 |
| Татьянин день | Евдокия Варакина | 08.02.2008 |
Поскольку роман не только «умный», но и современный, рассказ о духовном поиске сопровождается неизбежными описаниями различных физиологических актов и эротических фантазий.
Поскольку роман и «умный», и современный, ближе к концу ему уже не хватает ни заумной эротики, ни стилевых прорывов под знаменем теологии, ни даже настойчивых интуиций всех героев (не только физика Королева, но и бомжихи-дурочки Нади) о том, что человек существует только в речи (некое «говорю, следовательно, существую», порожденное культурой XX века).
Всего этого Иличевскому мало для того, чтобы как-то показать духовное преображение героя в финале произведения. И писатель, следуя логике выбранного им стиля повествования, делает текст «больше чем текстом», то есть, попросту говоря, уходит от классического русского языка в чистую словесную вязь, призванную, видимо, передать читателю сильный эмоциональный импульс через нанизывание живописных световых образов: «Нет у времени молвы. И Господь заливает мгновение в половодье, где я Мазаем тысячу солнечных зайцев везу для тебя. Когда я умру, ты закутаешься в солнечную шубу, как в конце аллеи в протуберанец».
Иличевский зашифровал, а критики послушно дешифровали финальные страницы как радостную весть об обретении героем Бога («Сначала Королев как бы умирает, попадает как бы в метафорический ад, в темноту, в слепоту — метро, но, выбравшись оттуда, просыпается окончательно, готовится к тому, что у него откроется зрение — и оно открывается, когда вся троица выходит наконец из Москвы: он видит цвет, свет, Бога» — из интервью А. Иличевского Льву Данилкину). Они правы — если для прочтения воспользоваться предложенным Иличевским «живописным» кодом. Но он ведь не единственно возможный.
В одной статье, комментируя полученный Иличевским «Букер», корреспондент замечает, что цель этой премии — «привлечь внимание читающей публики к серьезной прозе, обеспечить коммерческий успех книг, утверждающих традиционную для русской литературы гуманистическую систему ценностей». И хотя велик соблазн быть тем умным и современным читателем, перед которым Иличевский раскинул скатерть-самобранку своих интеллектуальных лакомств и художественных деликатесов, попробуем поговорить об этой книге «по-простому», с позиции тех самых «традиционных для русской литературы» ценностей. А еще проще говоря — с позиции христианской.
«Страх», «ужас», «пустота», «бессмыслица» — ключевые слова, которыми сопровождаются эпизоды из жизни Королева. И, продираясь через страх и пустоту, он напряженно, исступленно пытается найти смысл, потому что иначе зачем все это? Пытается найти его через рассуждения. Пытается найти его через изменение жизни, начав бомжевать, сначала в одиночку, а потом в компании с «опытными» бомжами Вадей и Надей. Пытается найти его через наблюдение над видимым миром.
Этот поиск сопровождается каким-то болезненным надрывом. Так, в одном эпизоде Королев утешает себя «умышленностью» всего существующего, наблюдая за летучей мышью, которая каждый раз вылетает из помещения на улицу через зарешеченное окно, идеально вписавшись в пространство между прутьями — и однажды видит, как нетопырь, промахнувшись, ранит себе крыло и застревает в раме, что вызывает у Королева приступ какой-то онтологической истерики. Такими депрессивными символами украшена вся сюжетная линия, связанная с духовными исканиями Королева. Периодически он, как заклинание, твердит, что «если бы не Бог, он давно бы удавился». Но эта вера никак его жизнь не меняет. И не только в том дело, что мир, который Иличевский показывает нам глазами Королева, — мрачный, тоскливый, его части и связи между ними непредсказуемы и случайны (отдельные мазки-наблюдения никак не выстраиваются в целостную, осмысленную картинку, это мир расколотый — или увиденный расколотым, болезненным сознанием). Гораздо важнее то, что и в душе самого Королева царит какая-то озлобленность и отстраненность по отношению к другим людям. Возможно, причина этого — в промелькнувшей в голове Леонида догадке: его фантазии об одиночестве на всей планете «заменяли ему обоснование, что Бог не имеет к людям никакого отношения», а значит, все люди фатально, трагически одиноки и друг с другом не связаны.
Может быть, именно поэтому даже попытки Королева сопереживать и соучаствовать имеют какой-то предел, после чего, не увенчавшись зримым успехом, обрываются все в ту же безысходную истерику мизантропа. Так, Королев какое-то время защищает от соседей ночующих в подъезде бомжей, но заканчивает такой же, как у соседей, агрессией, да еще с болезненным, свойственным русским интеллигентам оттенком: «Вечером того же дня он увидел на вымытой площадке толстую старуху. Он заорал на нее и затопал ногами. Он кричал, чтобы она немедленно убиралась, набирал на мобильном „02“, но было занято, и снова орал, то поднимаясь по ступенькам к себе, то набегая вниз обратно».
Ближе к концу романа Леонид пытается расшевелить психически больных (они лечатся в том монастыре, в который на некоторое время привела троих «бомжей» их бродячая жизнь) и вдохновить их на конструктивную деятельность — посадку картофеля, но терпит фиаско и вновь впадает в истерику: «Король догнал Вадю, со всего ходу толкнул в спину. Тот упал… Королев не знал, куда деть злость, обиду, ему было боязно… Королев постоял; потом побрел наугад по полю, но как ребенок бросился на землю, сел, заплакал».
Разительным контрастом отношению к людям Королева выступает жизнь «простых» персонажей — бомжей Нади и Вади. Вадя, правда, не совсем простой, он своего рода «интеллигент от бомжей», одаренный незаурядным воображением, мастерски владеющий речью, умело этим пользующийся (ведь для бомжей «рассказ о том, что с ними случилось, есть та неразменная монета, которой они… оплачивают место среди себе подобных, долю курева, алкоголя, пищи, тепла») и способный даже на построение теорий (одну из них, про Бунт, он излагает Королеву).
Но, несмотря на полет мысли, в его душе осталось по-детски чистое чувство сострадания другим людям: «Ни тогда, ни после они (Вадя и Надя. — Е. В.) не воспринимали эти события разделенными на правое и неправое. Они были на стороне горя». Так, он сопереживает пьяному жильцу одной из квартир в том подъезде, где они ночуют: «Вадя, хромая, спустился за ним. Мужик лежал навзничь. — Что ж ты, братишка. Сбавил бы. Давай потихонечку, — склонился над ним Вадя». И даже ответная агрессивная неблагодарность («Вадя довел его до двери, жена впустила мужа — и тут началось. Снова распахнулась дверь, и очнувшийся сосед, с окровавленной губой, стал плескать ацетоном на лестницу, на лежащих бомжей: — Твари, — рычал он, уткнувшись в стенку и чиркая намокшими спичками. — Пожгу») не ломает ничего в душе бомжа, не вызывает, как у Королева, отчаяния, истерики, озлобления — у Вади живо ощущение сопричастности, нерасторжимой органической связи с другими людьми: «Неизвестно по какой причине все дурное осознавалось как последствие собственной совести» — некий отзвук слов Достоевского «Все перед всеми виноваты».
Через эту сопричастность людям Вадя оказывается связанным с Богом. Это чувство не формулируется в словах, но руководит его поступками: «Это яблоко он не съел, положил в карман, а потом оставил на подоконнике в зале ожидания. Вадя имел такую привычку, и Надю потом научил: оставлять что-нибудь съестное в аккуратном месте — так он делился. С кем? Не то с людьми, не то с Богом, — он не понимал, но делился, по закону».
Впрочем, любовь Вади несовершенна. Ближе к концу финала он бросает Надю в монастыре-лечебнице и уходит — навсегда. И именно Королев возвращает его назад. Но и это доброе деяние Королева заканчивается срывом. Последние слова «Матисса», относящиеся непосредственно к Леониду, вольно или невольно закрепляют сложившийся на протяжении романа его образ отчужденного одиночки: «Следующим утром, очухавшись, чтобы ни о чем не думать, Королев взял направление на солнце….Войдя в чащу, присматривался к сиянию, бившему сквозь верхушки, все время старался переносицей почуять его теплоту. Миновав дебри, вдыхал полной грудью весь окоем. Ему было легко…… В самом подножии холма, на краю его длинной крылатой тени, он увидел Надю и Вадю. Они брели порознь, препинаясь, отяжелев от усталости. Поклявшись себе отныне никогда их не ждать, он ринулся дальше — вперед, за клонящимся к горизонту солнцем».
Солнце и его свет в конце романа — символ того Бога, которого «обрел» Леонид. Но это, как видно из данного эпизода, не христианский Бог — Бог любви и сострадания. По ходу романа, кстати, это звучит и впрямую — Королев, отталкиваясь от мистико-богословского произведения иудея Авитара, формулирует для себя следующий догмат: «Поскольку всякая любовь, в том числе и любовь к Богу — эгоистична, то ради истинной любви к Богу следует избавиться от самой любви». Произведение Авитара, как пишет Иличевский, Фома Аквинский высоко ценил, считая его вершиной умной веры. У Королева вера становится уже не умной, а заумной, не способной дать сердцу силы любить бесконечно.
Не способен к такой любви и Вадя — он для этого, как показывает Иличевский, тоже слишком «умен», пусть не интеллектуально, а по-житейски.
Подлинным носителем христианского духа любви в романе выступает дурочка Надя. Она из-за недуга зачастую даже не может сформулировать свои мысли, но сердце ее живет пусть и независимой от ума, но верной жизнью. Она сопереживает всем: случайно увиденному среди интернатских детей запыхавшемуся толстому мальчику, которого заставили водить в бесконечной, изматывающей его подвижной игре, старой больной медведице в зоопарке (и когда та умерла, Надя плачет от неспособности объяснить Ваде, что дурно пахнущие кости, которые она притащила «домой» — это часть живого существа, а не просто старый хлам, который надо поскорее выкинуть), женщине-снайперу, убитой у нее на глазах, самому Ваде…
Эта инстинктивная жалость рождает в ее душе те чувства, которых так не хватает Королеву: благоговение перед жизнью (она «смотрела на дома, на окна, в каждом ей хотелось аккуратно пожить. Недолго, чуть-чуть, зайти с благоговением, осмотреть жизнь, участок ее святости, а может, даже не зайти, а только заглянуть, затаив дыханье…») и ощущение радости бытия: «Надя могла просто сесть на стул, или на чистый краешек… и, время от времени вздыхая, смотреть вверх, чуть улыбаясь, с сияющими глазами… исполняться тихой радостью ожидания. Так она могла сидеть часами, широко раскрыв глаза в невидимое счастье».
То, что Королев так долго, трудно и надрывно ищет, Наде дано изначально. Она не говорит о Боге — она вообще мало говорит, с каждым днем все меньше и труднее, ведь болезнь прогрессирует. Но она Богом живет, Его духом, духом любви и сострадания. На ней исполняются евангельские слова: «Блаженны чистые сердцем, яко тии Бога узрят». Понимает ли это сам Иличевский? Если да, то тем страшнее итог романа. Дело в том, что начинается повествование со взгляда на мир Нади — искреннего, обнаженно-детского, бесхитростного и очень светлого, несмотря на безрадостную жуть самих происходящих событий. Затем этот взгляд на мир постепенно исчезает — к концу романа повествование разворачивается с точки зрения Королева. Надя в его глазах — всего лишь несчастная дурочка, с каждым днем все более и более безнадежная. Процитированный выше финал замыкает трагическое развитие событий: Надя и Вадя теперь бредут «порознь, препинаясь, отяжелев от усталости», в то время как в начале романа они представляли собой единое целое, соединенное любовью: «…она удерживала его, напряженно устремив к нему все свое существо, а он — коренастый, бородатый, расхристианный — нетвердо стоял на ногах, нараспашку, стараясь дрожащими пальцами провести по ее космам, поцеловать в висок». Эта связь оказалась разорванной, любовь утраченной — из-за Королева ли, вмешавшегося в их жизнь? Из-за внутреннего ли их несовершенства? (Ведь Вадя стал меняться, поддавшись искушению тщеславием, когда в одном из мест, где они втроем остановились на некоторое время, чтобы пожить и поработать, заметили его сходство с Пушкиным и стали Вадю выделять, просить разучивать и декламировать стихи.) Из-за фатального закона разрушения всего и вся (в виде победившей Надю болезни)?
Иличевский об этом не говорит. Он и критики словно вообще не заметили трагичности романа — им показалось, что он закончился счастливым и светлым обретением Бога.
Может быть, корень этой ошибки в том, что все они не заметили и другого — того, что Бог в романе очень четко и последовательно отделяется от Церкви. Все церковные персонажи романа какие-то ущербные: и соседка Королева по лестничной клетке, набожная, но всегда мрачная, с соседями не здоровавшаяся и бившая мужа-пьяницу смертным боем; и жена делового партнера Королева Гиттиса, очень верующая, но зарабатывающая деньги на финансовых махинациях и спекуляциях; и однокурсник Эдик, который в результате непосильных учебных нагрузок получил «смещение сознания в религиозную сторону», даже ушел в монастырь, принял постриг, а через несколько месяцев «сидел на кухне Королева, в гражданском платье, курил и беззвучно плакал».
Есть в романе и эпизод посещения Королевым храма — такой же мрачный и депрессивный, как и все важные моменты его «добомжовой» жизни: «Зашел и он. Постоял, не зная, куда девать руки с хлебом и пакетом кефира. Ему неясно было, почему в церкви так темно, так тускло льются свечи перед образами. Вдруг толпа расступилась, пропуская священника, размахивавшего кадилом, и он увидел покойника. Лицо его было закрыто черным капюшоном» (деталь, крайне редко встречающаяся в реальной жизни, никак сюжетно не мотивированная, потому что отпевали не погибшего в автокатастрофе, а какого-то парализованного Димитрия, но очень органично довершающая общее безотрадное впечатление).
В конце эпизода Королева из храма просто выгоняют: «А в церковь, парень, с кефиром нельзя. Иди с Богом». Своим романом Иличевский словно отвечает на эту реплику: нельзя — ну и не надо, и вообще, в нее, в церковь, идти не надо, лучше действительно «идти с Богом», Который с церковью не связан. Об этом в «Матиссе» есть и прямые слова. Королев, как мы помним, в Бога верит, Его ищет и, по мнению критиков, обретает, а вот в храм он не ходит, что вызывает у автора безусловное одобрение: «Король был мужественным и заземленным человеком, он не стал впадать в мнительность. Не запил, не пошел ни в церковь, ни к доктору и не стал наобум принимать транквилизаторы». Логический ряд, в который поставлено посещение храма, говорит сам за себя — а заодно и за все богоискательство романа. И даже монастырь-лечебница, в котором какое-то время живут герои-странники, отношение Леонида к церковной вере не меняет: «Королев не был согласен с отцом Даниилом во многом, например в подходе к чуду, но в спор не вступал, не было сил….Сам мир был для него (Королева — Е.В.) огромным чудом. Математика, физика и человеческое чувство для него были гораздо важнее мироточения икон, о которых любил рассказывать о. Даниил». Интересно, что любовь Королева к миру, Богу и некоторым людям в романе лишь констатируется бесстрастным языком, а его уныние, озлобление, разочарование и тому подобные чувства не только отмечаются автором, но и воспроизводятся с помощью эмоционально заряженных сцен и образов. Понятно, какое впечатление при чтении перевешивает. Вроде и светом заканчивается роман, и словами о Господе, — а на душе от него остается тяжесть, ощущение какой-то тоскливой пустоты, болезненного надрыва, не имеющего ничего общего с тем «Светом Тихим», о котором поется в православных храмах. Не там герой искал, не так и не Того.
И тему Иличевский взял самую важную, для русской литературы вечную и всегда «живую», и намерения у него были самые лучшие — в этом легко убедиться, стоит только почитать его интервью. И, вроде бы, роман удался, получил премию, заслужил одобрение рецензентов. Но, нарушая все каноны «умной» критики, хочется просто и прямо воскликнуть, как тот ребенок из известной сказки, что король-то голый! Что не надо верующему человеку тратить время на чтение этого букероносного томика. Ничего он от «Матисса» не получит, ни для разума, ни для сердца, а кое-что и потеряет. Не только время — хотя и его тоже, ведь книжка не тоненькая, 439 страниц. Но главное — это 439 страниц, уводящих от простой, светлой веры в какую-то мглистую, с эротическим привкусом заумь, пусть и расцвеченную вспышками ярких, высокохудожественных образов. Ярких — да не тех. Не все то золото…
