«Хочу вновь стать христианином»

Судьба А. Невского — трагический путь русской интеллигенции ХХ века

В топке атеизма

Сейчас уже забывается, что в советское время в Ленинграде было место, по духу напоминавшее мавзолей на Красной площади. Как и в Москве, находилось оно в самом центре города, на Невском проспекте. Тянулись к нему почти такие же длинные людские очереди, в которых никто громко не разговаривал, а на лицах угадывался мистический испуг. Помню, в детстве поразило меня само здание, куда, перетаптываясь, мы медленно двигались: казалось, оно состоит из одних только высоченных, щербато-мрачных колонн. «И куда люди там деваются?» Но вот мы оказываемся перед огромными вратами. Проход к ним перегорожен, гид ведёт нас к боковой двери, рядом с которой висит загадочная табличка: «Музей истории религии и атеизма».

В нынешнем году исполнится 10 лет, как Казанский собор, где размещался единственный в своём роде музей атеизма, заново освящён, теперь в нём регулярно совершаются православные службы. Пройдёт время, и «атеистическая» его история, наверное, совсем забудется. Как был забыт ещё при жизни один из фактических основателей этого музея А.А.Невский. Закономерно, что «вычеркнуть» его из истории помогла сама же советская власть, которой он служил, — в 1936 году, всего спустя четыре года после создания музея атеизма, молодого учёного отправили в топку ГУЛАГа.

Ныне память об А.А.Невском хранит его дочь — Вероника Александровна. Ей 77 лет. Живёт она в маленькой комнатке, в общежитии, на рабочей окраине за Нарвской заставой. Не так давно общество «Мемориал» подарило ей компьютер. И старая женщина проделала гигантский труд — напечатала и перенесла на лазерный диск сотни писем отца и его дневники, в которых отразился духовный перелом, произошедший с бывшим атеистом в лагере. Пока что этот поразительный документ эпохи никого из издателей не заинтересовал. Единственный человек, взявшийся подготовить полторы сотни писем Невского для публикации, — сыктывкарка Любовь Никитична Малофеевская, лично с ним встречавшаяся. Она краевед, историк по образованию, в прошлом была создателем музея в Инте — северном городе, где отбывал срок Невский. К сожалению, в книгу, которую она готовит, войдут только те страницы, что связаны с его общением с дочерью (книга посвящена детям ГУЛАГа). А трагические религиозные искания этого человека, которого по праву можно назвать символом русской интеллигенции ХХ века, — всё это окажется «за кадром».

Сыктывкарский краевед предоставила нашей редакции дневники Александра Арсеньевича Невского, по которым можно проследить его судьбу. Многие записи в нём покажутся странными и «неудобными» для нашего времени, когда хочется забыть о советском атеизме, затереть его, как грязное пятно, чтобы и следа не осталось. Но богоборчество, через которое прошла наша страна, — это тоже своеобразный духовный опыт. Ведь познав бездну падения, многие русские потом пришли к искренней вере…

«Разуму замки воздвигну…»

Родился Александр Невский в 1898 году. «Отец мой был из „духовных“ — сын дьякона, мать — „купецкая дочь“, как значилось в моих метриках», — писал в дневнике он. Отец работал телеграфистом, а потом и начальником железнодорожной станции в Шуе, недалеко от Иваново; он много пил, умер рано, в 1906 году. Мальчика воспитывала мама, в иные годы он попадал и к своим бабкам. Прасковья Ивановна (бабушка по отцу) была доброй и верующей старушкой, носила чёрный платок, повязанный по-монастырски. Другая бабушка, человек сварливый, но тоже богобоязненный, владела небольшим химическим заводом в Плёсе, под Костромой. Среди ближайших родственников, с которыми общался мальчик, были и погодки, его двоюродные братья, которые после наступления советской власти разошлись в разные стороны. Позже Александр напишет: «И вот перед вами четыре двоюродных брата. Один — священник, очень горевавший, что у него отобрали составленные им проповеди на большие праздники. Другой — очень религиозный человек, посещавший богослужения. Третий — говорил, что он посещает церкви, чтобы послушать хорошее пение. Четвёртый — это я, А.А.Невский, — стал неверующим и даже сотрудником Гос. музея истории религии и атеизма».

Богоборческие сомнения зародились у мальчика ещё в детстве. «Когда я был в 6-м классе Шуйской гимназии, — вспоминал он, — я стал давать уроки, репетируя отстающих учеников. Первый мой урок я получил у сына заведующего фабрикой Минофьева. По истечении месяца мне был вручён конвертик с одной монеткой — золотым десятирублёвиком. Этот мой первый заработок я использовал так: семь рублей отдал матери, а три рубля истратил на приобретение Библии (она тогда продавалась в обычном книжном магазине). Стал знакомиться с Библией в подлиннике, а не по „учебным священным историям“. Меня хватило целиком на пять книг Моисеевых. Поражавшие места в тексте я отчёркивал карандашом на полях. И вот решил со всем очёркнутым познакомить моих ближайших товарищей. Собрались мы человек пять-шесть в нашем домике на улице Полянке — и началось чтение наиболее откровенных, можно сказать, соблазнительных рассказов из „священного писания“. Каждому пришлось задуматься о божественном происхождении столь чтимой в народе книги… Тогда я не мог и подозревать, что организацией чтения текстов из Библии я не только подрываю корни веры у моих товарищей, но и кладу первый камень в здание моего будущего материалистического мировоззрения».

Как видно, пытливый и самонадеянный ум мальчика не смог «переварить» ветхозаветную мораль древних евреев. В юности он всё же примет Библию и будет ею восхищаться — но как самым значительным «мифом» человечества. Тогда сложится для него и «программа жизни»:

Когда я механику мысли постигну
И творчество мифов раскроется мне,
Я Разуму новые замки воздвигну,
Каких не пригрезится в сказочном сне.

В 1917 году перед революцией Александр поступает в Московский университет на философское отделение. Он слушает лекции известных философов Шпета и Розанова, изучает психологию и фольклор. С 1918 года учительствует на родине, участвует в профсоюзной работе, живёт в «семейной коммуне» у сестры. Пытается жениться, но невеста Е. Банкетова сбегает от него чуть ли не из-под венца. Причиной раздора стало поступление его в литературный институт им. Брюсова, где царили свободные нравы. Пять лет он в «душевной депрессии», затем поступает в Ленинградский университет на этнографическое отделение географического факультета, изучает мифологию, русский фольклор, а также «верования русской деревни», которые ему, любимому ученику, преподаёт Н.М.Маторин, пришедший в университет после партийной работы. «Роковое знакомство!» — позднее запишет в дневнике Александр.

Вероятнее всего, по протекции Маторина молодому, подающему надежды этнографу и поручили создать антирелигиозную выставку. Это был конец 20-х годов, когда вовсю шла расправа над Церковью — храмы массово закрывались и разрушались, воинствующие безбожники прилюдно глумились над мощами православных святых. Александр Невский взялся за дело всерьёз, применяя на практике знания о «верованиях» своего народа. Ленинградским властям эта выставка столь понравилась, что именно она, похоже, стала поводом для создания музея атеизма. Причём Невский не отходит в сторону, а включается в формирование этого необычного музея, которое по решению Секретариата ЦИК СССР от 26 апреля 1931 возглавил его преподаватель этнографии В.Г.Богораз-Тан. В 1936 году Невский отмечает это в стихотворении о храме, в котором легко угадывается Казанский собор:

На нас глядят колонн граниты,
Эллады отблеск светит нам,
Когда, фантазией повиты,
В музей мы обращаем храм.

Молодой учёный полон надежд и замыслов, но тут с ним происходит серия страшных и абсурдных несчастий… Позже, подводя жизненные итоги, он так напишет в дневнике о том периоде жизни:

«1929−1936. Научная работа в ГАИМК и МИР АН. Изучение христианского фольклора у восточных славян. Музейное мастерство: экспозиции истории религии в России. Антирелигиозные экскурсии и лекции (сначала скрепя сердце). Участие в профсоюзных организациях. Нежелание иметь семью — и брак с В.А.Щаповой. Рождение дочери и (недоразвитого) сына. Попытка умертвить последнего. Смерть жены под трамваем и сына — в детдоме. Жизнь с дочерью и тёткой (М.Г.Ратьковой). Ненужный 2-й брак с двоюродной сестрой (оказалась впоследствии для дочери мачехой)».

Невский, будучи знатоком церковного быта, конечно, знал, что на Руси исстари запрещалось кровосмешение до 7-го колена. Странная идея жениться на своей двоюродной сестре Ирине Языковой, оказавшейся также вдовой, возникла у него от отчаяния: он надеялся, что родственница в будущем не бросит его. Так и случилось. Но это отдалило от него Веронику — его родную дочь.

Беды на этом не закончились. В 1936 году тётка Ратькова увезла шестилетнюю Веронику к себе на родину в Плёс. Когда они вернулись, её папы в Ленинграде уже не было…

Средь пустынных мест

Александра арестовали в 36-м, по чьему-то доносу обвинив в троцкизме. Сам Александр позже подозревал в этом своего учителя Маторина, который в 35-м был взят ГПУ и через год, после продолжительных допросов, расстрелян. Никакие заслуги перед советской властью «тройка» в расчёт не принимала — и Невский А.А. был отправлен в лагеря Коми АССР. Весь мир для молодого учёного перевернулся…

Тюрьма, затем асфальтовый рудник в Княжпогосте, Воркутлаг, цинга. Из Воркуты его с другими арестантами гонят в посёлок Инта. Превратившись в доходягу, Невский бы умер на этапе, если б его по пути не оставили в Кочмесе. Начался ледостав, и это надолго задержало этапирование, так что заключённый успел подкормиться на сельскохозяйственной командировке и даже поработать «по профессии» — он там рисовал географические карты для школ. В Инту прибыл только в январе 1938-го…

Под удар попали и родственники Невского. От ареста его новую жену Языкову спасло лишь то, что она не поменяла фамилию. Дочку же постановили сдать в детский дом. Веронику отстояла Ратькова, её «бабушка», так сирота называла тётку своего отца. В итоге их обеих — пожилую женщину и семилетнюю девочку — отправили в ссылку в с. Успенское Кировской области.

Эти несчастья Александр Невский воспринял как расплату… 15 января 1943 года он, сидя в бараке, пишет в свой дневник: «То, что я лично был задет метлой государства… ничего не значит… Может быть, их действиями руководила рука Промысла: я так много осознал за время моего заключения — и совсем перестроился в направлении моей жизни, из антирелигиозника став опять психологом-словесником и религиозным человеком… Зачем я должен был пройти через тюрьму и лагерь? — Чтобы глубже узнать жизнь и людей — и быть в состоянии создать подлинные ценности, чтобы тем самым явились на мне дела Божии. Из-за кого я пострадал? — Из-за сволочи, предавшей Россию международной буржуазии. Меня воодушевляет образ Христа, который был объявлен недругом Кесаря и распят вместе с разбойниками: так и я — причислен к врагам народа и, без вины, поставлен на одну доску с уголовниками, даже ещё ниже их. Но всё это — только личное…»

Тогда же он записывает сокровенное:

Я не один — Господь со мною
живёт уже в теченьи дней,
и заливает грудь волною
блаженство глубже и сильней.
Со мной великое свершилось,
иль я совсем схожу с ума…
нежданно в сердце приоткрылось,
что жизни кончилась зима…
Бог, наказуя, прославляет.
Его умелая рука
мне залила дорогу лавой,
чтоб ноша сделалась легка!

Стихов, посвящённых обретению веры, в его дневнике множество, вот ещё одно:

Хочу вновь стать христианином,
как русский, чтя отца и мать.
Доселе был я блудным сыном,
о чём так стыдно вспоминать…

С общих работ Невский попал в «контору». С 31-го года в приполярной Инте уже работала небольшая группа геологов, а в 42-м, когда Инта из командировки выросла в самостоятельный лагерь, там появился и геологоразведочный отдел. Вот в этот отдел Невского и взяли секретарём геологической части. Как выпускник географического факультета, он вёл гидрометеорологические наблюдения, занимался картографированием. Его описания климата очень пригодились, когда посёлок стали преобразовывать в крупный шахтёрский город. Работа в «конторе» позволила молодому учёному вернуться к чтению книг. А читал он буквально всё, что можно было найти в посёлке: от учебников до многотомного словаря Брокгауза и Эфрона, откуда делал выписки в свой дневник.

Одно из своих стихотворений Невский предварил таким эпиграфом: «Атом 5-го элемента бора обладает пятью электронами: двумя внутренними и тремя двигающимися по удалённым путям… (Павлов и Семенченко. Учебник химии. Изд. 9. Стр. 64)». И далее написал:

Структурность мирозданья
от атомов до звёзд
стоит в моём сознаньи
как заданный вопрос.
Зыбка, нелепа вера
в случайность бытия:
закон, порядок, мера
не могут быть без «Я».
Разумность в общем плане
немыслимо понять,
коль Бога мудрой длани
нам в жизни не признать.

Много думает бывший атеист и о судьбе России. 15 января 1943 года он записывает в личный дневник:

«Моя вера в Россию и русский народ теперь укрепилась в ходе войны… Проработана „История ВКП (б)“ — третий раз в жизни. Чтение её всегда поднимает во мне дух борьбы и бодрости… Через большевизм Россия приобрела новую славу и величие. Но и сам большевизм в основном — создание русского гения (Ленин и ленинизм)… Русская буржуазия и кулачество пытались продать Россию империалистам, „на худой конец“, направить её по западноевропейскому пути — капиталистического рабства, но мы не сдались. Пусть сама Зап. Европа и Америка пойдут вслед за нами… Главное — жила бы и крепла Россия, моя великая страна… Легко сейчас стало всем жить по евангельской формуле: „Кесарево Кесареви, Божие Богови“, когда правителем государства является великий вождь народов — волевой Сталин, а водителем церковного корабля — благоразумный Сергий. Хотя я не церковник, но должен признать, что хранителем религиозного опыта в России являлась и является в основном Православная Церковь… Вообще же я думаю, что эпоха великого кровопролития и гибели материальных ценностей явится в то же время эпохой великого искупления ошибок прошлого и эпохой великого возрождения в человечестве вечных ценностей духа».

То, что Невский пока что не стал «церковником», видно и по его богословским блужданиям.

С одной стороны, он, видимо, участвует в тайных богослужениях, ведь заключённых, пострадавших за веру, в Интинском лагере было очень много. В дневниках есть на это намёки:

Церкви нет на свете,
если ты, как перст,
ходишь, хоть и светел,
средь пустынных мест.
Лишь в любви неложной
меж двумя-тремя
Церковь в славе Божьей
выйдет из огня.

20 января 1943 года, на следующий день после церковного отдания Рождества Христова, он записывает: «Богородицу и Матерь Света (Мира) в песнях возвеличим! (Из службы всенощного бдения)».

С другой стороны, вот эта его приписка в скобках — «Мира» — о многом говорит. Невский возводит Божию Матерь до творца мира и ставит Её на место третьей Ипостаси — Святого Духа. В своём «Символе веры» он записывает:

В святую предвечную Троицу верю:
в великую Матерь, родившую мир,
в Отца, что приводит в движение сферу,
и в Сына, кем связан зенит и надир.

Так бывший атеист, оказавшись в лагере, пришёл к софиологическим идеям, популярным среди религиозной интеллигенции в начале ХХ века. Учение о Софии — Премудрости Божией, выраженной женским началом, — разрабатывал ещё русский философ Вл. Соловьёв, в этом ему подражали поэт А. Блок и другие символисты. Даже такие богословы, как о. Павел Флоренский и Сергей Булгаков, всерьёз занимались софиологией, но в конце концов преодолели это заблуждение. Невский же, обретя Бога, заново отправился по их пути — отгороженный колючей проволокой не только от мира, но и от времени.

Впрочем, софиологические воззрения интинского сидельца могли иметь и другие корни…

На круги своя

Сыктывкарский краевед Малофеевская недавно получила от дочери Невского, Вероники Александровны, набранные на компьютере 200 писем её отца.

— Знаете, это настоящий эпистолярный роман! — рассказывает Любовь Никитична. — По ним видно, что Невский мучился сиротской долей Вероники, хотел заменить собой мать и много думал об этом. Поэтому он и писал в дневниках, что больше верит в Богоматерь, чем в Христа, — образ Матери-Логоса весьма отвечал его настроениям.

— И удалось ему это? — спрашиваю краеведа.

— Одно дело — умозрительные вещи, фантазии, и совсем другое — реальная жизнь.

Конечно, это был уникальный случай, когда человек воспитывает своего ребёнка, сидя за тысячу километров за колючей проволокой. До 1948 года переписка была свободная, и он сразу же взялся за бумагу, узнав адрес дочери. В своих письмах Александр Арсеньевич прививает девочке любовь к книге, к покойной матери, к родственникам, к ответственности и так далее. Много говорит о своём собственном примере из прошлого, о своём отношении к матери… Это очень добрые, хорошие письма. Адреса на конвертах самые разные, ведь после смерти «бабушки» в селе Успенском в сентябре 1941-го Вероника, что называется, пошла по родственникам. Время было голодное, лишний рот на учёте, и жила то в Куйбышеве, то в Башкирии.

Вместе с письмами Александр Арсеньевич посылал дочке и деньги. Как-то умудрялся он заработать в лагере. Выучил английский язык и перевёл на русский техническую документацию к электростанции, которую привезли из Америки в Инту, — и получил за это гонорар. Рисовал на заказ. Например, игральные карты — для зеков и для начальника лагеря Малкова, любителя преферанса, которому требовалась не одна колода. Рисовал поздравительные открытки… В 43-м году послал дочери 500 рублей. В 44-м его отпустили на «спецпоселение», и он стал отправлять переводы ежеквартально.

В 45-м году Невский стал настраивать дочь, чтобы она приехала к нему. Сам-то он не мог поехать забрать. Но как девочке одной ехать? Инта была закрытым посёлком, билеты туда не продавались в кассах, и вообще, последней станцией на карте значилась Кожва, а железной дороги в Инту и Воркуту вроде как не было, поскольку она принадлежала МВД. Всё же Александр Невский выхлопотал Веронике разрешение на въезд. Но тут вмешался его брат Дмитрий, только что вернувшийся с фронта, — он забрал Веронику к себе. Только в 46-м Невскому разрешили выехать, и он, после разговора с братом, привёз-таки девочку в Инту.

— И как они там жили?

— Не очень весело, — продолжает краевед. — Вероника Александровна так мне рассказывала: «Прибыв в Инту, папа привёл меня в комнату двухэтажного барака, бывшего общежитием. В его комнате жили ещё четверо или пятеро мужчин, а мне была выделена койка у стенки, которую папа занавесил купленной тканью. И вот в этом уголке я проживала до окончания 10 класса. Питались мы в основном в столовой, правда иногда я готовила что-то на кухне. Однажды папа признался, что видел во сне маму. Я предложила испечь блинки. Он согласился, и худо-бедно несколько блинчиков я испекла». А вот ещё из её воспоминаний: «Одета я была очень бедно: ходила в какой-то грязно-зелёной телогрейке, а когда отцу выделили на работе новую синюю телогрейку, я была просто счастлива… У папы со всеми были очень уважительные отношения. Его звали ходячей энциклопедией. Но он не был для меня тем родным человеком, каким он считал меня: всё-таки десять лет не прошли даром…»

Между ними происходило абсолютное непонимание. Невский хотел, чтобы Вероника занялась рисованием, народными ремёслами типа Палеха, чтобы потом они могли совместно работать. В стихах он мечтает, как вместе будут куличи есть и так далее. Но дочка заявила, что после школы поедет с подругой в Ленинград поступать в институт связи. Был крупный спор. В итоге в 48-м году дочка уехала к родственникам в Куйбышев и редко писала вплоть до 52-го года, хотя он посылал ей деньги. Сменив два института, Вероника выучилась в Ленинграде на киноинженера и уехала как можно дальше, в Магадан, где прожила 25 лет, выйдя замуж. С отцом она виделась редко, иногда лишь приезжая в отпуск.

— А как сложилась жизнь у Невского?

— В 55-м его реабилитировали, но из Инты он не уехал, работал в геологомаркшредерском отделе «Интауголь». В 60-е годы в одной из интинских школ я преподавала историю, и мы с ребятами начали создавать краеведческий музей. Кто-то из старожилов дал адрес Невского. Я вместе с детьми составила вопросник о том, как начиналась Инта, и мы написали ему. Сведения только так и можно было получить, потому что все архивы были закрыты.

— Не боялись? Всё-таки лагерная тема…

— А я и не догадывалась, сколь тема опасная. Ведь многие были уверены, что Инту строили комсомольцы. Да и власти на школьный музей не обратили внимание. Когда в 1969-м я создавала уже городской краеведческий музей, вот тогда, действительно, всё оказалось под колпаком «литиздата», меня не раз вызывали в КГБ, чтобы умерить любопытство.

— И Невский вам ответил?

— Очень быстро откликнулся, прислал целую тетрадку воспоминаний. Меня поразило, сколь это светлый, тёплый и очень порядочный человек — все эти человеческие качества он сумел сохранить в лагере.

До 1958 года, пока дочка не стала самостоятельной и сам он не вышел на пенсию, Александр Арсеньевич зарабатывал деньги в Инте. Пенсию он получил северную, горняцкую — 1200 рублей, хорошие деньги по тем временам. Вот тогда он позволил себе вернуться в Ленинград. Там, на мой взгляд, он совершил трудовой подвиг. Прошло ведь 22 года, как он оставил науку, и надо было навёрстывать. Пошёл в библиотеку и занимался 11 лет, закрывая прорехи в образовании. О себе писал иронично:

Стихийный гегельянец,
Психолог-фольклорист,
Всю жизнь носил я ранец,
Как мальчик-гимназист.

Когда почувствовал, что созрел, в возрасте 71 года Невский устраивается научным консультантом в Музей истории религии и атеизма. Круг замкнулся — он вернулся под сень колонн Казанского собора. Всё, что нарыл в библиотеках, что осмыслил за эти десятилетия, — всё это вложил в работу. Успел составить научное описание 180 икон, которые были собраны в музее, — их смысл, богословие, историю. В качестве консультанта ездил по разным городам, в том числе по Золотому кольцу, и там описывал иконы. Занимался старорусским календарём, читал лекции своим коллегам, научным сотрудникам, составлял отчёты для музея. Его очень высоко ценили как учёного. «Музей, иконы, календарь — сейчас я тот же, что и встарь», — написал Невский о себе в 1979 году. Спустя год, в 80-м, он умер.

— Наверное, при Невском это был уже другой музей — скорее «религии», чем «атеизма»?

— Вы знаете, в ту пору среди музейщиков встречались верующие люди. Однажды нас, директоров городских музеев, повезли в Ферапонтов монастырь. В сопровождение дали научного сотрудника одного из вологодских музеев, который должен был провести экскурсию. И он так рассказал о монастырской жизни, о вере людей, о богословском смысле фресок инока Дионисия, что я, признаюсь, тогда колебнулась в своих убеждениях. Ведь воспитана была атеисткой. Это, похоже, испытали все мои коллеги. Только один стал грозиться, что позвонит куда надо и этого сотрудника снимут с работы. Так что на обратном пути в Вологду пришлось нам всячески отстаивать нашего гида.

Наверное, разные люди были и в музее атеизма. В 79-м году, будучи директором интинского музея, выпросила я командировку в Ленинград, как раз в Музей истории религии и атеизма. Там я собиралась навести справки о советских обрядах — комсомольских свадьбах, советских «крещениях» детей, «звездинах» и так далее. Наша Инта — город-то молодой был, комсомольских свадеб навалом, и к нам в музей обращались. Какое осталось впечатление? Конечно, нас, стажёров, по полной программе провели через атеистические экспозиции. Но, знаете, обычному посетителю они в глаза не бросались. Первым делом все шли к заспиртованному сердцу фельдмаршала Кутузова, которое было выставлено справа сразу же у входа. Вообще почувствовалось, что в атеизме произошла какая-то трещина… В конце дня нам, директорам музеев, тихонько предложили: «Если хотите, дадим вам кое-что из того, что у нас есть в фондах. А у нас в фондах есть записи церковного пения». И вот спускаемся мы глубоко в подвал Казанского собора, рассаживаемся там, скрытые за толстыми стенами, и начинает звучать небесное пение Козловского и Лемешева…

— Постойте, — прерываю рассказ Любови Никитичны, — это ж популярные советские исполнители! Когда они успели попасть в церковный хор? До революции? Но их возраст…

— Конечно, они пели в советское время, в храме. А вы полагаете, всё делалось явно? Это были нелегальные записи, и сотрудникам «музея атеизма» могло здорово влететь. Они очень рисковали, поскольку не знали, есть ли среди нас стукачи… Даже меня это церковное пение просто потрясло, была в таком состоянии… Когда всё закончилось, нам сказали, что можем идти домой. Я разворачиваюсь и вижу: в группе сотрудников, которые пришли после того, как мы сели, стоит Александр Арсеньевич Невский. Я его сразу узнала: седые короткие волосы ёршиком, бородка… На него пение тоже подействовало — весь как бы светился. Рядом стояли двое мужчин — один научный сотрудник из Эрмитажа, а второй, как потом узнала, его близкий друг с экономического факультета Ленуниверситета. Так что, получается, эти «вечера церковного пения» собирали в «музее атеизма» интеллигенцию со всего Ленинграда. Я было бросилась к Невскому, чтобы поговорить об Инте, но остановилась — настолько он был далёк и от Инты, и от всего. Только проводила глазами, как его уводят, поддерживая. Таким он и запомнился мне — седеньким и отстранённым.

* * *

Краевед Л.Н.Малофеевская надеется более сотни писем Невского включить в свою книгу о детях ГУЛАГа. Ещё одна исследовательница, живущая в Подмосковье, интересуется его неопубликованным научным наследием, в частности работой о народном календаре. Вот, пожалуй, и вся земная память об учёном интеллигенте и рабе Божьем Александре, написавшем когда-то: «Хочу вновь стать христианином».

1 июля 1980 года, незадолго до смерти, Александр Арсеньевич записал в дневник не очень складное стихотворение:

Настанет миг, когда сознанье
Меня оставит навсегда…
Передавай же людям знанья,
Чтоб не исчезнуть навсегда.

Какие знания? Полузабытые письменные труды? Или всё же перед людьми и Богом более ценен вот этот его жизненный урок — отречения и попытки вернуться к духовным истокам своего собственного народа, чей «фольклор» и «верования» так настойчиво изучал…

http://www.rusvera.mrezha.ru/556/6.htm