 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 26.01.2008 |
С самого начала христианской эпохи отношение к браку и к монархической государственности связывает некая тайна. Внутренними антиномиями, не разрешимыми для «чистого разума» именно в этих двух вопросах наполнено само Евангелие. С одной стороны Христос — Сын Давидов, единственный законный Царь из единственно законного Царского Рода. С другой — Царство Его не от мipa сего. Вход Его в Иерусалим, мистерия страстей и самая казнь на кресте (нечистом для иудеев, но для православных, «хранителе Вселенной» и «царем державе»), а затем Воскресение, именуемое Церковью как Красная Пасха (красный цвет — цвет царских одеяний), Христос как «царь мipoве и Спас душам нашим», «Царь царем и Господь господем». С одной стороны — «да будут два в плоть едину», с другой «скопцы, соделавшие себя для Царствия небесного» и «ангелы на небесех», которые «не женятся, не посягают». И в то же время пронизывающая Евангелие и особенно Откровение Святого Иоанна Богослова брачная и царская одновременно — точнее, единоименно — символика. Царство Небесное изображается как брачный пир Агнца. Все Евангелия наполнены брачной символикой. Символикой ли, или же все следует понимать буквально? Во всяком случае для Православия главное во Христе не столько его земная жизнь и проповедь — что является осью для всех западных исповеданий, проповедь для протестантов и Страсти для римо-католиков — сколько Его Воскресение и отмена Воскресением всех законов «ветхого мира».
Тайна окружает и саму первохристианскую общину. С одной стороны, большинство апостолов принадлежало к тем слоям, что сегодня называются «социальными низами». С другой, согласно многим древним источникам, значительная часть окружавших Спасителя лиц имела отношение не только к эллинистической знати (так, «друг Господень» Лазарь, воскрешенный Им на четвертый день по смерти, был военачальником), но и прямо к царским родам, причем не иудейским (св. Мария Магдалина была дочерью «царя Сира и царицы Евхарии»), не говоря уже о том, что сами «деспозины», родственники Христа по плоти (св. Иаков, «брат Господень по плоти»), св. Иосиф Аримафейский и другие принадлежали к одному с Ним роду Давидову, восходящему к ветхозаветному Царепророку. И если апостолы, согласно рассказу Писаний, отправились «во всю землю» на проповедь Евангелия, то некоторая часть «деспозинов» тайно морскими путями перебралась в Европу, опасаясь как иудеев, так и римских властей не только как христиане, но и как представители царских родов. Знаменитое предание о предъявленном св. Марией Магдалиной красном яйце императору Тиберию свидетельствует о том, что она была пропущена в императорский дворец не случайно, а как представительница царей (видимо, иранского происхождения), правивших землями к северу от Иудеи и Самарии. Можно в определенном смысле говорить о том, что исторические пути «апостольской» и «вифанской» линии первоначальной общины если не разошлись, то некоторым образом разделились. Можно говорить и о том, что внутри самого первохристианства содержались как условно «демократические», точнее, теократические (апостольские), так и монархические и аристократические («вифанские») потенции, что в дальнейшем повлияло и на взаимоотношения Церкви и Империи, а затем Православной Церкви и Русского Царства, а на Западе — папства и меровингский королей, позднее — папства и германских императоров.
При этом если Евангелие в отношении брака предельно антиномично, «сочетавая несочетаваемое», а послания св. Апостола Павла (проповедовавшего, как известно, отдельно от других апостолов) это вообще, по сути, апологетика брака, то жития других апостолов (св. Фомы, св. Андрея Первозванного и отчасти св. Петра — сюжеты же брались по большей части из апокрифических гностических текстов, а затем вошли в сборники житий — который, впрочем, сам был женат, что, говоря, правда, походя, дискредитирует саму католическую идею целибата священства), действительно, содержат сведения о том, что они проповедовали безбрачие или физическое воздержание в браке. Хотя многие жития в данном случае западного происхождения (они собраны в «Золотой легенде» ХII в.), эти сведения подтверждает и преп. Иосиф Волоцкий в «Просветителе». Интересно при этом, что очевидное принижение брака (при почти негативном отношении к его собственно брачной стороне) по отношению к девству сочетается и с принижением Империи перед «экклесией» (общиной верных) и даже применительно к Ветхому Завету «судейство» считается более высоким состоянием, чем Царства, в т. ч. числе Давида и Соломона.
Негативное отношение к браку выражали такие раннехристианские авторы, как Тертуллиан, Татиан (III в.), учивший, что брак есть жизнь по Ветхому Завету, а безбрачие — по Новому, Иаков Афраат (IV в.), не отрицавший брака вообще, но считавший, что после принятия крещения супругам следует соблюдать воздержание. Тертуллиан был в дальнейшем осужден Церковью, правда, не за эти высказывания, а за монтанизм (отказ в приеме в Церковь отрекшихся от Христа во время гонений после их покаяния), а Татиан основал ересь энкратитов, осуждавших не только брак, но и некоторые виды пищи, и за это был осужден. Что же до Иакова Афраата, то, не будучи причислен к лику святых, он весьма почитался в ранней Церкви. Священномученик Мефодий Олимпийский (Патарский, IV в.) в «Пире десяти дев», формально не отрицая брака, призывает к добровольному девству и воздержанию для уже в брак вступивших. Близкие к св. Мефодию мнения высказывал и святитель Амвросий Медиоланский. Из ранних апологетов решительно высказывался в пользу брака только Климент Александрийский, пребывавший до Х века в святцах, а затем вычеркнутый (но не осужденный). В своих «Строматах» Климент Александрийский указывал, что сама идея безбрачия может быть оправдана лишь признанием переселения душ в ходе линейного времени, которую он, как и все христиане (включая, кстати, и Оригена, понимавшего метампсихоз как перемещение в иные пространственно-временные модусы), отвергал. Добавим, что Климент Александрийский единственный из апологетов подчеркивал наличие внутри христианства неких тайн, которые не следует раскрывать внешним.
С другой стороны, многочисленные еретики, прежде всего, т.н. карпократиане, в отличие от православных, рассматривали «гнушение браком» не как воздержание, а, напротив, как «дозволение на всяческая», чем вызывали хулу на христианство даже у язычников. (И то другое — на самом деле одно и то же, т.к. в основе этих представлений лежит гнушение плотью как частью тварного мира, созданного, по их мнению «злым демиургом»). В условиях Империи как призывы к воздержанию, на которые часто откликались жены императоров и высшей знати, о чем довольно подробно повествуют западные жития, так и, наоборот, обвинения в развратных оргиях (они были, но не в христианских общинах, а в полухристианских-полугерметических сектах, не примкнувших ни к тому, ни к другому), за которыми часто стояли иудеи, вызывали напряженность в отношениях между властью и «экклезией» и часто были одной из причин — конечно же, не единственной — гонений и мученичества. С учетом же того, что членами основанных апостолами общин были в то время все же в основном социальные низы — в Риме папы в то время фактически заменили т.к. «плебейских трибунов» — то можно в целом говорить о том, что с политической точки зрения, несмотря на наличие внутри христианства неизмеримых — превышающих языческо-римские — «царские», «имперские», «монархические» потенции — в целом исторически в то время оно являлось, говоря современным языком, «левым дискурсом». Притом, что, будучи по сути своей трансцендирующим, оно, в отличие от левого дискурса современного, в котором связь с горним отрезана, было аскетическим левым дискурсом.
О связи гностицизма с государствоборчеством и бракоборчеством подробно писал, в частности, И.Р.Шафаревич в книге «Социализм как явление мировой истории». Можно спорить с автором в оценках советского периода русской истории, но то, что корни идей «мировой революции» он обнажил, не подлежит сомнению. Бракоборчество и государствоборчество везде и всегда идут рука об руку. Беда в том, что в эпоху гонений христианские общины так же, как и общины гностического толка существовали на нелегальном положении, и люди «внешние» не делали между ними различий и часто судили о христианах по, может быть, более ярким и активным гностикам. Изначально же в христианстве делались попытки восстановить сакральную природу брака, нарушенную повальным и разнообразным развратом времен поздней античности. Отсюда возглас «благословенно царство» в начале литургии и чина венчания брака. Гностицизм же этим попыткам противостоял и в той неразберихе кое-где добился перевеса в некоторых вопросах, в том числе в отношении к материальному миру, в том числе к полу. Увы, он оказал огромнейшее влияние на западное христианство, особенно через блаженного Августина (и позже Фому Аквинского), который сам в юности был гностиком (манихеем) и до конца их идей в себе не изжил.
Ситуация радикально меняется с наступлением «константиновой эры», когда подспудные религиозные течения легализутся. Формальное начало ее датируется Миланским эдиктом, а фактическое — Первым Вселенским Собором (325 г.) в Никее, созванном по инициативе Императора. С тех пор Император в Православии является единственной фигурой, имеющей церковную правообязанность созыва Вселенского Собора, поскольку именно он выступает как представитель «мира Церкви» (в отличие от клира). Император созывает Собор, задает на нем вопросы и, не имея решающего голоса, вмененного только епископам, участвует в обсуждении решений, принимаемых единогласно, а затем скрепляет его своей подписью, без которой оно недействительно. Восьмой Вселенский Собор, столь чаемый нынешними экуменистами и филокатоликами, невозможен именно потому, что нет Императора. Также Император избирает Патриарха из трех предлагаемых Поместным Собором лиц, хранит патриаршие регалии в период междупатриаршества, так же, как и Патриарх хранил регалии императорские в период междуцарствия.
В числе прочих преданий о святом Константине существует и предание о том, что его мать Елена была не девушкой из предместья, торговавшей на рынке (демократическая, «гвельфская» версия), а дочерью британского короля Коля, происходившего из рода св. Иосифа Аримафейского, просветителя Британии, как известно, имевшего детей и, следовательно, она была из «деспозинов», то есть близких родственников самого Христа. В этом случае является совершенно логичным расследование ею дела о Кресте Господнем и установление праздника Воздвижения, всегда считавшегося особым праздником монархической государственности.
Отныне судьбы Церкви и судьбы Монархии становятся едины (как были едины судьбы ветхозаветной церкви и монархии при Давиде и Соломоне). А в политологическом аспекте можно сказать, что Христианство в его Православной версии из «левого дискурса» переходит в «правый», в качестве какового окончательно закрепляется зрелым Православием Семи Вселенских Соборов. А поскольку происходит воцерковление народа, то Имперское (Царское), церковное и народное становится одним целым, «единой плотью». Происходит мистический брак Царя и народа, соединяемый и исполняемый Духом Святым через Церковь.
Не случайно в это же время брак признается одним из семи церковных таинств (наряду с Крещением, Евхаристией, Покаянием). Воцерковление Империи хронологически совпадает с анафематствованием Гангрским Собором 340 г. гнушающихся браком как нечистотой. Правда, гнушение браком пока что приравнивается к гнушению вещами более второстепенными (употреблением мяса и вина, ношением «красных одежд»), но черта была перейдена. При этом мы должны помнить, что именно на Никейском соборе один голос одного епископа — св. Пафнутия — помешал введению правила о целибате священства, и именно св. Пафнутий прямо поставил вопрос о браке как о таинстве. Нельзя исключить того, что на первых порах — пока сам св. Константин полностью не стал христианином, приняв Святое Крещение, имел место некий компромисс: христианство признавалось религией Империи, но сами христиане отказывались от обязательности некоторых внутренних — не для всех — аспектов христианской жизни, не являющихся предметом собственно вероучения. В конце концов, а как жить в браке было оставлено на произволение брачующихся (епитимии из публичных постепенно превращаются в тайные). При этом, в некоторых общинах также на усмотрение сохранялось как обычай (но не правило) крестить брачных лишь по достижении ими преклонного возраста, а до этого оставлять в чине оглашенных (нечто подобное в виде деления на «молящихся» и «немолящихся» до сих пор сохранилось сегодня в некоторых старообрядческих согласиях, прежде всего, у федосеевцев и филипповцев). В Империи развивалась многоукладность жизни, «цветущая сложность».
Абсолютно новая реальность Христианской Империи вызвала сопротивление папы — именно в качестве наследника «плебейских трибунов» — обвинения св. Константина в убийстве сына Криспа, его отъезд из Рима и основание новой столицы. Противостояние христианского Востока и христианского Запада начинается уже тогда. Одновременно с началом «константиновой эры» начинается мирный христианский (в смысле одной из ветвей первого христианства) «исход из Египта» Империи тех, для кого христианство остается «левым дискурсом» («апостольская», а не «вифанская» линия). В своей чрезвычайно значимой статье «Империя и пустыня» прот. Георий Флоровский, не соглашаясь с теми, кто утверждал, что, в частности, отказ от брака был вызван ожиданием конца мира, писал: «Апокалиптические страхи и предчувствия, ожидание конца истории могли войти в сердца многих. Все это так. Но в писаниях отцов-пустынников мы не находим значительных следов этих апокалиптических волнений. Они уходили в пустыню совсем по другим причинам <…> Если в монашестве видеть искание „совершенства“, то это совершенство не считалось чем-то особенным и чрезмерным, но, скорее, нормальным и обязательным образом жизни. Если это и ригоризм, он имеет источник в самом Евангелии». И далее: «И до самого падения Византии монашество оставалось отдельной, ни на что не похожей формой устройства общества, находящейся в постоянном напряжении и соперничестве с Империей. Конечно, реальное монашество никогда не соответствовало в абсолютной мере своим принципам и требованиям. Но его историческое значение — именно в принципах. Как в языческой Империи сама Церковь была своего рода „движением сопротивления“, так в христианском обществе неослабевающим „движением Сопротивления“ было монашество».
Именование раннего христианства «движением Сопротивления» лишь подтверждает наши — и не только наши — догадки. Как подтверждает это же и наличие в Византии т.н. «монашеской партии», противостоявшей партии «патриаршей» — последняя всегда и при любых обстоятельствах поддерживала Императоров. Причем — что характерно — если в начале своего существования эта «монашеская партия» последователей св. Феодора Студита стремилась опереться на Рим, то в конце существования Империи происходит новое «переворачивание всего» — Империя тянется к предренессансному — скорее герметическому, чем христианскому, даже в католической форме, Западу, то монашество отстаивает чистоту Православия и выдвигает из своей среды величайшего святого, «низвергнувшего» Флорентийскую унию, — Марка Эфесского (а до него Григория Паламу, если уж говорить о противостоянии Западной и Восточной Церквей на догматическом и мистическом уровне).
Важно указать, что церковные чины венчания на царство и венчания брачного если не тождественны, то весьма схожи, и формировались они постепенно, по мере укрепления Империи. «Священнодействие венчания Царей на царство имеет глубочайший исторический смысл, — писал русский исследователь Е.В.Барсов. — В нем идея государства выражается во всей ее полноте, жизненности и силе. Это священнодействие воплощает в себе три главнейших момента действенности верховной власти как единого личного живого начала, зиждущего историческую жизнь народов и благоденствие великих государств. В этом священно-торжественном и общенародном акте выражается в 1-х исторический союз государя с своим государством, в 2-х завет его с церковью, т. е. душею и совестью своего народа, и, наконец, в 3-х союз Царя и народа с Царем царствующих, в руце коего судьбы царей и народов». («Исторический очерк чинов священного венчания на царство в связи с развитием идеи Царя на Руси», М., 1883). А о прямой связи венчания на царство и венчания брака — по сути, их мистической тождественности — говорит уже современный автор: «Слияние Царствия и Царства в лице Царя, который становится от этого как бы мостом между двумя мирами — духовным и светским — отражается во многих аспектах православного ритуала. Особенно наглядно это проявлено в обряде венчания. Само слово „венчание“ и символическое использование корон (их держат над головами вступающих в брак) (курсив наш — отсюда старое русское именование жениха и невесты „князь“ и „княгиня“ — В.К.) указывает на то, что любой человек в наиболее ответственные духовно моменты своего существования ритуально отождествляется с самим Царем, актуализирует в себе царственное измерение (потенциально заложенное в нем через причастие Св. Тела и Крови — „царевы люди“ становятся единой плотью и кровью — как в браке! — высочайшему Царскому Роду — В.К.)», — пишет А.Г.Дугин («Метафизика Благой Вести»). Добавим, что завершение венчания на Царство причащением Царя и Царицы св. Христовых Тайн в точности соответствует древнему чину браковенчания, завершавшемуся тем же (сегодня Причастие заменено испитием вина из общей чаши).
Как и царское служение предполагает некую «тайну цареву», неудобосказуемую для остального мира и являющуюся для него подчас невыносимой и страшной, так и брак имеет свою тайную, «ночную» сторону, требующую покаяния и искупления. «Тайна царева» в эпоху Русского Царства покрывалась и стиралась принятием Царем великой схимы перед смертью. С «тайной брачной» дело обстоит более запутанно: радикальные старообрядческие согласия, такие, как федосеевцы, ее понимают, но решают неадекватно, современные новообрядцы ее или игнорируют (либералы), или, наоборот, требуют соблюдения «чистоты» в браке (т.н. «фундаменталисты»), что уничтожает сам смысл брака как взаимопроницания и создания единого.
Если Византия в конце концов не сумела — отчасти ввиду отсутствия твердой династичности, отчасти ввиду непреодоления монашеством «левого дискурса» первохристианства (на Западе переросшего, как всякий «левый дискурс», в тоталитаризм папства) — перейти от «симфонии властей» — в конце концов, республиканской по своей внутренней сущности — к подлинной общенародной брачной мистерии, то на Руси (в Русiи, как произносится имя нашей страны в древлеправославном чине) в какой-то пусть хронологически довольно короткий период это произошло. И связано это было — если рассматривать с исторической точки зрения — с тем, что исторически между иночеством (что не всегда можно сказать о епископате — строго наоборот по отношению к Византии) и властью не было той напряженности, какая сопровождала историю Второго Рима. «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона (преп. Никона Киево-Печерского) по сути утверждает брачную, то есть разрывающую узы запрета, свободу обретшей благодать Руси — «Июдеи бо при свешти законней делаху свое оправдание, християны же при благодетьнеим солнци свое спасение зиждют. Яко июдейство стенем и законем оправдашеся, а не спасашеся, хрьстияни же истиною и благодатию не оправдаються, нь спасаються» — с другой прославляет православного монарха — «кагана нашего Влодимера», «благороднаго от благородных» (в буквальном, генетическом, точнее, парагенетическом смысле слова), «единодержца земли своея»: «Тобою бо обожихом и Живота Христа познахом (выделено нами — Византия никогда не восклицала такого о своих Императорах, даже святых — В.К.) <…> Ты правдою бе облеченъ, крепостию препоясанъ, истиною обутъ, смыслом венчан (выделено нами — В.К.) и милостынею яко гривною и утварью златою красуяся».
Именно со времен «Слова о законе и благодати», как позже напишет Лев Тихомиров, русский человек или монархист, или анархист, но никогда — либерал. Кроме того, сама идея единоличной великокняжеской, а затем и царской власти (а согласно «Степенной книге царского родословия», написанной святыми митрополитами Макарием и Афанасием, все Великие князья из рода Рюриковичей были не князьями, а царями) вынашивалась именно в монастырях. Равно как и поддержка самой династии, которую иноки-иконописцы изображали на «Древе Иессеовом», включавшем в себя также и родословную самого Христа. Дораскольная Русь вообще в гораздо меньшей степени разделяла небесное и земное: отсюда и стояние ее за древний чин, древлее благочестие, за небо на земле.
Также в житиях русских святых никогда не было бракоборных мотивов (в отличие от византийских — в меньшей степени — и особенно римо-католических). Русский инок становится иноком, как правило, не от бегства от брака как такового, а от «мирской суеты» в целом. Ни в одном русском житии, даже там, где рассказывается о том, как будущий святой уходит из семьи, когда родители хотят его женить, не говорится о презрении к браку как таковому — только о «суете и тщете мира сего», не более. Русское иночество изначально с благоговением относится к браку. И к Царской власти.
Вот что пишет об этом С.Д.Домников в своем очень интересном исследовании «Мать-земля и Царь-город» (М., 2002): «Брачная трактовка отношений власти и земли на Руси складывается медленно и постепенно. Она никак не характерна для киевского периода, когда власть и земля остаются расторженными, город противостоит деревне, а христианство — язычеству. Образцы мифологемы брака власти и земли мы встречаем уже в послекиевский, удельный (возможно, монгольский) период русской истории. В условиях локализации культурной традиции, сужения и более четкого определения пространства власти определяется и мера соответствия самой власти пространству держания. На волне общественной архаизации и пробуждения архетипического уже в московский период (как отражение потребности общественного единения в процессе культурного синтеза христианства и язычества) модель небесного брака власти и земли складывается окончательно. Со временем, закрепившись в русской письменности, она в итоге воплощается в мифологеме союза князя-язычника с праведной благочестивой женой, олицетворяющей землю. Этот сюжет мы встречаем в нескольких вариантах местных легенд и преданий о князьях. К числу наиболее известных из них относится псковское предание, возникшее в удельный период, о романтической встрече будущей княгини Ольги с князем Игорем. Элементы этого предания с подробностями вошли в текст жития княгини Ольги, положив основание целой традиции русской агиографии».
Еще более отчетливо эта идея выражена в «Повести о Петре и Февронии Муромских» (ХVI в.). В связи с ней тот же С.Д.Домников пишет: «Петр-камень, первый из апостолов Христа, чей образ воплощает в себе идею начала <…> Вместе со святой Февронией они образуют идеальную пару, представляют образ идеального царственного союза Власти и Земли, города (камня) и деревни, царства и священства. Вполне закономерно, что Москва, повторяющая в своем становлении как центра Русской земли судьбу Киева, вбирает в свою идеологию местные предания. Отсюда — актуальность темы брачующегося города: брак города с землей, Власти с Народом». (Стр. 315−316).
Замечательно, что Петр и Феврония не разлучаются в жизни и только накануне смерти принимают оба иноческий постриг (вот ответ как безбрачным толкам старообрядчества, так и, напротив, «дозволению на всяческая», или, наоборот, требованиям «девственного брака» у новообрядцев). Их хоронят, как и подобает, порознь, но на следующий день их тела оказываются в одном гробу. «Идеже хощет Бог, нарушается естества чин, творит бо елико хощет» (св. Андрей Критский).
Характерно, что «списателем» Жития Петра и Февронии Муромских был, скорее всего, входивший в круг того же св. Макария митрополита Московского, автора «Степенной книги», инок Ермолай Еразм. Логическим и естественным продолжением этой «брачно-царской» стороны русского — именно русского — мировоззрения является и «Поучение Макария Митрополита всеа Русiи к новобрачному Царю Великому Князю Ивану Васильевичу всеа Русiи Самодержцу, и к его новобрачной Царице Великой Княгине Анастасии после венчания»: «Днесь от Бога счетана еста Царским, а законным браком, якожь и прочии Святии Цари и Царици Святи, и почтени есте от Бога, и венчани Царским венцем великаго Царства Российского, такожь и вы потщитеся о благочестивый Царю и Царице вздати славу всесильному Богу в Троице покланяемому, елика ваша сила, и заповеди его творите и по воли Божии живите, и любите суд и правду и милость во всем <…> Якож Крест глава Церкви, тако и Царь глава Царице и прочим всем (выделено нами — В.К.), и от Бога благословенна и похвальна будеши по Господню слову, ибо от начала создания (а не во времени! — В.К.) сотвори Бог первого человека Адама и Евву жену его, и благослови их и глагола им: раститеся и множитесь и наполняйте землю и обладайте ею <…> И святый Царь Константин и Святая Царица Елена и прочии Святии с женами живще, Богу угодиша и имена их в книгах животных написана суть, и от Бога возлюблени и от Ангел похваляеми и от человек прославлены». (Цит. по Древняя Российская Вивлиофика, ч. XIV, М., 1790, с. 227−233).
«Но едва ли не самый торжественный и знаменательный акт в чине венчания Русских Царей на Царство представляет те моменты, когда Царь молится о своем народе, а народ молится о своем Царе, в коих Русь является как царство, верующее в Бога — царя царей и народов», — писал В.Е.Барсов. «Без Царя земля вдова», — издревле говорили на Руси.
Но в ХVII веке этот мистический брак Царя и народа (единого с Церковью) дает трещину. Желая укрепить свою власть, Алексей Михайлович дает «зеленую улицу» «кружку боголюбцев», ставящих, по сути, по образцу гуманистического Запада, в центр церковной жизни не собственно литургию, а проповедь, «церковь учительную» (само по себе выражение католическое), причем характерно, что к этому кружку принадлежали как будущий Патриарх Никон, так и протопоп Аввакум. Тем самым осью бытия народа становится, по сути, не Царь, а священник, а иноческий идеал постепенно начинает обособляться от общенародного, «брачного». «Новый Иеросалим» Патриарх Никон строит, на самом деле, только для иноков, тем самым возрождая идеалы в лучшем случае «монашеской партии» Византии, св. Мефодия и св. Амвросия (но на самом деле не Татиана ли?). Но в этом случае и Царство как брак лишается благодати своего «медового месяца», чем объясняется и истерическая антицерковная реакция Петра Первого, и последующая бюрократизация — и Империи, и Церкви, подчиненной не столько Царю «по любви», сколько бюрократии. Как и сам Царь (Император), по сути, превращается в «первого чиновника». Таковой становится и мысль о Царстве. «На рубеже двух веков вырастает фигура Сперанского. Тень это или человек? <…> Как удивителен, нов для всех был этот Владимирский семинарист, изучавший логику и гомилетику, оставивший в назидание потомству книгу о „правилах высшего красноречия“ <…> Предметы, факты — эта неудобная, косная действительность заменилась всюду гибким, подвижным именем вещи, понятием ее; их неподатливая связь, эта связь само-живщая, заменилась логическою связью, пассивно послушного в уме обдумывающего», — писал В.В.Розанов. И далее: «Так помним мы еще от времен Ярослава, Мстислава, даже от очень новых времен Екатерины, Петра, и нас не может разубедить в этом юная, безродная, не украшенная никакой почтенной сединой мысль Сперанского и жалких его последователей. „Кланяюсь гробам отцов моих, Святой Софье, и вас не забуду“, — эти слова, обращенные прощающимся князем (Мстиславом Хоробрым при отъезде из Новгорода) к земле своей, эта градация дорогого его сердцу, родного и близкого уму, содержит более живую теорию государства, нежели какую пытаются внушить развратители отечества нашего, с кафедры и из книг. Они объясняют об этом отечестве, своем и нашем, что оно — „только один из видов общественного союза“, что в союзе этом, лишь по объему и разнообразию функций различающемся от акционерной компании, государь есть только обладатель очень большого числа акций, что он, по крайней мере, в идее, не может ничего решить без „общего собрания акционеров“, и если решает иногда, решает пока… то всегда к гневу и стыду этих теоретиков, решает лишь до завтра… Бедные, о, если бы не завтра, но именно сегодня от „отрешил“ вас, наконец, от земли, к которой вы присосались ненужно, — и она сама, эта земля, вас усиливается и не может оторвать от себя».
От Никона — к Феофану Прокоповичу — затем к Сперанскому — и, наконец, к Милюкову с Гучковым. А в отношении к браку — от «Повести о Петре и Февронии» — к «Анне Карениной» — и еще далее к «Крейцеровой сонате». Интересно, кстати, что последняя написана еще до отпадения графа Толстого от Церкви и во многом повторяет, по сути, гностические и католические воззрения (в частности, о том, что брак допустим лишь с целью деторождения, после чего возбраняется, что вообще чем менее брак есть брак, тем лучше, а еще лучше безбрачие вообще). Но при этом «Крейцерова соната» была подвергнута порицанию Святейшим Синодом. Словом, именно появление «Крейцеровой сонаты» Толстого обнажило и вскрыло древние антиномии. Не случайно графа Толстого Ленин называл «зеркалом русской революции», добавляя, что «до этого графа мужика (т.е. крестьянина, „хрестьянина“ — В.К.) у нас в литературе не было». А вскоре, вслед за браком граф Толстой — русский мужик — отверг и монархию — но и церковные таинства, в романе «Воскресение» похулив Святые Христовы Тайны. И «мужик», чьим «зеркалом» он был, тоже отверг. И корень здесь тот же — в семнадцатом веке. Если не еще глубже. Кстати, еще в XIII—XIV вв. на Руси считалось, что венчание церковное — «для князей да бояр».
Мученическая кончина Императора Николая II и его Семьи, взявших на себя и грех династии, расколовшей Церковь, и грех народный (по крайней мере, согласно записанному видению митрополита Макария Невского), на самом деле не вызвала тогда — и не вызывает сейчас — в «толще народной» никакого отзыва — ни благоговейно-почитательного, ни мистического. Царь-Мученик — пожалуй, единственный из правителей ХХ века, к которому народ безразличен. Характерная реакция жены на гибель безразличного ей супруга — еще один пример внутренней связи Царства и брака. Это не осуждение — никому — и вообще не оценка. Это просто констатация факта.
Да и сама Русская Православная Церковь, все-таки прославившая Царственных Мучеников, сделала это скорее по просьбе светских властей — как бы в обмен на признание ее новой Социальной доктрины — а не «от всея души и всего помышления». Здесь тоже тайна. Однако что это означает с точки зрения исторической? Конец «константиновой эры», как о том провозглашали еще несколько десятилетий назад представители «либерального «Православия» (М.Левитин-Краснов, о. Александр Мень, парижский журнал «Вестник РХД»)? Или все же иное — незавершенность эпохи, начатой расколом и возникновением «абсолютизма» в середине XVII века?
Так или иначе, Брак и Царство всегда — до конца видимого земного мира — или историко-экклезиологического цикла, как угодно — пребудут соединены меж собою, тайно, а, быть может, и явно.
Явно? Не могу не вспомнить в связи с этим стихи автора, далекого от формального благочестия, но написанные, несомненно, по прямому наитию, каковое иногда посещает «буее мipa»:
Это просто, как кровь и пот:
Царь — народу, Царю — народ.
Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий — Дух.
Царь с небес на Престол взведен:
Это чисто, как снег и сон.
Царь опять на Престол взойдет —
Это свято, как кровь и пот.
(М.Цветаева)
В прижизненном зарубежном сборнике своих стихов Марина Ивановна Цветаева приписала после этого стихотворения: 7 мая 1918. Третий день Пасхи. А оставалось ему жить меньше трех месяцев.
