 |
| Правая.Ru | Степан Орлов | 30.01.2008 |
Когда-то в перестроечной прессе вторым названием «Застоя» было слово «геронтократия». Власть «стариков», не «отцов» (это место можно занять и в 30 и в 20 лет, если заслужишь), а именно стариков", власть одного особенного поколения. Это те, кто «вынес на своих плечах все тяготы Войны», будучи ещё совсем молодыми людьми, а главное, те, кто выполнил львиную долю неимоверной работы по послевоенному восстановлению, притом что второе возможно было более трудным дело. Но в данном случае речь идет, прежде всего, о поколении во власти.
На них была возложена огромная ответственность, и тот, кто возложил её, сошёл в могилу не скомандовав «вольно!». Они так и умирали на своих постах, потому, что нельзя уходить пока «не всё ещё сделано».
В этой генерации выходцев из деревень и рабочих посёлков был своеобразный аристократизм, по крайней мере, такие черты как мужество и верность. Верность стране, долгу, слову. Беда только в том, что этот аристократизм был не отрефлексирован, не осознан как некое обязательное условие для претендентов на сколь либо заметное место в обществе. Возможно потому, что их добродетели выковывались в страшных горнах, и, быть может, против их воли.
Они оставили очень слабых, недостойных и «перемаринованных» на третьих ролях наследников, которым не смогли объяснить, что шикарную (хотя, какой уж у них в домах там был особенный шик) по советским меркам квартиру директор должен въезжать, после того как завод построен, а не до. Что в «элитный» санаторий нужно ехать из-за настояния врачей и после второго инфаркта, а не каждый год по два раза. Впрочем, не просто не смогли: они так и считали, «дети должны жить лучше нас». А кем и какими будут эти «дети», это ведь слишком сложный вопрос. Да и почему они должны быть хуже? «Разве их плохому учили»? Этакий гуманистический оптимизм в отношении человеческой природы, вызванный, невежеством «элиты в первом поколении».
Те, кто, напротив, впадал в «мизантропический пессимизм», взирая на обывательскую мелкотравчатость следующих генераций, были не правее и не мудрее своих оппонентов, ибо воспринимали как катастрофу то, что является трудной проблемой.
Поколение, которое за четыре года стало «старше на целую Войну», так и не научилось смотреть серьёзно на тех, кто шёл за ними. Не научились «старики» и спрашивать с «детей» по-настоящему, так, как спрашивали с них. Они вообще построили мир, в известной мере противоположный, тому, в котором начиналась их жизнь. Построили не только для себя (что было бы объяснимо: усталость, возраст), но и для других, по принципу «не дай вам бог испытать того, что выпало на нашу долю». Им приходилось с малолетства отвечать по самой строгой мерке.
Они ввели порядок, при котором человек до сорока считался «молодым специалистом», часто без карьерных перспектив, зато с правом на некоторое шалопайство. (Разве это не мечта современного человека, молодость до сорока? Лучше только молодость до пенсии.)
Им довелось жить в условиях глубокой имущественной дифференциации (мало кто задумывается от том, насколько далеко было сталинское общество далеко от «уравниловки») и они построили общество, где каждому полагалось 120−300 рублей, надеясь, что это приведёт к тому, что лишённый страха перед нищетой и голодом и не стремящийся к невозможной роскоши человек будет трудится не за страх, а за совесть.
Они помнили, сколько сил требовалось в полуголодное время на поддержание имперского блеска позднего сталинизма, от золотого шитья мундиров до пышной архитектуры «высоток». — Они породили нарочито неказистый утилитарный стиль пятиэтажек и мебели из ДСП. Так старик надевает с костюмом войлочные «прощай молодость», ибо ноги должны быть в тепле, а «баловство нам ни к чему».
Им приходилось начинать в условиях жесточайшей конкуренции, где на кону была не карьера, а жизнь и они создали мир, где карьерист становился фигурой смешной и жалкой: работать за троих, интриговать, жениться по расчёту, лизоблюдствовать, чтобы в результате не получить ни настоящей власти, ни громкой славы, ни больших денег.
Их жизнь не раз висела на волоске и они, кажется, так и не поняли, что люди не пережившие этого ада, просто не могут так же как они ценить возможность просто жить, ходить на работу растить детей. Они не поняли и не приняли в серьёз запросы последующих поколений.
Они работали под прессом строжайшей личной ответственности и создали систему сложного распределения полномочий, коллегиальной ответственности, когда появление проблемы часто приводило к созданию комиссии под руководством того, кто был виновен в возникновении этой проблемы.
Послевоенное время — это трудные задачи, жесткие сроки, изматывающий ритм. Всё больше становилось сфер деятельности, где казалось, что одно из основных прав советского человека посидеть четверть часика, отдышаться, употребить валидолу. Главное не нервничать, словно было написано над страной. Только в этот период мог стать общеупотребительной практикой сокрытия до последнего страшных диагнозов.
Они выросли в эпоху, самый воздух которой был насыщен культом героев и когда пришло их время, пропаганда перестала поднимать на щит тех, кто мог укорить, обжечь своим совершенством «честного труженика», мирного обывателя.
Всё это по отдельности не было так уж опасно и тем паче не было чем-то необоснованным, «вредительским». Историческая усталость — штука, с которой приходиться считаться. И навешивая ярлычки типа «разложение», «обуржуазивание», вряд ли что-то можно объяснить. В конце концов, не бывает всеобщей перманентной мобилизации.
Беда в другом, в том, что «элита в первом поколении» оказалась просто не в курсе того, что знает всякий, за кем стоит хоть какая-нибудь традиция: мир как не-война не является самостоятельной ценностью, это пустота, вакуум, который надлежит насытить новыми смыслами, целями, идеалами. И просто «честным трудом», «мирным небом над головой» и лояльностью эту пустоту не заполнить.
