 |
| Кремль.org | Аркадий Малер | 23.02.2008 |
Откуда столь нервная реакция? Ну, рассказал какой-то батюшка (вспомним, как имя батюшки пытался уточнить Владимир Познер, заглядывая в свои бумаги на программе «Времена») о разрушении Византийской империи в XV веке, ну что с того? И вот здесь мы еще раз должны признать, что отец Тихон знал, что делать и как делать — иначе не было бы такой реакции. Объективно говоря, либеральное раздражение этим фильмом объясняется двумя фактами. Факт первый — отец Тихон, не проводя прямых аналогий между историей Византии и историей современной России, описывает первую в терминах современного, а точнее даже сказать сегодняшнего политического сленга («вертикаль власти», «олигархи», «стабфонд» и др.), и этого вполне достаточно, чтобы его намеки стали очевидны. Факт второй — сам отец Тихон Шевкунов является одним из самых активных иереев Русской Православной Церкви, причем, его активность носит совершенно не показной характер, а приносит реальные результаты — в частности, именно он был одним из главных инициаторов воссоединения РПЦ и РПЦЗ, состоявшегося 17 мая 2007 года, чего «прогрессивная общественность» ему и никому из нас никогда не простит. Стоит ли говорить о том, что сами либералы называют его настоятелем Сретенского монастыря «на Лубянке» и «особой, приближенной к Путину». Соответственно, каждое его слово воспринимается куда весомее, чем слово иного священника, выражающего очередное недовольство состоянием современного общества.
И первая претензия к фильму отца Тихона, которую, за отсутствием более серьезных оснований, выдвигают практически все его критики — это то, что это документально-историческое кино, а пропагандистское, почти что политическая агитация. Это очень распространенный прием в критической практике — если с первого раза нечто не поддается сущностной критике, а критиковать нужно, то это нечто оценивается с точки зрения критериев, которые ему совершенно не подходят и тогда негативная оценка гарантирована. Это «нефальсифируемый» прием, если пользоваться терминами самого либерального идеолога Карла Поппера, то есть он исключает любую ошибку, а потому не может быть предметом критической дискуссии, не может быть аргументом вообще. Например, фильмы Тарковского оцениваются по критериям, адекватным скорее для фильмов Гайдая или наоборот — фильмы Гайдая как фильмы Тарковского, и в том, и в другом случае вердикт известен заранее и дискуссия исключается. Так же и здесь — фильм отца Тихона совершенно не претендовал на документально-историческое исследование, это совершенно другой жанр. Назвать этот фильм «документальным» можно только если под этим термином иметь в виду любое не игровое кино. Но вообще-то это ярчайший образец актуально-публицистического жанра, содержанием которого является историческая аналогия. При этом, эффект аналогии достигается лишь употреблением современного понятийного языка в отношении событий средневекового прошлого, и никаких прямых указаний на настоящее там нет — там нет указания, есть только описание, описание реальности другой страны и в совершенно другое время. Между тем, сам упрек в пропагандистской сущности чего-либо — самый бессмысленный из всех возможных. Это естественно, что священник, служитель Церкви, использует любую трибуну в качестве проповеди, это его долг, его служение, да и как вообще можно упрекать любого православного христианина в том, что он «агитирует» за православное христианство? Абсурдность этого общего упрека тем более очевидна, когда вспоминаешь о том, что те же самые люди в другой раз и по другому поводу очень любят обвинять Церковь в отсутствии этой пропаганды, в недостаточной активности, в излишней замкнутости. Получается замкнутый круг: пассивность Церкви — плохо, активность Церкви — тоже плохо. Что же тогда хорошо? А хорошо для них, чтобы «этой Церкви» вообще не было — как факта, со всем ее «бэкграундом». В итоге, если не получается обвинить фильм отца Тихона в пропаганде, то его можно обвинить в отсутствии оной: так автор Роман Лункин на портале Credo. ru (ну, а где же еще?) ставит в пример телепропаганде отца Тихона кинопропаганду Сергея Эйзенштейна. Я так понимаю, Роман Лункин очень переживает за низкое качество пропаганды РПЦ МП? Или просто другие претензии не получилось сформулировать?
Не каждый защитник этого фильма готов замечать подобные приемы его критиков и поэтому сразу ведется на беспредметный разговор о его соответствии жанрам и стилям, к которым он не имеет никакого отношения. В этом плане совершенно исключительную работу провел богослов Юрий Максимов в своей статье «Спор на руинах империи» (5 февраля, R us-proekt.ru), где он подробно разбирает упреки профессионального византолога С.А.Иванова к этому фильму и показывает их собственную несостоятельность за отсутствием самих фактов, к которым придирается автор. Но кто еще будет так серьезно разбирать критику очередного либерала, а ведь именно эта работа важнее пустой журналистской перепалки. Однако есть еще один, чисто субъективный фактор, который заставил прогрессивную общественность обратить внимание на этот фильм, это сам предмет рассмотрения — Византия.
Актуализация византийского дискурса
В современном политическом пространстве тема Византии и связанного с ней византизма до сих пор оставалась уделом сугубо академических и богословских кругов, не выходя на поверхность и не становясь предметом публичного обсуждения подобно иным идеологемам право-консервативного спектра от национализма до евразийства. Политическая непроявленность византийского дискурса (позволим себе ввести это понятие) стала общим местом различных византинистских дискуссий. Достаточно напомнить о том, что реального учебного времени и пространства в учебниках истории для тысячелетней Византии отводится несравнимо меньше, чем для какой-нибудь «войны Алой и Белой розы», или каких-нибудь «буржуазных революций». Стоит ли говорить о том, что само слово «Византия» в сознании многих современных русских политиков вызывает довольно смутные ассоциации, о которых зачастую лучше даже не узнавать. Между тем, византинистика ХХ века совершила колоссальный прорыв в преодолении повсеместного замалчивания этой темы и сегодня любой человек может ознакомиться с ее достижениями. В православно-патриотической среде такое замалчивание часто объясняется тем фактом, что именно изучение византийской темы обнажает подлинную роль России в мировой истории как наследницы византийской цивилизации, с чем были согласны даже такие скептики как Арнольд Тойнби. Действительно, либералам легко смеяться над идеей Третьего Рима, но ведь нужны еще силы и вдохновение, чтобы, в таком случае, смеяться и над идеей Второго Рима, и вот здесь их смех обрывается — ведь нельзя же смеяться над всей историей. Однако, сознательное и бессознательное вытеснение византийского дискурса связано не только с фактором России — в конце концов, не будем впадать в национальный аутизм и считать, что вся неправда в этом мире связана с неприятием нашей страны. Это вытеснение связано, в первую очередь, с тем, какое значение имела Византия для всей европейской цивилизации — значение полноценного культурного фундамента, отказ от которого перестает делать Европу Европой. На сегодняшний день на эту тему написано и наговорено уже очень много, но только лишь в сугубо интеллектуальных кругах, и поэтому главное достижение фильма отца Тихона — это актуализация византийского дискурса и, в частности, провозглашение истины византийского влияния как основы европейской цивилизации вообще. Но, признание этого влияния потребует для современного европейца кардинального пересмотра секулярно-либеральных основ современной, новоевропейской идентичности, и поэтому отношение его к Византии — это отношение к убитой матери, которую невозможно забыть, без которой тебя вообще бы не было, но которая своим отсутствием напоминает тебе о преступлении, лежащим в основе твоего нового существования. Новая Европа возникла в результате убийства Византии — убийства медленного и поэтапного, убийства чужими руками, одним только нежеланием спасти свою мать, когда смерть подступала к ней с каждым днем. Поскольку никакое оправдание этого убийства невозможно, то единственный путь — забыть об этом, а при любом напоминании отмахнуться, как от какого-то недоразумения, как это, например, делает известный патриарх национального самоотрицания Александр Янов в своей рецензии на фильм отца Тихона, опубликованной 11 февраля в «Новой газете» (а где же еще?): «Коли уж и впрямь сочли его авторы уроки гибели Византийской империи столь неотложными, то как случилось, что действительных ее уроков они даже не упоминают? Того хотя бы, что уже к XII веку свою историческую функцию — сохранить для будущего наследие античного мира — империя уже исполнила. И все дальнейшие века ее существования были с точки зрения истории цивилизации лишь топтанием на месте, перманентной — и кровавой — стагнацией, чтобы не сказать агонией». Оказывается, с точки зрения некой «истории цивилизации» вся положительная миссия Византии была лишь в трансляции античного наследия, а все остальное в ней было случайно и бессмысленно. Понятно, что когда спор ведется на уровне базовых критериев оценки, то зачем вообще придираться к деталям, если с самого начала ясно — автору в принципе не нравится сам объект обсуждения. Лучше всего прямо написать: «ваша Византия — это зло, и все, что есть византийского в России — тоже зло, а поскольку византийского в России много, то и Россия — это зло». Подобная честность сразу бы избавила от необходимости копаться в дебрях истории и стрелять мимо цели, лучше уж сразу запустить атомную бомбу, хотя, конечно, наше ПРО этого не позволяет, вот и вынуждены они ходить вокруг да около. Об этом же очень точно пишет Юрий Максимов: «Изумительно, как самозабвенно перевирают историю как раз те, кто громче всего обвиняет в этом создателей фильма. Рецензент делает с фильмом как раз то, что, по его мнению, создатели фильма делают с историей Византии. Почему? Да потому что убеждения, высказанные автором фильма, вступают в коренное противоречие с убеждениями рецензента. В XIV—XV вв.еках на произведение, идейно подобное фильму о. Тихона (Шевкунова) вполне могли бы дать ответ, идейно подобный рецензии С.А. Иванова, к примеру, Гемист Плифон или Димитрий Кидонис. Это спор разных мировоззрений. Он был в Византии, он есть и сейчас. И то, что документальный фильм „Гибель империи“ вызывает к жизни такие рецензии, лучше всего доказывает, что поднятые им темы актуальны по сей день, а значит, является лучшим ему оправданием и признанием его мировоззренческой состоятельности».Между тем, манихейская непримиримость критиков византийского дискурса ни в коем случае не должна быть отнесенной к его носителям, хотя бы потому, что манихейство — это ересь, и ничто в этом мире не является злом, кроме самого нежелания человека стремиться к добру. Вот и автор «Русского Журнала» Владимир Можегов неожиданно завершает свою агрессивную критику фильма отца Тихона (самую агрессивную из всех, что еще были опубликованы в сети) благочестивыми призывами со ссылками на авторитет святого Сергия Радонежского: «В служении Троице — завет преподобного Сергия, а это значит — путь к единению, к вечной тайне Пятидесятницы, к преодолению всех земных расколов и новому единению вселенской Церкви… Этот символ веры о. Сергия Булгакова сильно отличается от символа веры, предложенного нам о. Тихоном Шевкуновым. Вернее сказать, прямо противоположен ему: как небо и земля, как любовь и ненависть». Попутно заметим, что призывы к любви и другим непререкаемым ценностям христианского духа — покаянию, молитве, очищению — всегда были самым излюбленным приемом самых циничных либеральных критиков, потому что он заведомо исключает любые возражения. Это другой случай «нефальсифицирумого» приема: ваша крепость в осаде, вы обсуждаете стратегию обороны и наступления, а вам предлагают все бросить и покаяться в самом желании обороняться — какой христианин против покаяния? Но покаяния в чем — в желании защитить свою Церковь? Вот и другой критик, разумеется с Credo. ru, Алексей Муравьев не нашел ничего лучше как упрекнуть отца Тихона в отсутствии некоего «таинственного света» в его фильме, в котором заключалась «сила Византии». Простите, а в отсутствии нетварного света, непосредственно исходящего от отца Тихона, может быть тоже его стоит упрекнуть? Представим же теперь, какова была бы реакция всей этой «прогрессивной общественности», если бы в своем сугубо публицистическом фильме, апеллирующем к сугубо современному массовому зрителю, отец Тихон вдруг заговорил про силу «таинственного света» и пытался его продемонстрировать всеми силами компьютерной графики? Опять оказываемся в замкнутом круге: исходить «таинственным светом» — плохо, не исходить — тоже плохо. А все почему — потому что претензия не по адресу и не по теме, а придумать по адресу и по теме не получается. Однако вернемся к необходимости любви и единения, к которой после целой череды оскорбительных для православно-византийского сознания передергиваний вдруг призывает господин Можегов. Откуда вообще взялось представление, что византийский дискурс, дискурс христианской имперской культуры, имеет хоть какое-то отношение к провинциальному шовинизму и какой-либо этнофобии, в том числе и латинофобии? Вот Можегов пишет: «Греки вырвали Русь из ее изначально-вселенского, всечеловеческого сознания, накачав ее ядовитым латинофобством, которое росло вместе с нашей ограниченностью и национализмом» (?!) Единственное, что еще относительно радует в этой тираде — это переложение ответственности в русской «ограниченности» на греков, ибо раньше либеральная критика считала русское национальное самосознание априори более варварским, чем у ромеев, теперь же мы видим обратную ситуацию. Но позвольте. Во-первых, в каком это «изначально-вселенскм, всечеловеческом сознании» находилась Русь — и любой другой северный народ — до византийского влияния? Во-вторых, причем здесь вообще «латинофобство», если конфликт между европейским Востоком и Западом упирался не в различие языков и субкультур, а в принципиальное различие догматов? Или господин Можегов хочет сказать, что признание римской курией Filioque и экклезиологического примата папы Римского — это не существенный вопрос, или вопрос, решаемый не в пользу православной позиции? Тогда так и нужно говорить: Византия пошла ложным теологическим путем, излишне серьезно относилась к догматике и заразила этой серьезностью Россию — причем здесь тогда «латинофобство»? И какое вообще может быть латинофобство в идеологии, основанной на факте исторического воцерковления Римской империи, идеологии византизма? Спор европейского Востока и Запада, Нового Рима и Ветхого Рима, Третьего Рима и Ватикана — это спор об универсальных истинах, о всеобще-обязательных императивах религиозного самосознания, а не о превосходстве одной субкультуры над другой. И только на этом уровне этот спор имеет смысл, все остальное — лишь личные пристрастия. Соответственно, вопрос о «преодолении всех земных расколов», к которому призывает Можегов — это вопрос о приятии или неприятии конкретных догматических положений, и только о них. Воссоединение с Римской церковью, с тем, что до 1054 года православные могли называть Патриархатом Запада — было бы величайшим счастьем христианского человечества, уж куда большим счастьем, чем воссоединение одной только Русской Церкви в 2007 году, но для этого самому Западу нужно решить лишь несколько вполне конкретных догматических вопросов — и больше ничего.
Два шага для либерала
Главное прегрешение фильма отца Тихона в глазах либеральных критиков — это соотношение России, тем более современной России — с Византией, это реабилитация византийской идентичности русской культуры со всеми необходимыми последствиями, не говоря уже о «вопиющим» с их точки зрении заявлении о византийских корнях всей европейской культуры. Но как я и обещал, не будем впадать в манихейство, и попытаемся «математически» разъяснить, что византийское наследие может дать современному, секулярно-либерально настроенному человеку. Основная порочная ошибка либерального восприятия византийского дискурса в двух его исторических воплощениях — Рима Второго и Рима Третьего — заключается в безграмотном отождествлении его идеологического содержания с тем, чем ни Византия, ни византизм никогда не были, в тех самых претензиях не по адресу и не по теме. Напомню, что современный, новоевропейский миф о «Византии» возник вскоре после крушения Константинополя, в среде итальянских гуманистов XV века, которые, собственно, и назвали эту тысячелетнюю Ромейскую империю словом, образованном от названия бывшего города Византий, на основе которого Константин Великий построил свою столицу. Это примерно тоже самое, что назвать всю Россию «Московией», и даже хуже, потому что Москва — все-таки столица России, а столицей Ромейской империи был город Константинополь, а не дохристианский Византий. Теперь уже от этого названия никуда не денешься, тем более, что оно утратило своей первоначальный, сознательно унижающий смысл, но дело было сделано — и теперь Римская империя в сознании большинства читающих людей рухнула вместе со своей западной частью в 476 году, а не с восточной в 1453 году. Память же о константинопольском наследии была надежно стерта турецкой оккупацией всего основного византийского пространства, и поэтому с того времени «гуманистическая» идеология, последовательно отказывающаяся от христианских корней в пользу античных, смогла полностью монополизировать и приватизировать миф о Европе как об исключительно западной части этого континента. Весь православный мир, то есть как минимум половина реального пространства Европы, был автоматически отождествлен с Азией, а следовательно — с варварством и тиранией, то есть со всем тем, чему когда-то Европа в лице классической Греции объявила войну на уничтожение. Имеет смысл заметить, что восточно-европейский мир, смотря на самого себя сквозь призму Запада, постепенно смирялся с этой приватизацией частью целого, и в лице своих лучших интеллектуалов сам стал называть себя Азией, что окончательно ознаменовало собой концептуальную победу Запада над Востоком. И это при том, что даже родина всей Европы — сама Греция, осталась православной страной, а столкновение православных народов с азиатскими воспринималось последними как столкновение с Европой. Но сколько должно быть еще издано книг, прочитано лекций, созвано конференций, выпущено передач по каналу «Культура» и каналу «Россия», а главное — пролито крови — чтобы ясно усвоить себе, что православно-византийская культура — это как минимум необходмая часть, а как максимум — необходимая основа всей европейской культуры в целом? И что относиться к греческой Византии так, как сами греки могли относиться только к тиранической Персии; относиться к России так, как сами русские могут относиться только к Китаю или Ирану; наконец, относиться сегодня к Сербии так, как сами сербы относятся к Турции — это преступление против европейской идентичности и минимальной европейской солидарности? Понимание этого элементарного факта могло бы спасти всю европейскую цивилизацию от самоуничтожения и наметить пути к подлинной, а не мнимой интеграции.Для понимания концептуальных преимуществ Византийской Идеи секулярно-либеральному сознанию необходимо сделать всего два шага, хотя величина этих шагов не позволит этому сознанию остаться прежним. Собственно, именно эти два шага являются поворотными во всех дискуссиях между такими полюсами нашего политического пространства как секулярные либералы и православные имперцы. До каких бы пределов цинизма и нигилизма не доходило либеральное сознание, оно всегда будет повторять, что его главной ценностью является свобода человеческой личности, то есть сама человеческая личность в ее естественной автаркии. Но все проблемы либерального сознания всякий раз упираются в один тот же вопрос, от ответа на который оно все время уклоняется — что является гарантией этой свободы, на что может рассчитывать личность, когда к ней не относятся как к личности? Положительный ответ на этот вопрос предполагает наличие неких внешних инстанций по отношению к личности, которым сама личность готова добровольно подчиняться и служить во имя собственной же свободы, но объективное существование таких инстанций в принципе отрицается либеральным сознанием, и в этом заключается его фатальный коллапс. Сама идея «личности» в секулярно-либеральной модели является лишь неким условным пожеланием, допущением, конвенцией, за ней нет никакого онтологического базиса и она не требует никакого политического страхования, она ничем не обеспечена — ни в онтологическом, ни в социальном смысле слова. Поэтому и сама система самоорганизации личностей в этой модели носит характер условной конвенции («общественного договора»), которая не имеет никаких гарантий кроме самого желания поддерживать эту конвенцию всеми ее условными сторонами. Именно такую модель, в конечном счете, пытается реализовать «Евросоюз» и лево-либеральные круги в США (воплощенные, в основном, в Демократической партии), и утопичность этого проекта очевидна сегодня всем, кто еще не ушел из этого мира в виртуальную реальность. Между тем, вопрос о сохранении ценности человеческой личности в истории слишком серьезен, чтобы сдавать его решение силам, исполненным утопических надежд. Идея Личности — центральная ценность европейской цивилизации, Европейского Мифа, но она бы не состоялась в качестве ценности вообще, если бы не была основательно подкреплена как онтологическими, так и политическими аргументами, и это подкрепление существует только — и только — в ортодоксальном Христианстве.
Во-первых, в христианском мировоззрении человек является личностью только потому, что он создан по образу и подобию Личности Творца, его изменчивая, ограниченная личность гарантирована предвечной, абсолютной Личностью. Поэтому христианский персонализм основательнее либерального гуманизма — за ним лежит онтологическое основание, которого нет в секулярной модели и честный либерал это всегда признает. Какой «абсолютной ценностью» может быть некое существо на пути от обезьяны к биороботу? Не будем сейчас углубляться в вопросы христианской догматики, но замечу только, что главный спор между православием и католицизмом — спор об исхождении Святого Духа в «структуре» Троицы — напрямую касается вопроса о соотношении личного и безличного в самом Боге, и православные упрекают католиков именно в отступлении от персонализма, а не наоборот. Если либеральное мышление вдруг осознает необходимость онтологической гарантии личности, то это уже очень много -это уже не либеральное сознание, а по меньшей мере «христианско-либеральное» сознание, возвращающее в Конституцию Европы апелляцию к Священному Писанию и проводящее четкую границу между европейской культурой и любой другой.
Во-вторых, в ортодоксально-христианском мировоззрении человеческие личности могут существовать, конечно, в самых разных условиях, на то им дана свобода, но поскольку не все условия человеческого существования способствуют если и не совершенствованию и душеспасению, то хотя бы элементарному самосохранению личности, в православной политике существует представление о необходимости сильной государственной власти («катехоне»), способной сдерживать любые проявления беззакония («аномии») — как во вне, так и внутри своей территории. Грубо говоря, чтобы вы могли нормально существовать в обществе таких же, как и вы нормальных людей, необходимо, чтобы ваше спокойствие и вашу норму кто-то основательно охранял, а поскольку реальных врагов вашего спокойствия и вашей нормы достаточно много, то этот кто-то должен быть достаточно силен и эффективен, и был готов к любым самым тяжелым вызовам. Этой силой и является государство, которое при церковном благословении сохраняет монополию на насилие и право на экспансию — именно таким государством с точки зрения православных был Новый Рим, «Византия», а после ее падения — Третий Рим, Россия. На сегодняшний день совершенно очевидно, что если исключить поддержку США, то Евросоюз сам по себе не способен дать ответ на те вызовы «аномии», которые брошены ему сегодня извне и изнутри, по его же собственной вине, потому что его собственная идеология не способна на них внятно ответить. Признание необходимости сильной православной государственности в имперских масштабах — это второй и последний шаг, который должно совершить либеральное сознание на пути к Византийской Идеи. Признание этой государственности является необходимой мерой для исторического сохранения ценности человеческой личности и предотвращения любых форм обезличивания — любой тирании и любой анархии, любого террора и любой революции.
В ожидании второй серии
В ожидании второй серии фильма отца Тихона, которую я очень хотел бы увидеть, имеет смысл суммировать те претензии, которые высказывали к нему доброжелательно настроенные критики, невольно превратившиеся в его защитников от различного рода прогрессивной общественности, недовольной отсутствием в этом фильме «таинственного света» и других чудес техники. А вот Александр Янов, наоборот, увидел в этом фильме то, чего там нет и тоже очень не доволен — «Настоятель Сретенского монастыря на Лубянке отец Тихон — как бы современный старец Филофей, который в посланиях великому князю Василию изложил идею о Третьем Риме — Московском царстве «: Вот мое личное первое и главное замечание к этому фильму — нет там никакой идеи о Третьем Риме и Московском царстве, отец Тихон говорил только о Византии, а когда рассказал о ее падении, ни словом не обмолвился о трансляции катехонической миссии на Русь, что только усилило пессимистический пафос всего сюжета. Какая же это политическая пропаганда в современной России, если о падении Второго Рима рассказали, а об установлении Третьего ни слова. Либо отец Тихон не хотел переводить настроение зрителя на оптимистический лад, либо он считал, что зритель и так все знает «что будет дальше», но это не так — нам еще очень много нужно работать, чтобы само понятие Третьего Рима ассоциировалось не только с названием казино или очередного маргинального журнала. Греческая Византия исчезла, но идея Византии сохранилась и перешла на север. Сегодня Византия здесь, в России, и Русская Византия еще не пала.Второе замечание встречается практически у всех рецензентов этого фильма, от крайних либералов до крайних националистов — это переоценка негативной роли католического Запада и недооценка не менее негативной роли исламского Востока в уничтожении Византии. Не могу не согласиться с этим замечанием — после просмотра фильма складывается ощущение, что Византия всю свою историю вела непрерывную войну с Западом, что не совсем так и, более того, не во всех случаях Византия в лице своих императоров была права по отношению к Риму. Кроме того, нужно более точно определить, что конкретно плохого было в западном влиянии на Византию, если это влияние вообще было, ибо в реальности был обратный процесс, о котором отец Тихон говорил весьма подробно — определяющее влияние Византии на всю Европу. Движение «ренессанса», «гуманизма», «секуляризации» и «национализации» — это то, что называется общеевропейский процесс, и Византия не справилась с ним в итоге, как, впрочем, не справился и Запад, ибо стал уже другим, не преодолел вызов времени. Тем более Византия, расположенная на границе континентов, не могла себе позволить изоляцию, к которой временами очень стремилась, и развитие торговли, техники, профессиональной армии и, наконец, новых институтов гражданского общества — это не происки Запада, а историческая необходимость выживания и способности адекватно ответить, в первую очередь, самому Западу. Вместе с этим нельзя забывать об агрессии политического ислама, ведь именно турецкие войска сначала лишили Византию Малой Азии, а потом и уничтожили всю страну. И даже если воспринимать исламскую оккупацию как наказание Божие, то из этого не должно следовать равнодушное отношение к этой оккупации.
Третье замечание напрямую вытекает из первых двух — это излишнее представление Византии в качестве статичного культурного пространства, главная задача которого была лишь в сохранении своего своеобразия. На самом деле этот психологический изоляционизм и где-то даже эскапизм Византии был ее главным пороком, когда пределы империи все время сужались и в итоге свелись к границам одного города. Жестокая правда латинского клерикализма (в данном случае я специально пишу — латинского) заключалась в том, что Церковь, отдавшая слишком много полномочий государству, теряет волю к миссионерской экспансии, надеясь на то, что светская власть все сделает за нее. В итоге, если католицизм перманентно распространялся вместе со всей европейской экспансией, то православное миссионерство, добившись существенных успехов в начале имперской истории, впоследствии практически сошло на нет, как будто оно вообще ненужно. И конечно, эта антимиссионерская установка была напрямую связана с утратой универсалистского, подлинно катехонического, мессианского самосознания константинопольской элиты и ее все большему самоощущению как осколка греческой этноцивилизации и не более того. Последний вопрос подробно рассматривается в статье Егора Холмогорова «Византизм как идея. Роковая ошибка Второго Рима», опубликованной 11 февраля на национал-оранжистском сайте АПН. ru. В этой программной работе Е. Холмогоров описывает влияние теологических позиций в византийской христологии на социально-политические концепции христианского мира и утверждает, что «Церковь как собрание верных и римская полития, гражданское сообщество римских граждан, ромеев, есть одно и то же. Каждый член Церкви является ромеем. Каждый ромей должен быть членом Церкви. Церковь и Империя составляют единый богочеловеческий организм, в котором империя выступает материей, а Церковь — формой, империя «телом», а Церковь — душёй. Поскольку под «Телом Христовым» разумеется не «плоть» Христова, а именно человеческая природа Богочеловека, то политическое сообщество Империи мыслилась византийцами как материальная компонента этого мистического Тела, а сакраментальное «экклезиастическое» сообщество как компонента духовная (:)». Именно такая степень единства Церкви и Империи называется автором идеей византизма, и вполне возможно, что при описании реального самовосприятия византийских политиков он прав. Но вот возникает вопрос — с какого момента Церковь именно таким образом должна была воспринимать Империю? Ведь Церковь — явление вечное, имеющее начало и не имеющее конца, в то время как Империя — имеет начало и конец, и что было бы, если Римская империя не приняла христианство? Е. Холмогоров пишет:
«Эллинизм и особенно Рим являются масштабным синтезом двух основных путей развития социальной и культурной организации основанной на принципах «Осевого времени».
И именно поэтому лишь в «римской» оправе стало возможно появление в нашем мире христианства. Представим себе, что было бы, если бы христианство пришло бы в какую-либо из восточных империй. Оно было бы, скорее всего, безжалостно раздавлено, как это сделали у себя персы, либо было бы принято как всеобщая религия с насильственным принуждением ко всеобщему крещению и с императором в качестве «почетного папы нашего королевства».
А что было бы, если бы Христианство появилось в классической Греции? Скорее всего, оно превратилось бы в одну из частных философских школ, подобных школе последователей Сократа. Лишь в Риме, где универсальная имперская организация сочеталась с уважением частной свободы, христианство могло быть осуществлено как религия, исповедуемая сперва частными людьми, однако достигающая всеобщего, универсального значения и способная опереться на силу государственной власти (:) «Все это очень похоже на правду, но только post factum, только после того, как мы могли сравнить Афины и Персию, империю Александра и Рим, и посмотреть на все это с точки зрения Христианства. Но никакой предзаданности в этой истории нет и быть не может — мы не можем объяснять христианскую историю в терминах осевого времени или говорить о том, что Христианство могло появиться в нашем мире только в одной какой-то оправе, в данном случае «римской». Рим мог и не принять Христианство, Христос мог прийти раньше или позже, а мог и вообще не прийти — никакой мистической, космической или органической заданности здесь не было, а следовательно, никакая подобного рода заданность не может служить нам основанием для христианской историософии. Для культурологической рефлексии post factum — может, а для церковно-политической доктрины — нет. Развивая тему имманентных свойств Ромейской империи, Е. Холмогоров пишет: «Отсутствие у византийцев другой, этнической идентичности, кроме идентичности православной, отнюдь не было её сильной стороной, как многие поспешно думают сегодня, вслед за либеральными церковными историками ХХ века. Оснований восхвалять византийский этнический универсализм у нас нет. Православие не было всеохватывающим гражданским строем, не давало целостного идеала человека и гражданина, который должна создавать нация. Поскольку духовная задача Православия состояла в том, чтобы обожить человека, сделать его святым, — а не в том, чтобы сделать гражданином. Как следствие — Православие было не столько идентичностью византийцев, сколько минимальной схватывающей общей рамкой, под которой царили не только этническая пестрота, но и этническая враждебность (…)». В данном случае, нужно очень четко определиться — с какой конкретно точки зрения мы можем оценивать наличие или отсутствие в Византии твердой этнической идентичности как достоинство или недостаток? Если с точки зрения земной, материальной устойчивости империи, то, скорее всего, отсутствие твердой этнической идентичности в ее основе будет способствовать ее размыванию, хотя эта же идентичность часто бывает препятствием для экспансии, когда другие народы воспринимают влияние империи не как влияние некой универсальной идеи, а как влияние конкретного этноса и соответствующе относятся к этому влиянию. Ну, а если вообще не «опускаться» до прикладных задач земной политики, наличие или отсутствие этнической основы у империи вообще никакого значения не имеет. Византийская Идея — это, прежде всего, идея воцерковления империи, идея государства-катехона, исполняющего свою вселенскую миссию, все остальное — вторично. Все остальное — этот решение стратегических вопросов: как организовать преемственность власти, как наладить экономику, с кем союзничать и с кем воевать, в какой степени акцентировать свое национальное начало, а в какой степени нивелировать его. Когда мы перечисляем недостатки Ромейской империи, мы должны все-таки помнить, что это государство по своему историческому долголетию не имеет аналогов. Обратите внимание — не культуро-цивилизация вообще, а именно государство! Вот Россия как культура и цивилизация существует уже более тысячу лет, но она за это время несколько раз меняло свой государственный строй вместе с идеологией. Византия же существовала именно как государство — всю тысячу лет, не претерпевая существенных изменений в структуре власти и с одной и той же идеологией (если не считать 60 лет латинской оккупации в XIII веке, хотя возрождение «греческой» империи только свидетельствует в пользу ее выживаемости). И это при том, что в отличие от России, Византия была транзитной зоной между Европой и Азией в самом прямом, буквальном смысле слова, и, в отличие от России, не обладала никакой территориальной монолитностью и, тем более, никакими резервами типа Сибири. И все-таки продержалась до конца! Здесь действительно есть о чем задуматься и чему поучиться любой стране, которая хочет протянуть хотя бы век. Кстати, больше всего византийским опытом, даже на детальном уровне, воспользовались такие страны как Великобритания и США — самые стабильные государства Нового Времени, где лучше всего и развивается византинистика — некогда чисто «русская» наука, эмигрировавшая на Запад в советское время и только сейчас возрождающаяся в нашей стране вместе с идеологией византизма во всех ее изводах.
Аркадий Малер, глава Византистского Клуба, редактор альманаха «Северный Катехон»
