 |
| Слово | Сергей Сергеев | 19.02.2008 |
Один из них — миф об «антипатриотизме» Белинского, весьма популярный в тех кругах, где слово западничество воспринимается как синоним слова предательство. Справедливости ради заметим, что некоторые наши нынешние «неозападники», утверждающие, что, ради вхождения России в «цивилизованный мир» можно пожертвовать всем, чем угодно, — и территориальной целостностью, и армией, и культурной самобытностью, — дают немалые основания для такого отождествления. Из-за них-то и стрададают без вины виноватые русские западники XIX в., не имеющие ничего общего со своими самозваннными «наследниками». Десять лет назад я опубликовал в одной шибко патриотической газете статью о Лермонтове, в текст которой мой редактор, ничтоже сумняшеся, сделал небольшую, но существенную вставку, и Белинский из просто «западника» превратился в «западника и русофоба». Пользуясь случаем, хочу искупить свой невольный грех перед памятью Виссариона Григорьевича.
Когда читаешь Белинского без предубеждения, удивляешься не тому, что он время от времени поругивает Отечество (какой же русский не любит этого занятия!), а тому, насколько он мягок и снисходителен к нему. Пушкин, Гоголь, Достоевский куда суровее, а уж по сравнению с Леонтьевым и Розановым «неистовый Виссарион» — решительно «лакировщик». А дело в том, что предмет обличений Белинского — не изъяны национального характера (как у тех же Леонтьева и Розанова), а плохие общественные порядки, низкий уровень образования, глупость начальства и прочие внешние условия, искажающие изначально якобы прекрасную натуру русского человека. Перед нами типично просветительский взгляд на мир, следствием коего и явился беспросветный оптимизм великого критика в отношении своих соотечественников. Наиболее откровенно он излил свои русофильские восторги в письме Василию Боткину от 8 марта 1847 г.: «Я — натура русская. Скажу тебе яснее: je suis un Russe et je suis fier de lґкtre (я — русский и горжусь этим. — С.С.). Не хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока — эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость! Она боится их, не терпит их больше всего, — и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность».
Легко заметить, что взгляд Белинского устремлен прежде всего в русское будущее, представляющееся ему исключительно светлым и великим. Патриотический экстаз наполняет его статьи не только периода «примирения с действительностью», но и последних лет жизни: «Наше политическое величие есть несомненный залог нашего будущего великого значения и в других отношениях… В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль… Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль… Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усвоивать себе все чуждое ему; но, смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма, не лишена основания…» (1846).
Нет, в русофобии Белинского обвинить трудно. Зато легко упрекнуть в ксенофобии. Его отзывы о других народах, мягко говоря, не всегда корректны. Особенно достается азиатам. Китайцы, например, по его уверению, «представляют карикатуру, пародию на человечество… Лицемерие, лукавство, ложь, притворство, унижение — натура китайца…. Храбрость китайца известна всему миру: это урожденный трус!… О китайской учености нечего и говорить…» Конечно, Виссарион Григорьевич и близко не подъезжал к границам Поднебесной империи, однако ж, эта страна для него — символ косности и застоя. Но зато великий критик воочию увидел Крым. И вот как он описал свое первое впечатление от местных жителей: «Въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени: так много общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то, тем не менее, хорошо понимают друг друга». Не испытывал симпатий Белинский и к вольнолюбивым народам Кавказа: «Черкес, плен и мучительное рабство — для меня синонимы. Эти господа имеют дурную привычку мучить своих пленников и нагайками сообщать красноречие и убедительность их письмам для разжалобления родственников и поощрения их к скорейшему и богатейшему выкупу. Черт с ними!» — возмущался он, побывав в Пятигорске. Чувствуется иногда у Белинского ощутимый антисемитский душок: «Недаром все нации в мире, и западные и восточные, и христианские и мусульманские, сошлись в ненависти и презрении к жидовскому племени: жид — не человек; он торгаш par excellence».
Не жаловал «неистовый Виссарион» и братьев-славян, в особенности самых ближайших наших родственников. В рецензии на «Историю Малоросии» некоего Маркевича он недвусмысленно заявляет, что малороссы не способны «к нравственному движению и развитию», что они не подпустили бы «к себе цивилизацию ближе пушечного выстрела», и, только, «слившись навеки с единокровною ей Россиею Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке, от которых дотоле непроходимою оградою разлучал ее полудикий быт». С нескрываемым презрением говорил великий критик о поэзии Тараса Шевченко (см. его издевательский отзыв на поэму «Гайдамаки»). Впрочем, личность «кобзаря» вызывала у него еще меньше симпатий, чем его поэзия: «…Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а, сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому. Этот хохлацкий радикал написал два пасквиля — один на Государя Императора, другой на Государыню Императрицу…. Шевченку сослали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше». В том же письме Павлу Анненкову, откуда взята вышеприведенная филиппика, Белинский допускает еще один украинофобский пассаж: «Одна скотина из хохлацких либералов, некто Кулиш (экая свинская фамилия)… напечатал историю Малоросии, где сказал, что Малороссия или должна отторгнуться от России, или погибнуть…. Вот что делают эти скоты, безмозглые либералишки. Ох эти мне хохлы! Ведь бараны — а либеральничают во имя галушек и вареников с салом!»
Парадоксально, но эти полурасистские эскапады продиктованы именно западничеством, европоцентризмом: все, что не вписывается в европейский стандарт — «нецивилизованно», неисторично и непродуктивно. Стоит отметить, что такого рода выходки совершенно не свойственны русским традиционалистам, будь то Константин Аксаков, Аполлон Григорьев или Константин Леонтьев, искренне любовавшимся самобытностью всякого народа. Однако, как ни странно, ксенофобия «неистового Виссариона» распространялась и на те нации, которые он сам же считал средоточием цивилизации.
Некоторые из «антизападных» выпадов Белинского основаны на чисто книжных впечатлениях. Так, прочитав несколько романов Фенимора Купера, он тут же «понял стихии северо-американских обществ: моя застоявшаяся кровь кипела от негодования на это гнусно-добродетельное и честное общество торгашей, новых жидов, отвернувшихся от Евангелия и признавших Старый завет. Нет, лучше Турция (так! — С.С.), нежели Америка… Лучше вечно валяться в грязи и болоте, нежели опрятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все совершенство человеческое». А вот реакция на шекспировского «Генриха VI»: «Только гнусное национальное чувство отвратительной гадины, называее_лько гнусное национальное чувство отвратительной гадины, называ_ятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все сове- С.С.) и каннибалов и не могу иначе говорить о них, как языком похабщины и проклятий». Но общение с реальным Западом во время заграничной поездки только ухудшило мнение Белинского об «исторических» народах. «Что за тупой, за пошлый народ немцы… - жалуется он Боткину. — У них в жилах течет не кровь, а густой осадок скверного напитка, известного под именем пива, которое они лупят и наяривают без меры». Даже милая сердцу Виссариона Григорьевича Франция разочаровала его: в ней «все мелко, ничтожно, противоречиво; нет чувства национальной чести, национальной гордости… О, Франция — земля позора и унижения! Ее лицо теперь — плевальница для всех европейских государств». Круг замкнулся — «цивилизованнные нации» оказались немногим лучше «нецивилизованных». И стало ясно: западник Белинский по-настоящему любил только свой народ.
Надо сказать, что «беспочвенность» нашего героя, о которой любил говорить Розанов, сильно преувеличена. Достаточно сравнить отзывы Белинского о двух путешествиях, предпринятых им в конце жизни: по России (1846) и по Европе (1847). В первом случае его раздражает только плохая погода, а так — все даже очень неплохо: в Калуге — не скучно, «Одесса…очаровательный город», «Симферополь… очень миленький городок», и если бы не жалобные письма жены, ему «было бы весело». Совсем другой тон в отношении Запада. Дрезден — город «дрянной и скучный»; живописные места «Саксонской Швейцарии» «скоро мне надоели, как будто я знал и выучил их наизусть давным-давно»; отправляясь в Париж, он знает «вперед», что будет «там скучать». Вообще: «Скука — мой неразлучный спутник, и жду не дождусь, когда ворочусь домой». Анненков с удивлением вспоминает, что Белинский за границей «не видел ни памятников культуры, ни самодельного творчества природы… и стоял перед ними часто немой, рассеянный, видимо, поглощенный совсем другой и чуждой им мыслию…. Он не раз спрашивал у друзей, в самом ли деле необходимы для цивилизации такие громадные, умопомрачающие центры населения, как Париж, Лондон и др.» Видимо, жил в глубине души Виссариона Григорьевича закоренелый, неисправимый великорусский провинциал, мальчик из города Чембар Пензенской губернии. Невозможно представить Белинского в роли эмигранта, которую так ярко и талантливо разыгрывал его друг Герцен. Кровная любовь к своему, упрямо пробивалась сквозь головное западничество «белого генерала русской интеллигенции: «Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве. Как бы не уверяли они себя, что живут интересами той или другой, по их мнению, представляющей человечество стране, — не верю я их интересам. Любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего в нем нет, — правда; но, только любовь же и открывает в нем то прекрасное или великое, которое недоступно наблюдению и уму». А впрочем, может быть, русский национализм и есть подлинное западничество?
По свидетельству того же Анненкова, ближайшие соратники Белинского из редакции «Современника» «роптали» на его отступничество от канонов либерализма и даже вычеркивали из некоторых его статей наиболее крамольные места. А человек из противоположного лагеря, Аполлон Григорьев, был уверен, что проживи-де великий критик еще два года — он обратился бы в славянофила. Поздний Белинский действительно признал правоту некоторых славянофильских идей. «…Настало для России время развиваться самобытно, из самой себя», — под этим призывом своего главного противника могли бы подписаться и Хомяков, и Киреевские, и Аксаковы. Но, при всем при том, грань между ними так и осталась непреодоленной и вряд ли бы была преодолена. Показательно следующее высказывание Виссариона Григорьевича: «Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов… Но, к счастию, я надеюсь остаться на своем месте, не переходя ни к кому…» Так как же определить это особое «свое место», на которое претендовал наш герой?
Главное, что отделяло Белинского от славянофилов — отношение не к будущему (и он, и они одинаково исповедовали национальный мессианизм), а к прошлому. Образцом гармоничного общества славянофилам казалась Московская Русь, а для «неистового Виссариона» русская история начиналась с Петра Великого. Он был, можно сказать, почвенником «Петербургского периода». Реформы Петра, по его мнению, не только не убили русскую национальность, но, напротив, подняли ее до всемирно-исторического значения. Однако, есть вопрос, от ответа на который Белинский явно уклонился: а в чем же состоит самобытное содержание русской жизни, если до Петра ничего важного в ней не было, а Петр, как ни крути, главным образом, занимался заимствованиями извне? Великий критик, предпочитал «не думать об этом сегодня», ведь были более неотложные дела: отмена крепостного права, просвещение «широких народных масс», строительство железных дорог… Ум Белинского, слишком конкретный, практический, не сумел создать и подобия разработанной и ясной идеологии. И здесь он крупно проигрывал славянофилам с их стройной и внутренне непротиворечивой схемой. Ему она, правда, казалась несусветной чушью. Типичный «просвещенец», гомункул, родившийся в петровской реторте, он искренне ничего не понимал в Православии, лишь иногда инстинктом прозревал что-то в Самодержавии, и, потому, бесконечно склоняемая им Народность оставалась у него загадочным феноменом без свойств. Но, с другой стороны, именно теоретическая девственность вкупе с сильным природным здравым смыслом позволяла ему судить о некоторых вещах гораздо вернее своих оппонентов (все-таки Петр лепил своего гомункула из русской глины!). Белинский с удивительной точностью подметил слабое место славянофильства — идеализацию простонародья как «настоящего народа», единственного хранителя национального духа и отрицание определяющей роли политической и культурной элиты в историческом развитии. «…Один народ, — подчеркивал критик, — разумея под этим словом только людей низших сословий, не есть еще нация: нацию составляют все сословия…. Без… высших сословий, которым обеспеченное положение и присвоенные права давали возможность обратить свою деятельность на предметы умственные, народы навсегда остались бы на первобытной степени их патриархального быта…» Белинский, по сути, предвосхитил позицию Николая Бердяева в споре с «народопоклонствующей» интеллигенцией начала ХХ века.
Принципиально и еще одно противоречие между Белинским и славянофилами. Виссарион Григорьевич при всех разногласиях с друзьями-западниками оставался безусловным либералом, и, главной ценностью для него была личность, а не община, как у славянофилов. Естественно, перед ним встала проблема соединения двух столь дорогих ему идей: идеи нации и идеи личности. Он написал на эту тему немного, но важен уже сам почин: «… Личность вне народа есть призрак, но и народ вне личности есть тоже призрак. Одно условливается другим. Народ — почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность — цвет и плод этой жизни. Развитие всегда и везде совершалось через личности…» Перед нами беглый набросок первой попытки либерально-национального синтеза в отечественной мысли. Белинский подошел к нему так близко не потому, что был большим философом (философской оригинальностью он не мог похвастаться), а потому, что обладал редким даром до болезненности остро чувствовать как личностное, так и национальное начала, которые у него никогда не противопоставлялись, а сливались в единое неразрывное целое.
Это прозвучит неожиданно, но факты свидетельствуют, — национализм в России сформировался именно в западнической среде. Иначе и не могло быть: традиционалисты — от Хомякова до Леонтьева — ставили во главу угла не этническую, а религиозную доминанту. Поэтому не случайно, что Михаил Катков был близким другом Белинского и восторженным англоманом. Не случайно, крупнейший идеолог русского национализма Михаил Меньшиков вышел из умеренно либеральных, а отнюдь не славянофильских кругов. Не случайна и знаменитая фраза Петра Струве: «Я западник, и, следовательно, националист». Все они в гораздо большей степени — наследники «неистового Виссариона», чем Добролюбов или Чернышевский. Воззрения Белинского на национальный вопрос сделались архетипичными даже для тех идеологов, от коих, казалось бы, эта проблема «страшно далека». Пусть читатель попробует догадаться, о ком идет речь в нижеследующем отрывке из воспоминаний Льва Тихомирова: «Он носил в душе неистребимый русский патриотизм. Ничего оригинального, своеобразного он в России не видел и не признавал. Но он видел в России великую социалистическую страну будущего и никому Россию не отдавал. Всякие сепаратизмы буквально ненавидел…. В нем глубоко жил великорусский унитарист и уравнитель…. К Шевченке и украинофилам он относился, конечно, с большей ненавистью, чем даже… Катков». Не угадали? А ведь это отец-основатель русского марксизма Георгий Плеханов…
Сегодня либерально-национальный синтез снова востребован. Будет ли он успешен? В прошлом ему не удавалось стать серьезной политической силой как раз из-за своего иноземного происхождения. В сознании западника-патриота неизбежно возникает противоречие, блестяще вскрытое еще Николаем Данилевским: «Он признает бесконечное во всем превосходство европейского перед русским и непоколебимо верит в единую спасительную европейскую цивилизацию, всякую мысль о возможности иной цивилизации считает даже нелепым мечтанием, а, между тем… желает внешней силы и крепости без внутреннего содержания, которое ее оправдывало бы…» Увы, это противоречие — тоже часть наследия Белинского. Будущее нашего либерального национализма — в наполнении его культурно-исторической традицией. Но останется ли он тогда либеральным, вот в чем вопрос?
Заканчивая свои беглые заметки, хочу подчеркнуть, что их жанр — не панегирик и не памфлет. Они, против национального обыкновения, ничего не сокрушают и не возвеличивают. Цель автора скромна и благопристойна: показать, что и в археологии есть много занимательного и даже современного.
