской точки зрения, хула на Святого Духа, произвольно «изымаемого» из настоящего и «посылаемого» в неопределенное будущее — в какое-нибудь царство «Третьего Завета», которому, якобы, «не будет конца». Между тем, следовало бы помнить, что Святой Дух, называемый Ап. Павлом также «удерживающим ныне», неслучайно имеет при себе это обстоятельство времени, подчеркивающее, что удержание мира от радикального зла благодатью Святого Духа происходит всегда именно в настоящий момент — уповать же на некое будущее нелепо, т.к., согласно Писанию, благодать со временем будет отниматься, пока в конце концов Дух истины, Утешитель не отойдет совсем. Но это случится уже перед самым концом всего.
Вообще же Апокалипсис, в отличие от замкнутой в себе и завершенной утопии, открыт и незавершен, он всегда вершится, о чем писал в свое время Ж. Деррида: «Конечный смысл истории не подлежит обнажению, так как лишает историю непроницаемости и делает ее объектом сознания; но он не подлежит разоблачению еще и потому, что он уже открыт. То, что апокалиптическая истина существует в виде откровения, которое, разумеется, как открывает, так и скрывает истину конца, и есть наилучшее выражение открытого состояния истории, и „наступление“ конца есть всегда дело настающего — будущего».
Однако, проективный разум модерна, отвергнув целомудренную откровенность истории, поставил возвращение рая в качестве реальной цели для будущего, сделал утопию проектом, чертежом, до которого необходимо «дотягивать» реальность. Здесь не место рассуждать, что послужило главной причиной этого — отпадение западной Церкви от вселенской истины, схоластизация разума или влияние иудейской эсхатологии. Но факт, как говорится, налицо.
Антиутопия же, казавшаяся в эпоху утопизма предупреждением о его негативных последствиях, их превентивным предотвращением, обернулась повседневной реальностью, которая к моменту своего осуществления, перестала восприниматься как нечто страшное — то, чего «нельзя допустить». По мнению Ж. Бодрияра, состояние постмодерна — это ситуация реализованной утопии, совершившегося модерна. А З. Бауман показывает, что современная ситуация характеризуется как принципиальной утратой интереса к утопизму, так и утратой страха перед антиутопией. По сути, к 1984 году антиутопия Оруэлла «1984» оказалась реализованной — а значит, невостребованной в качестве устрашения.
Конечно, ещё не все осознали преимущества жизни в реализованной утопии. Время от времени происходят демократические революции, и непонятливые косные народы насильственно загоняются в светлый пост-антиутопический рай. Но таких народов становится всё меньше и меньше.
Утопия наконец начинает осуществляться и в России. Именно сейчас, а отнюдь не тогда, когда советской антиутопией пугали весь мир. Но теперь понятно, что жизнь в СССР была глубоко традиционна, в чем-то даже архаична — по сравнению с тем, что всех ждало на выходе.
Собственно, несмотря на наличие соответствующих параллельных текстов (самое расхожее: «Мы» Замятина — «1984» Оруэлла), ставить знак равенства между Русской утопией и утопией Запада нельзя. Это, в пределе, вообще противоположные вещи. Если западноевропейская утопия начиная с XVI века уже не имеет христианских корней, то русская, напротив, питается как раз ими. Поэтому с одной стороны — «Новая Атлантида», с другой — град Китеж; с одной стороны — «место, которого не существует» (остров Утопия, Город Солнца), с другой — существующая и вполне конкретная реальность: Третий Рим. Как верно отметил на минувших Рождественских чтениях епископ Женевский и Западноевропейский Михаил, Третий Рим — это «предание, это духовно-нравственный смысл, благодаря которому русский народ стал христоносцем».
И не удивительно, что европейские утопии постепенно осуществились, по ходу превратившись в свою противоположность, а русские ушли на дно истории, не завершились, оставляя возможность проявиться в самом конце. Именно в таком духе русские старообрядцы («Китежский летописец») переосмысливают известный сюжет XIII в., в котором появляются дополнительные трагические ноты: Китеж ушёл на дно, как и вся Святая Русь, истинная традиция. Возрождение (всплытие Китежа) возможно только в самые последние времена.
В европейской традиции Китежу соответствует миф об Атлантиде, но, что характерно, Атлантида — остров не святой веры, но тайного знания. Остров тонет от избытка этого знания и, возможно, в качестве небесной кары, а не в результате особого промысла о спасении, как в случае с Китежем. В этом смысле миф об Атлантиде — это как бы негатив сказания о Китеже.
Утопический хронотоп
Утопическое мышление, оперирующее тем, чего нет, для своего воплощения нуждается в определенных хронотопах. Такими хронотопами становятся, что вполне закономерно, город и остров. Если город здесь может быть задан образом апокалиптического Нового Иерусалима, то остров занимает одно из центральных мест уже в фольклоре и древнейшем эпосе. Хронотопу острова изначально присуща семантика спасения, покоя, блаженства, счастья, бессмертия. Остров является одним из устойчивых образов рая. Можно вспомнить хотя бы остров предков, омываемый водами смерти, к которому отправляется Гильгамеш в поисках вечной жизни, или воспетые Гомером Елисейские поля (в латинской транскрипции — Элизиум), расположенные на блаженных островах (Одиссея, IV, 563−568), где упокоивались души избранных героев.Мейнстримом европейской культуры утопический хронотоп (как города, так и острова) становится с самого начала Нового времени. Остров Утопия Томаса Мора реализует свою потенцию некоего райского места, но только теперь сюда приезжают не за бессмертием, а за образцом идеального общественного порядка. В том же русле находится и созданная спустя столетие «Новая Атлантида» Фрэнсиса Бэкона. И даже знаменитая «Робинзониада» Даниэля Дефо развивает ту же нововременную тенденцию. Робинзон, спасшийся на необитаемом острове, немедленно начинает отстраивать на нем модель западноевропейской цивилизации в ее наисовременнейшем виде.
Итак, остров, изначально связанный с темой спасения от смерти, часто раскрывающийся как место хранения сокровища, дающего вечную жизнь, переосмысливается в западной культуре Нового времени под влиянием господствующего в ней утопического хронотопа. Остров выступает теперь как место, обладающее тайной общественной гармонии или открывающее возможность для некоей самореализации. Будучи в сущности своей у-топосом, то есть отсутствующим местом, остров превращается в своего рода секретную лабораторию, вынесенную за пределы христианского универсума, где вырабатываются проекты изменения человека и общества. То есть, остров диктует материку идеалы личности и общественной жизни, становится вместилищем идеи технического и социального прогресса, источником материальных благ. Сокровище, находящееся на острове, переосмысливается теперь в чисто материалистическом ключе. Здесь можно привести в пример классический пиратский сюжет — «Остров сокровищ» Р.Л. Стивенсона: древнейший, восходящий к сказочной поэтике архетип спрятанного на острове сокровища реализуется во вполне конкретном пиратском сундуке с золотом. И это уже совсем не алхимическое золото.
Западная островная утопическая традиция в ХХ веке находит свое блестящее завершение в целом ряде известных романов. Это, во-первых, антиутопия У. Голдинга «Повелитель мух». Идея «освобождения» — от уз социума, религии и политики, имманентно присущая западному метарассказу об острове XVI—XX вв. — оборачивается здесь радикальным злом — тотальным насилием и рабством у самого Вельзевула — «повелителя мух».
Во-вторых, нельзя не упомянуть роман Фаулза «Волхв», где остров, на котором происходят странные события, становится убежищем главного героя от слишком предсказуемой, материалистической цивилизации. Однако, и тут прамифом оказывается ключевой для западной культуры миф об Атлантиде, то есть герой ищет на острове не спасения, а чудес, и обретает не веру, а знание.
Характерны также заголовки последних романов Умберто Эко («Остров накануне», 1995) и одного из популярных современных западных авторов Мишеля Уэльбека («Возможность острова», 2005). Эко в присущей ему манере пытается рассказать историю о спасении на острове, до которого герой, впрочем, так и не доплывает: потерпев кораблекрушение вблизи от него, он проводит всё отведенное ему время в грёзах и воспоминаниях на обломках корабля, и в последней главе, оттолкнувшись от борта, начинает плыть в сторону неведомого Острова. В этом неопределенном положении — между спасением и гибелью, надеждой и отчаянием, — автор его и оставляет, уходя от какой бы то ни было ответственности и однозначности.
Уэльбек же показывает, что «остров» в настоящее время в принципе невозможен: в его романе он оккупирован тоталитарной сектой «элохимитов», которая устами своего «пророка» проповедует создание «неолюдей». Жизнь сектантов, искренно верующих в свое спасение и вечную жизнь, описана с уничтожающим сарказмом, причем «элохимиты» на одном из Канарских островов в романе едва ли не последние носители религиозного сознания на потонувшей в шоу-бизнесе, порнографии и всеобщем гедонизме земле. Всё заканчивается вселенской катастрофой.
Характерно и то, что последний большой островной западный сюжет, реализованный в анимационном фильме «Мадагаскар» (2005), несет в себе весь комплекс мотивов утопического хронотопа — от просвещенческого «крушения» и романтического «бегства» до «одичания» и «дегуманизации». Финал открыт: герои хотят покинуть остров, но не могут этого сделать. Спасение оборачивается розыгрышем, герои прощаются с островом, но плыть им некуда, не на что и незачем. Оба ключевых утопических хронотопа — город и остров — исчерпаны до конца, как в своей связи, так и в своей противопоставленности. Поэтому финал — это затянувшееся шоу на берегу. Похоже, что шоу на пляже (на берегу) — это и есть сегодняшнее состояние западной цивилизации (этот момент, кстати, есть и в романе Уэльбека). Из этой сюжетной коллизии для западного рацио на самом деле нет выхода. Потому, несмотря на гарантированный успех, так и не вышел Мадагаскар-2. Если же он и выйдет когда-нибудь, можно уверенно предположить, что его герои просто окажутся в другом месте, и обстоятельства их отплытия с острова останутся непроясненными.
Таким образом, западноевропейский утопический хронотоп представляется полностью завершенным. Остров уже ничего не может дать материку, стремиться на остров незачем. Утопия стала тупиком. Напротив того, смысловые возможности русского островного хронотопа, который можно назвать эсхатологическим, представляются до сих пор не исчерпанными. Остров по-прежнему чреват спасением и чудесами, ему чужды суета и заботы этой привременной жизни, так называемый прогресс — всё это удел как раз большой земли, жестко противопоставляемой святому острову. Собственно, в старообрядческой версии сказания о Китеже прогресс прямо отождествляется с приходом антихриста, весь мир вокруг острова уже предан врагу рода человеческого: «Тако и сей град Больший Китежь невидим бысть и покровен бысть рукою Божиею, иже на конец века сего многомятежнаго и слезам достоинаго покрый Господь той град дланию своею. И невидим бысть по их же молению и прошению, иже достойне и праведне тому припадающих, иже не узрит скорби и печали от зверя Антихриста. Токмо о нас печалуют день и нощь, и о отступлении нашем, всего царства Московскаго, яко Антихрист царствует в нем…»
В недавнем фильме «Остров», отмеченном многочисленными наградами и успехом у зрителей, безымянный остров — это место спасения, исцеления, куда отчаявшиеся люди приезжают за помощью старца, наделенного дарами прозрения и молитвы. Большая земля, согласно «островному мышлению», лежит во зле. Другое дело, что такая оппозиция сегодня может быть контрпродуктивной, поскольку за ней читается неявное противопоставление острова Православной Церкви — материку Русского государства.
«Чужой» против «Хищника»
Впрочем, эта оппозиция, похоже, скоро канет в лету, поскольку настоящее время ознаменовано концом всех национально-государственных утопий. Сегодня, с одной стороны, мы сталкиваемся с предельно жестким, тоталитарно-модернистским диктатом одной глобальной утопии, от имени которой выступает одно государство, с другой — есть ряд других утопических проектов, которые по форме носят анти-американский, то есть «антиглобалистский» характер. При этом надо понимать, что в столкновении глобализации и антиглобализма сегодня сталкиваются не добро со злом, но разные формы зла, восходящие, скорее всего, к одному источнику. Это столкновение пост-христианского мира с миром до-христианским, как бы ветхозаветным, борьба Вавилонской блудницы с «десятью рогами», о чём говорится в Апокалипсисе так: «И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне» (Отк. 17, 16).Любопытно в современном контексте читается роман Е. Замятина «Мы», в котором пост-христианскому миру глобального Разума противостоит террористическая организация с недвусмысленным названием МЕФИ. Замятинскую утопию, в ходе написания ставшую первой в мире антиутопией, в годы «перестройки» поспешили назвать приговором «тоталитарному строю». На самом деле это есть общеевропейский приговор Богу-Творцу. Роман «Мы» — это, конечно, антиутопия, но она имеет гораздо больше отношения именно к нашему времени и к цивилизации Запада, нежели к СССР эпохи «развитого социализма».
Евгений Замятин, выходец из духовного сословия, пошёл проторенным путём разночинца — в бунтари и революционеры. Начавший путь с горьковского «Знания», вполне разделяющий горьковский пафос «человек-это-гордо», такой же, как Горький, разуверившийся скептик, а при этом романтик-ницшеанец, модернист, инженер-технарь, западник-англоман до мозга костей, член РСДРП (б), Замятин, как и многие в его поколении, своим жизненным путём явно спорит с отцом-священником, рассматривая христианство исключительно рационалистически. Для него это всего лишь «догма», «закон», и, хотя «догматическое» христианство породило технический прогресс и социализм — однако, надо быть осторожным, ибо догма угрожает всему — в том числе прогрессу и социализму. Нельзя останавливаться на достигнутом, никакой консерватизм неуместен, для развития необходима «энергия», движение во что бы то ни стало, поэтому нужны «еретики», демоны-разрушители — без них развития не будет, с ними — движение бесконечно: вечный модерн, модерн навсегда.
В своё время Христос тоже, с точки зрения Замятина, был еретиком, однако, Церковь превратила Его учение в догму. Глобальный мир Единого Государства задуман писателем как намеренное выворачивание христианских понятий: казнь преступника у него — «литургия», Благодетель, до этого прямо сравниваемый с Иеговой, посреди беседы с Д-503 вдруг начинает говорить о Голгофе, I-330 говорит о «предках-христианах» и о том, что она и ее «мефи» — антихристиане. Скрижаль (гражданский закон) сравнивается героем с иконой в цифровых ризах, праздник День Единогласия — с Пасхой; само единогласие жителей Города сопоставляется героем с единством древней Церкви. «Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих „богослужений“, — рассуждает Д-503.- Но они служили своему нелепому, неведомому Богу — мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву — мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству, — спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да, это была торжественная литургия Единому Государству…». Поклонение Государству и обожествленному правителю — Благодетелю — объявляется наследием христианства, хотя аналоги этому имеются прежде всего в древнем, дохристианском мире. С другой стороны, Замятиным, несомненно, угадан общий путь развития западной цивилизации. Здесь и неприметная для жителей города и нынешней Европы утрата свобод, и регламентация сексуальной жизни, близкая к той, что сегодня имеет место, например, в Германии, где более-менее постоянные связи регулируются контрактами, и прозрачные комнаты, которые сегодня пришли к нам через телевидение под видом реалити-шоу («За стеклом» и др.), но всё это, несомненно, только начало. И если заменить слово «христианство» на «иудео-христианство» (как это и произошло на Западе), то сравнение Благодетеля именно с Иеговой станет понятнее. То есть, «Мы» — это мир Иудео-Христианской цивилизации в своем логическом завершении. Мир, разобранный до атомов, а затем механически соединенный из этих же атомов, причем Христианство стало всего лишь одной из молекул культуры, встроенной в общую «гармонию».
Здесь очевиден утопический ход, о котором шла речь выше: Святой Дух «изымается» из мира. Мир таким образом лишается благодати, становится мёртвым и механическим, и само Христианство, переставая быть связанным с Церковью, превращается в доктрину, мертвеет, материализуется и в конце концов становится «кирпичиками», из которых выкладывается фундамент Нового мирового порядка. Основное и самое главное здесь — потеря благодати, отчего единственным источником благ выступает Благодетель, который в этом контексте не может быть никем иным, кроме антихриста. Поэтому-то сцену встречи с ним главного героя автор снабжает реминисценциями из «Легенды о Великом Инквизиторе» Достоевского. А противостоят этому миру мёртвого антихристианского разума, разумеется, любители архаики и естества в стиле «Нью-Эйдж», террористы-революционеры «Мефи», т. е. попросту неоязычники или сатанисты.
В сценах казни и праздника (Записи 9 и 25) «попович» Замятин скорее всего сознательно запечатлевает отдельные моменты литургии, показывая извращенный до противоположности смысл происходящего. Подобно диаконам, к кубическому алтарю, на котором расположены Благодетель и его Машина, подходят Государственные Поэты и читают (как бы с амвона) молитвы-стихи. В кульминационный момент действия жертва убивается током и распадается до лужи химически чистой воды. Если вспомнить о чуде в Кане Галилейской и всю мистическую линию Евангелия по претворению воды — в вино, затем вина — в Кровь, то становится ясно, что здесь по сути представлено античудо: развоплощение человека, обратный сатанинский процесс превращения крови — в воду. Такова «бескровная жертва» романа «Мы». По-видимому, это те самые «чудеса», которыми, согласно Апокалипсису, антихрист будет соблазнять мир.
И как бы для утверждения читателя в мысли, что перед ним антихрист, в 25-й Записи спускающийся «с неба» Благодетель призван как бы «умереть (в голосовании) и воскреснуть». Это уже ближе к нашим реалиям, поскольку современный Запад не знает долгосрочных правителей, там в голосовании никто не «умирает» и не «воскресает». Демократическая процедура строится на принципиально другой метафизике. Наше же голосование, наоборот, максимально приближено к реальности «Мы», поскольку имя Благодетеля всегда известно заранее, и потому он, действительно, должен именно как бы на время выборов «умереть», а затем «воскреснуть», поскольку сама формальная процедура голосования, как и в романе «Мы», у нас не отменена. Полная аналогия была бы, если бы в конце концов все, кроме нашего «Благодетеля», снимали бы свои кандидатуры с президентских выборов — в его пользу. Думается, это ещё впереди.
Но, может быть, Замятин ошибся, соединив западную технократическую цивилизацию с восточным деспотическим началом? Ведь так наз. «авторитарные» режимы, напротив, сегодня установлены в странах, сохраняющих наибольший потенциал человечности и органической культуры. Их лидеры — настоящие, а не мнимые Благодетели — охраняют сегодня эти маленькие островки человечности в мире глобальной механической скотобойни.
А возможно, Замятин и был прав, поскольку «сближение с Западом», которое уже объявлено сегодня, до всяких выборов, официальным внешнеполитическим курсом России, ничего, кроме полного погружения в антиутопию нам не несёт. Это будет не трансляция «православных ценностей» в Европу, как думают некоторые, а, напротив, полная аннигиляция русской идентичности, перекодирование ее в «цифровые ризы» иудео-христианства.
Современное прочтение романа «Мы» подсказывает, что сегодня на земле разворачивается конфликт не светлых и темных сил, не христианства и его противоположности, но внутренний конфликт двух демонических сил. Это борьба дьявольской несвободы и дьявольской же вседозволенности, падшего разума и падшего естества. Это конфликт последних времен, конфликт, когда, по слову Евангелия, «живые будут завидовать мёртвым». Россия могла бы уклониться от этой схватки «Чужого» и «Хищника», однако, её с неодолимой силой втягивают в эту борьбу, итогом которой будут дальнейшая атомизация и распад, последствия которого непредсказуемы. Либеральные политики просчитывают будущее, измеряя его процентами роста и прибыли, однако, просчитать Апокалипсис дано лишь тем, «кто имеет ум».
Где-то за горизонтом исторического времени параллельные прямые утопии и апокалипсиса пересекаются.
