Благодарность за красоту

Художник пишет автопортрет. Хорошее дело, особенно в эпоху до фотографии. Да и в последние полтора века, наверное, каждый живописец проходил через зеркало. То есть через рисование себя перед ним.

Это многие часы, дни, а то и недели труда, потраченные «на себя». А ведь можно всего за секунду сфотографироваться, а за час отснять разновеселую фотосессию. Но вряд ли стоит искать в долгом и упорном запечатлении своей внешности какую-то самовлюбленность, самолюбование. Скорее, тут жажда познания. Поиск в земном образе отблесков той Красоты, которую никакая фотография не отобразит. В чем и заключается основная философия искусства.

Но вот что странно. Автопортреты нечасто вызывают радостное восхищение простого зрителя. Они крайне редко становятся у художников самыми главными, самыми значительными их работами. Картины в этом жанре воспринимаются как биографическое дополнение к другим шедеврам мастера — если портрет реалистичен. Или удивляют жуткой смелостью подхода — авангардистские автопортреты, скажем, в виде цветных полос и пятен. Но и только.

И уж вовсе уникальным кажется вариант, когда художник искал творческий путь в самых разных жанрах — а нашел себя в автопортрете. Именно таким необычным художником ХХ века явилась уроженка Харьковщины Зинаида Серебрякова.

Живой журнал Серебряковой

Один искусствовед, говоря о Серебряковой, заметил: «Она не вела дневников, да это было, наверное, и невозможно с четырьмя детьми». В нашу эпоху увлечения интернет-журналами иные многодетные мамы с этим утверждением поспорят. Но в отношении Серебряковой критик выбрал очень верную интонацию.

Во-первых, чтобы знать, сколько у нее было детей, не надо быть специалистом. Достаточно хоть раз видеть подборку ее работ. Мама-художница не просто десятки раз рисовала Тату, Шуру, Катю и Женю. Она создала шедевры детского портрета, ввела своих детей в золотой ряд образов русского искусства.

Во-вторых, ее художественное наследие и являет собой полноценный дневник. Настоящий живой журнал Серебряковой. К нему даже не нужны текстовые или фотографические дополнения.

Вот начинающий живописец Зиночка Лансере (такова ее девичья фамилия) пишет сельские пейзажи Харьковщины. Родное поместье Нескучное, зеленые полосы полей, яблоки и груши на ветках, виды из окна в сад… Хорошо быть барышней в деревенском помещичьем доме! Это работы еще не самые сильные, но зато видно: счастливого дома Лансере-Бенуа вовсе не коснулась тоска «увядающих дворянских гнезд».

А виной тому — художественный талант семьи, соединившей с русской душой французскую и итальянскую кровь. Как «в Италии все поют», так в семьях Бенуа и Лансере «все начинают рисовать раньше, чем ходить и говорить». Отец Зининой мамы — выдающийся архитектор Николай Бенуа; отец самой Зины — известный скульптор Евгений Лансере. Брат Зины — тоже Евгений Лансере — станет известным художником раньше сестры; а дядя — Александр Бенуа — прославится как искусствовед и лидер известнейшей творческой группы «Мир искусства». И разумеется, многие друзья, знакомые этой семьи — люди, так или иначе работавшие над красотой мира.

Вскоре на картинах Зины появляется интересный бородатый парень в тогдашней форме железнодорожного инженера. Это ее сосед по слобожанскому имению Борис Серебряков, за которого двадцатилетняя художница выйдет замуж и с которым проживет пятнадцать счастливейших лет жизни.

Чуть позже из-под Зининой кисти выходят зарисовки хуторянок, сельских детей, целые жанровые композиции. И угадывается дворянско-интеллигентское «хождение в народ». Поиск красоты в «неиспорченном» простонародном мире. Но если художники-реалисты обычно сопереживали страданиям народным, вкладывали социальные мысли и чувства в крестьянскую тему — то раннюю Серебрякову интересует только эстетика.

Вопреки расцвету авангарда «слобожанская француженка» начинает рисовать крестьян в старинной «застывшей» манере. Это напоминает сразу и Ренессанс, и портреты ХVІІІ века. И тут картины Серебряковой можно сравнить с творчеством английских художников, которые называли себя прерафаэлитами. За полвека до Зинаиды Евгеньевны они тоже возобновили древнюю статику фигур и духовную силу в изображении лиц. Прерафаэлиты взяли за основу те времена, когда в живописи было еще так много от иконописи.

Но Зинаида Серебрякова обрела свой стиль сама, без цитирования классиков. Она вообще не имела систематического художественного образования, да и нужно ли ей оно было? Просто молодая жена и мать вдруг начинает рисовать… счастье.

Зинаида в зазеркалье

В 1910 году группа русских художников устроила выставку, лучшие работы которой могла приобрести Третьяковская галерея. После выставки музей купил больше всего картин у двадцатипятилетней девушки. Ее фамилия (по мужу) ничего не говорила знатокам живописи. Вообще в те времена женское художественное творчество еще было в новинку, считалось вызовом. Тем удивительнее подобный фурор.

Одной из приобретенных галереей работ был автопортрет Серебряковой, известный под заглавием «За туалетом». Свидетельство прессы того времени: «Автопортрет Серебряковой, несомненно, самая приятная, самая радостная вещь. Здесь полная непосредственность и простота: истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что-то абсолютно художественное».

Это замечательное определение принадлежит родственнику «виновницы скандала» Александру Бенуа, что, казалось бы, несколько снижает весомость слов. Однако дальше этот дядя, обескураженный успехом племянницы, продолжает свое описание достаточно колко. «Тема самая простая, и даже как-то нет темы. Жила молодая женщина в глубокой деревенской глуши, в убогой хуторской обстановке, и не было ей другой радости, другого эстетического наслаждения в зимние дни, отрывавшие ее от всего мира, как видеть свое молодое веселое лицо в зеркале, как видеть игру своих рук с гребнем и с гривой волос».

Вот тут, похоже, блестящий искусствовед ошибся. Точнее говоря, оказался «слишком мужчиной» — ибо безоговорочно поверил лукавству женщины. Милый миф, совершенно в стиле Серебряковой — с ее характерным сплавом женского шарма и творческой скромности. «Зиночка, как у тебя получилось сделать так здорово?» — «Ой, да зимой скучала без Бори, вот взяла и набросала эту безделицу».

Но мы, в отличие от дяди Бенуа, имеем право такому описанию не поверить. Не только потому, что слобожанское имение Нескучное уже по самому названию — совсем не тоскливая глушь. К тому же, оттуда всего тридцать верст до огромного Харькова. Главное, что другие картины Серебряковой этого и последующего времени обнаруживают совершенную неправоту слов: «и не было ей другой радости, другого эстетического наслаждения…».

У нее была другая радость. Такая радость, при которой не требуется «всего мира» вокруг. Которая не исчезала и в том зимнем одиночестве, когда ее муж надолго уезжал строить железные дороги Сибири.

Революция

А ведь какие силы ополчились на эту ее радость. В 1918 анархисты разорили и сожгли имение Нескучное, усадьбу екатерининских времен. Уничтожили тем самым не только десятки этюдов Серебряковой, но и внутреннюю подоснову ее творчества. Ведь она, как Антей, черпала силу от родной земли, от привычного уклада жизни имения. Да и внешней основы ее земного существования — дохода от крестьян — вовсе не стало.

Художница перебралась с детьми в Харьков, продолжила писать портретные композиции. Но вот чудо: они по духу те же. Радостные. Может быть, теперь уже печально-радостные. Но даже и в таком словосочетании вторая его часть удивительна — в той безумной обстановке.

Когда-то ранняя Серебрякова писала родственников в дворянских одеяниях «под ХVIII век» и соответствующей небедной обстановке, в которой они жили. Теперь она пишет своих детей «на террасе в Харькове»: под потолком развешано белье, дети сидят в тельняшках и простеньких платьичках. Но они улыбаются!

В 1919 году не стало мужа художницы Бориса Серебрякова. Одинокая мать с четырьмя детьми от 6 до 12 лет, не имеющая денег на краски, отрезанная от своих петербургских родственнников — она и тут не унывает. Продает рисунки углем: больше рисовать нечем. Устраивается в археологический музей и несколько лет оформляет красочные таблицы — за зарплату, на которую можно было купить полкило масла. И не бежит за отбывающей Белой армией, не «просится» к знакомым в Париж. Тридцатипятилетняя вдова даже в мыслях не представляет себе второй раз выйти замуж. Необычная дворянка, необычная мать своих детей!

В 1920-х годах она возвращается к живописи. И снова оптимистические портреты: ее красивые сыновья и дочки, их подруги — юные балерины. Никаких «новых веяний»: стиль и манера выбраны раз и навсегда. Революция не стоит того, чтобы изменять самому главному в душе.

Эмигрантка поневоле

Все-таки к концу 1920-х Серебрякова оказывается в Париже. Случайно: поехала устраивать выставку, продавать картины, а обратно в СССР не впустили. И стало понятно, что решение властей окончательное. Но у нее на родине остались дети-подростки и старая больная мама! Сколько сил и нервов пришлось потерять Зинаиде и ее родственникам, чтобы Сталин наконец распорядился в своем иезуитском духе: одну дочь и одного сына отдать Серебряковой в Париж, остальных детей и их бабушку оставить в Советской России.

Не всякий вынесет это соломоново решение, не сломавшись. Зинаида вынесла. И когда ее дочка Катя приехала во Францию, мама тут же без устали принялась рисовать красоту семнадцатилетнего человеческого разбега. И мы опять и опять видим задумчивую серебряковскую другую радость.

А ведь художница, не приспособившись к «рыночным отношениям», оказалась на Западе в бедности, немыслимой даже и в Советской России. Художник Константин Сомов писал в дневнике: «Вчера видел Зину. Заказов нет. Одна нищета». Было испытание и того страшнее: одиночество. Дети вырастали, горели своими молодыми интересами, а других единомышленников она на Западе не встретила.

И это даже странно, ведь по рождению в Зинаиде Лансере не было ни капли русской крови. Наполовину француженка, на четверть итальянка, чуточку немка и испанка. Но трудно было найти во Франции более русского эмигранта, чем Серебрякова. Она не общалась с земляками, тяготилась их обиженной гневной антисоветскостью. Богемный стиль общения ей претил, склочность и завистливость художественных кругов вызывала неприятие. Так и жила: почти без друзей.

Но при этом писала гармоничные прекрасные фигуры, сквозь которые светится душа. Сама она выглядела гораздо моложе своих лет: в семидесятилетнем возрасте казалась ровесницей своих сорокалетних дочерей. Кстати, все ее дети, а теперь и внуки, связали свою жизнь с искусством.

Ныне отпущаещи

Благодаря своим замечательным детям (а может, и замечательным свойствам души) Серебрякова дождалась своего часа. Единственной из эмигрантов, ей не пришлось «возвращаться» к соотечественникам нелегально или в конце ХХ века посмертно. Она дожила до оттепели 1960-х годов, когда к ней из Москвы смогла приехать дочь Татьяна после 36-летней разлуки. А вскоре, усилиями Татьяны, в городах России и Украины прошли выставки Серебряковой.

Вот тогда восьмидесятилетняя художница, обманом изгнанная с родины, стала на родине не просто знаменита. Ее творчество для многих людей того времени, «шестидесятников», превратилось в настоящий символ человечности и оптимизма.

Почти сразу после этих выставок художница умерла. Но уже десяткам тысяч соотечественников ее портреты освещали и облегчали самые угрюмые и тяжелые минуты. Просто Зинаида Серебрякова всю жизнь искала гармонию в окружающих лицах и фигурах — и находя ее, забывала свои тяжелейшие обстоятельства. В этом, может быть, и заключается тайна обаяния Серебряковой. Ее картины — всегда благодарение и надежда. Благодарение за красоту и надежда на Красоту.

Уверен, что ныне здравствующая 95-летняя дочка художницы Екатерина тоже счастлива и оптимистична. Ведь благодаря ее матери каждый из нас всегда может вспомнить, сколько красоты бывает в человеке.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/blagodarnost_za_krasotu.html