 |
| Русское Воскресение | Владимир Крупин | 29.01.2008 |
Всё зависть-мачеха. Другого объяснения нет. И хоть обижайтесь, хоть нет, дорогие поэты — современники Дмитриева, скажу вам: вы работали на себя, Николай — на своё бессмертие. И это же счастье, что в русской поэзии есть поэзия Дмитриева. Она необходима нам для познания мира, России и особенно своей души, а значит, пока мы не разучимся читать по-русски, будет жива.
Конечно, он для меня Коля. Тут нет панибратства, я никогда не писался и не буду в его друзьях. Но то, что мы тянулись друг к другу, это было. Он же моложе, и он, например, как я ни просил, так и не перешёл со мной на «ты». Хотя в годы его жизни в Балашихе мы виделись постоянно, я был у него в доме за стадионом, недалеко от школы, на которой теперь мемориальная доска его памяти. Странное чувство — он живой во мне, и он бронзовый вот для этих деточек, бегущих на уроки. Но ведь его стихи будут и их спутниками, он для них живой. Не воспринимаем же мы любимых поэтов умершими. Стихи их живут отдельно от них, они уже часть жизни нашей души. Они уже наши. Но не нам было дано их вывести в свет, а поэтам. Тем, в чьи души Господь поселяет возможность словами выразить то, что чувствует душа. Помню, как справедливо и горько вразумил меня поэт своим стихотворением о том, как студент в электричке стесняется бедно одетой матери. И как он на самую крошечную малость, на неуловимое расстояние, никому не заметное, но всё-таки отодвигается от неё. И как он потом казнит себя всю жизнь. И я, разве я не так же однажды постеснялся, что мама, приехавшая ко мне из Вятки в наше студенческое общежитие, скромно одета. О, этот мимолётный стыд жёг потом, как я каялся в нём, как оправдывал себя, что это было не стеснение, а желание, чтобы мама одевалась не хуже городских.
И вся поэзия — то неуловимое состояние, то не видное никому расстояние меж нравственным проступком и возмездием. Поэт размягчает душу и делает её готовой к восприятию Бога.
Мы понимаем, что у Бога нет смерти, все у него живы, что день земной кончины — это переход в жизнь вечную, это день переступания порога в небесные обители. И всё-таки как тяжело переживать уход близкого человека!..
В тот день из операционной меня привезли на каталке в палату и перегрузили на койку. Жене разрешили прийти. Наркоз ещё не совсем отошёл, я всплывал к радости июньского солнца, заполнившего палату. Как хорошо начинать жить заново, оставив в прошлом дне болезни и печали из-за них.
— Что ж ты плачешь-то? — спросил я жену. — Всё хорошо.
— Звонила Галя Кострова — Коля Дмитриев умер.
Коля? Боже мой! За день до больницы мы вместе выступали на Книжной ярмарке в Выставочном центре. Там так было шумно, так было тяжело выступать, что мы решили заглушить печаль обычным в таких случаях лекарством.
— На ветер было бы легче говорить, — сказал Коля, — ветер бы куда-нибудь слова отнёс, а тут говорим как в могилу.
Коля, милый Коля, я и проводить тебя не смог, не сердись.
И как было пережить, если бы не было церкви, сорокоуста, поминальных свечей? И всё пошло и поехало дальше, и смерть сдалась, отступила в прошлое, а раб Божий Николай и его озарённое Божией любовью творчество остались с нами.
Он очень хорошо улыбался. Говорил реже других, умел и любил слушать. Когда нравилось, глаза его, внимательные и грустные, светлели, лицо будто освещалось изнутри.
Ради улыбки с радостью вспоминаю два экспромта двух поэтов: Алексея Решетова и Николая. Мы в Перми, мы идём по улице. С нами друг и того, и другого поэт Анатолий Гребнев, он свидетель. И я, грешный. Не помню, о чём говорим. Вдруг Решетов произносит: «Я наступил ногой на муравья, а у него огромная семья». И Коля тут же, в одно касание, подхватывает: «А был бы муравей тот холостой, то случай вышел самый бы простой».
Ещё. Коля очень любил музыку, очень её чувствовал. «Слов меньше, чем звуков, — говорил он. — Мелодий больше, чем стихотворных размеров». Это было на юбилее Тютчева, когда мы выступали в Центральной библиотеке Балашихи, как раз имени Тютчева. И трио «Яблонька», три замечательные певицы, исполнили песню на слова Дмитриева: «Услыхали птицы ловчие — птица певчая поёт. И, до кровушки охочие, к ней направили полёт». Слёзы высекала из слушателей эта песня. Коля отвернулся, будто что-то рассматривая на библиотечных стендах.
Стихи его, уверен, будут ещё и ещё пeрелагаться на музыку. Не может не привлечь композиторов та гармония звуков дмитриевского стиха, та мелодия души, которая заключена в них. Так было с тёзкой Николая, Рубцовым. Начиналось с одной-двух песен на его слова, а теперь и представить нельзя нашей жизни без рубцовских песен.
Что было мне в Николае самым дорогим? То, что он никогда не мнил себя поэтом. Он не мог не писать, вот и всё. Он слышал в себе слова и их записывал. Это была награда ему за чистоту души. А душу он сохранил совершенно детскую, ангельскую. «Помнишь, как без бухгалтерской сметки тратил ты золотые года, как поверило детство в бессмертье, в синь, которая будет всегда?» И она, небесная синь вечности, была с ним всегда.
Вспоминаю меня поразившее в давних уже семидесятых стихотворение «Не исчезай, моё село… ты будто Слово о полку в одном бесценном экземпляре».
Это поэт Николай Дмитриев говорил о России. Она у нас тоже «в одном бесценном экземпляре». Но в ней был и остался поэт Николай Дмитриев. А это тоже один из залогов её бессмертия.
