 |
| Православие.Ru | Александр Голицын | 24.01.2008 |
В 1854 году началась война, а затем томительное, но и славное Севастопольское стояние, стояние за правое дело против бесстыдного и бессмысленного (по признанию теперь самих англичан) нападения трех народов, именующих себя христианами, в союзе и дружбой с четвертым, исконным врагом Христа, и с пятым — угрожающим и тоже христианским[1]. И сколько подвига, самоотвержения, единодушия в любви к России и царю. И Корнилов, и Нахимов, и черноморцы, и пластуны, и граф Михаил Виельгорский[2]. А молодцы Кавказа, где малоазиатская турецкая армия, высадка Мухамет-паши и Шамиль не могли ничего сделать, и Карс сдался с гарнизоном. А все дворянство, идущее в ополчение…
В начале февраля я сидел в дворянском собрании (в Москве. — О.К.) на лавке за колоннами и смотрел, как за звенигородским столом устраивали ополчение и выбирали офицеров. Отец был звенигородским предводителем дворянства с 48-го года. 22 года спустя, в 1877 году, мне в этом же звании пришлось набирать ополчение в Звенигороде.
Немного дней после того пришло известие о кончине государя (Николая I). Павел Дмитриевич Голохвастов[3] сказывал мне, что в то время они с братом учились в Пажеском корпусе в классе перед последним, камер-пажеским. Приходит один из учителей и начинает говорить: наконец умер тиран, давно душивший Россию, — и далее в этом роде. Мальчики переглянулись, вмиг поняли друг друга, двое потихоньку пошли в соседний класс к старшим, привели двоих, послушали профессора, все продолжавшего укоризненную речь о покойном царе. Вдруг все встали, обступили профессора, столкнули с места, всей гурьбой вытолкнули из двери, спустили по лестнице шибче, чем он желал, накинули на него шубу и шапку, выпихнули с крыльца и проводили через двор на Садовую.
…
В 1858 году я выпросил у отца позволение собрать в Петровском всех детей, до той поры обучавшихся кто у священника, кто у дьякона, кто у дьячка или на селе кое у кого — и вообще всех по доброй воле желающих учиться, и составить школу. Заведовать ею и обучать взялся поступивший вместо ослепшего Александра Ивановича священник Георгий Сретенский с двумя взрослыми дочерьми. Разрешение было дано, и отвели для этого одно отделение в три окна в людском флигеле, что у белых столбов при въезде в село, ныне занимаемое училищем. В начале сентября в назначенный день собрались все, и, к удивлению моему, детей оказалось не так много и большей частью из дворовых. Потребности в то время в учебе не было, и, кажется, напрасно упрекают старую Россию в недостатке школ. В Ильинском школа устроилась раньше нашего, но там собирали детей насильно, по приказу. С той поры без перерыва живет Петровская школа и оказывается одной из старейших в уезде.
…
Настоятелем Ново-Иерусалимского монастыря был архимандрит Леонид Кавелин[4] из калужских дворян, человек умный, образованный, горячий патриот и православный сверх и сверх. Он состоял при миссии в старом Иерусалиме. С удовольствием, бывало, проводил у него вечера в беседе.
…
В 1843 году в Крыму граф М.С. Воронцов показывал князю А.Н. Голицыну план Суворова завоевания Константинополя[5].
…
«Дорогая родина, как люди страдают, когда тебя любят», — писал Захар Чернышев И.И. Шувалову[6].
…
Государя Николая Павловича я увидел в первый раз в конце апреля 1848 года в Летнем саду в Петербурге. Он был верхом на вороной лошади, в сюртуке, вероятно, конно-гвардейского полка, с эполетами и в каске. Подъезжал к решетке вдоль Царицына луга смотреть на учение войск… Мы шли — три брата — с нашим гувернером А.И. Шалле. На наш поклон он отдал честь.
Мать поведала мне, что, когда она с отцом еще жили в Петербурге (кажется, до 1842 года), навещавший ее тогда государь как-то раз поднял меня на руки, а я держал в руке корку черного хлеба, порядочно обгрызенную, и этой коркой стал тереть ему эполету.
…
Успенская церковь в Петровском. Фото 1900-х гг. Архив И.И. Голицына
Когда меня выбрали в церковные старосты в Петровском и задумали мы весь храм сделать теплым (а до этого отапливался только один Никольский придел), захотелось мне подать прошение о том самому митрополиту Филарету. Он жил в ту пору в скиту[7]. Поехал туда. Подал прошение через келейника, назвав себя, надеялся, что позовут. Приносят прошение обратно с надписью о разрешении. Тогда я сказал, что желал бы получить благословение владыки, будучи вновь избран в старосты. Пошел доложить. Просят. Принял меня очень ласково, в простой ряске, без панагии, в черной скуфейке с нашивным крестом. Посадил на лавочке около себя, благодарил за заботу о церкви, давал советы, указания. И отрадно было мне сидеть перед ним в этой тесной, деревянной келье, вглядываться в это умное лицо, в эти острые глаза, слушать его тихую, благодатную речь.
После того я бывал у него на Троицком подворье, раз по поручению отца по делу, за обедней при его служении, то же в Чудовом монастыре, видел его в крестном ходу в память 12-го года, видел его у нас в доме на Покровке; когда он приезжал с визитом к дяде Александру Федоровичу[8].
Во всю жизнь не встречал людей, по силе ума равных ему и Хомякову[9].
«Возвращаю В.с. (Вашему сиятельству) доверенные мне бумаги. Рассуждения о выкупе и самовыкупе крестьян, по моему мнению, в высшей степени достойны внимания; и любовь к отечеству побуждает благодарить рассуждающего и желать, чтобы вняли голосу правды и предусмотрительности. Февраль 28-го 1849 г.» Из письма митрополита Филарета к князю Сергею Михайловичу Голицыну[10].
После освящения какого-то храма на обеде у церковного старосты митрополиту Филарету наливают в рюмку вина; кто-то из купцов (не раскольник ли?) наливает себе в стакан воды: «Это лучше, владыко». — «Нет, Бог дал вино только для человека, а воду для человека и скота».
Молитва митрополита Филарета, написанная для императрицы Марии Александровны по ее просьбе:
«Господи! Не знаю, что мне просить у Тебя. Ты Один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, чем я умею любить себя самого. Отче, даждь младенцу Твоему, что он и просить не умеет. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения. Только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверзаю. Ты зришь нужды мои, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей — порази или исцели меня, низложи или подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волей и непостижимыми для меня судьбами Твоими. Приношу себя в жертву Тебе, предаюсь Тебе. Нет у меня желания, кроме желания исполнять волю Твою святую. Научи меня молиться. Сам во мне молись, Боже Милосердный. Аминь».
Филарет был в высшей степени изящен в своей простоте и как бы весь одухотворен. Его очень хорошо изобразил Ф. Тютчев в одном письме, быв на праздновании 50-летнего юбилея митрополита. Кончина его была, как известно, ноября 19-го, 1867 года в день воскресный. В пятницу 24-го числа, часов в 11 вечера, когда матушка пошла ко сну, я поехал в Кремль поклониться усопшему владыке. Тело выставлено было в Чудовом монастыре, думал: на 6-й день в такой поздний час будет просторней. С главного входа я не мог войти, и меня провели под ворота со двора, и я проник в храм, наполненный народом[11].
…
В первую мою бытность в Киеве в 1888 году митрополит Платон[12], живший тогда в лавре, принял меня чрезвычайно любезно и распорядился, чтобы мне было показано все. Повели меня между прочим в склеп великой лаврской церкви, и тут увидал я тело Павла (Коноскевича), митрополита Тобольского, умершего в 1768 году, — совершенно нетленное, в открытом гробу, и даже лицо не накрыто. Оно лежит так с 1827 года. Сравнивал, как видел в подвале Митавского дворца набальзамированные тела Бирона и его жены, помазанные, крашенные, заметно было, еще недавно.
Накануне отъезда своего, вечером, сидел я у митрополита Платона, пили чай, докладывают архиепископа Кишиневского Сергия и г. Саблера[13]. Тогда я стал прощаться, объясняя, что уезжаю на другой день. Оставив гостей и провожая меня, говорит: «Подождите, я на вас руки возложу, чтоб вы были счастливы», — и ушел во внутренние покои. Оттуда вынес свой портрет с надписью (хранящийся в Петровском), положил мне на голову обе руки, я поклонился, он прошептал молитву благословения и со мной простился. Очень расположен был ко мне.
…
Это было зимою в 1856 на 57 год, я… сильно тосковал после Севастополя и Парижского мира[14], не мог преодолеть грусти, не находил опоры, не удовлетворяло меня ничего, жилось как-то бесцельно и бессмысленно. Захожу раз за какой-то книгой к Готье. Сам хозяин, старик, предлагает мне две тоненькие брошюры — несколько слов одного православного христианина, предисловие подписано «Игнатус»: не знал о них ничего[15]. Чтение этих книг было для меня откровением. Тут же вскоре прочел я в случайно доставшейся мне книге «Русской беседы» последнюю неоконченную статью И.В. Киреевского[16] и послесловие к ней Хомякова — и ожил. Сразу как-то возвратилась уверенность, просветлело сознание, стали ясны и суть и цель. Я сразу почувствовал под собою твердую почву, с которой, по милости Божией, никогда уже не сходил, невзирая на все свои падения и грехи. Точно открыли предо мной занавес, и я увидел то, чего искал, и это было что-то такое, что неведомо для меня давно таилось в глубине души, но что я не сознавал…
Матушка как-то рассказала навестившей ее княгине Черкасской о моем восхищении брошюрами, та передала Хомякову, и вдруг получаю «от автора» третью брошюру, хранящуюся в Петровском. Поехал к нему благодарить и увидел этого замечательного человека, имевшего такое решительное на меня действие. Это великий наш учитель самопознания…
Когда Ф.М. Дмитриев[17] защищал свою диссертацию о судебных учреждениях в древней России, случилось так, что перед началом заседания стояли Хомяков, И.С. Аксаков и я. Хомяков говорил, что получил на днях письмо из Италии от лица, совершенно ему неизвестного, но читавшего его брошюры. Называет ему (Хомякову) какую-то книжку, написанную католиком, и настоятельно просит его написать разбор и опровержение. Не правда ли, говорит, любопытно?..
Раз на вечере у Свербеевых[18] Хомяков сидел рядом с графом Муравьевым-Амурским[19], расспрашивал его, внимательно слушал его не краткие рассказы и молчал. Это бывало редко и напомнило мне слово И.В. Киреевского об одном портрете Хомякова, где он изображен задумчивым: «Это Хомяков выдерживает молчание"…
Князь П.В. Долгоруков (родослов)[20] сказал про Хомякова: «Он вездесущ и всем не замечателен, кроме нелюбви к мылу». Небрежен был в туалете. А.Н. Раевский[21], скептик, говорил: «Это человек столь умный, что не знаю, есть ли в Европе второй с такой силой ума». Однако я слышал, как он однажды признавался, что ничего не смыслит в садоводстве и что когда он у себя в деревне ходит с садовником по теплице, то старается пускать ему пыль в глаза, чтобы скрыть свое незнание.
Весною, после Пасхи, в 1860 году в Москве приносят мне записку от Хомякова, ждут ответа. Пишет, что к нему являлся некто Шервиц, открывший ему свое желание вступить в Православную Церковь вследствие чтения его брошюр, и ссылается на меня. Я сказал, что сейчас приеду сам, так как писать было долго. Вспомнил, что года два жил у нас при брате Владимире для немецкого языка юноша Шервиц. Он однажды увидел у меня на столе брошюры Хомякова и взял их читать. После того мы с ним много спорили, он, как лютеранин, нападал, я как умел защищал.
Тут же и я получил письмо от этого Шервица, зовущего меня присутствовать в такой-то церкви, где-то за Яузой, при переходе его в Православие, потому что будто я тому содействовал. Однако не мог я быть там, должен был ехать в Петровское, так как уже начал входить в дела. Я не мог ему отвечать, потому что он не давал своего адреса.
Поехал я к Хомякову. «Зовет он меня в церковь быть свидетелем или вроде отца крестного, — повторяет Хомяков, что было в записке. — Но в наше время так много плутни, что я хотел знать правду от вас». Я ему рассказал все подробно. Он выслушал внимательно и сказал: «Что ж, я поеду». Был он или нет, не знаю, потому что я его больше не видел. И не чуялось мне тогда, что я в последний раз вижу этого удивительного человека.
Помню, как в 20-х числах сентября того же года в Петровском перед обедом кто-то привез из города (газету), и я увидел объявление о его кончине. Как я был этим ошеломлен, как был весь день сам не свой и в первый раз почувствовал, какой глубокий след он во мне оставил.
Помню в начале октября погребение в Даниловом монастыре. День будний, пасмурный, холодный, временами падал мокрый снег. Большой черный гроб среди церкви и немногие, очень немногие вокруг. Я насчитал тогда, кажется, одиннадцать или двенадцать человек кроме семейных. Были, помню, Юрий Самарин с сестрой — графиней Соллогуб, князь Черкасский, Погодин, Веневитинов с женой, Кошелев с женой, Бартенев, еще человека два-три[22].
Как сейчас вижу в конце панихиды Юрия Самарина на коленях, руки опущены, плачет как ребенок, и чудно было видеть этого сильного человека в таком беспомощном виде… А вечером, уезжая в Петербург, встречаю его в вагоне… Он был как убитый. «Точно полсущества моего отпало», — говорил он.
В последние годы жизни Самарин казался мне грустным и как бы разочарованным точно не того он ожидал. Не сожалел ли он о сделанных в крестьянском деле уступках? «Подростков нет», — говорил он, и грядущее представлялось ему нерадостным.
…
От Черкасского слышал я не раз выражение «как-нибудь кончить земное существование» или в том же роде. Бывал я у него в 1859—1860-е годы, во время Редакционной комиссии, когда он жил с княгинею во флигеле Михайловского дворца. Однажды обедал у них с Самариным и больше никого. Они говорили откровенно, не стесняясь, и тогда, как и всегда, не по душе мне было насмешливое отношение к делу, самоуверенность Черкасского и сарказм Самарина насчет дворянства. Сарказма я никогда не любил…
Любя и уважая этих двух людей, коих приязнью я пользовался, не решался я спросить их поздней: довольны ли они проведенными реформами, и они не касались этого со мной. Мне чуялось, что это у них нежная струнка, особенно у Самарина…
Петр Васильчиков[23] сказал мне, что в прошлом году Черкасский ему признался: можно было помедлить (с реформами), и что Черкасский был несколько смущен и озадачен тем демократическим движением, которое ими было вызвано в 61-м году.
…
Князь Александр Илларионович Васильчиков[24] рассказывал мне однажды следующее. Летом 1847 г. отец его, князь Илларион Васильевич, председатель Государственного совета, лежал больной в своем доме на Литейной. Болезнь была предсмертная и продолжительная. Государь Николай Павлович нередко его навещал и все говорил об освобождении крестьян: «Я должен это сделать, ты знаешь, какой у меня сын». И, зная его решительный характер, Васильчиков его удерживал: «Не спешите, государь, это дело такое трудное и опасное, что надо очень и очень подумать, прежде чем начать». Государь настаивал на необходимости дать землю крестьянам при освобождении.
А вот что я слышал от родственников, близких к царскому двору. Граф Алексей Федорович Орлов[25] входит к государю и застает у него наследника Александра Николаевича, тогда еще молодого, с краской на лице: у них, по-видимому, шел с отцом горячий разговор. Он обращается к Орлову: «Вы кстати пришли, граф, докажите моему отцу, что, если он отнимет землю у помещиков, чтоб отдать крестьянам, он будет первый вор в своем государстве». А государь говорил, что он знает свой народ: пустить крестьян без земли — они разбредутся, и помещикам хуже будет: некому работать.
Н. А. Милютин[26] был убежден, что Александр Николаевич так твердо принялся за освобождение крестьян по завещанию отца, сказанному на смертном одре.
И.С. Аксаков говорил, что крепостное состояние была историческая необходимость, а его супруга, Анна Федоровна, рожденная Тютчева[27], сказала мне: «С того дня, как начали говорить об освобождении, поэзия кончилась».
П.И. Бартенев передавал, будто, когда по приказанию государя чиновник от графа Панина[28], Топильский, привез митрополиту Филарету проект Манифеста об освобождении крестьян для исправления, митрополит просил его остаться у него на подворье и ни с кем не видеться. Через сутки или двое он приглашает его к себе, вручает исправленный проект и отдельное письмо на имя государя и отпускает обратно в Петербург. Граф Панин отвез и то и другое во дворец. Государь вскрыл прежде (письмо) и, прочитав с досадой, смял в руке и бросил в корзину.
(Окончание следует.)
Публикация и комментарии Ольги Ковалик
[2] Виельгорский-Матюшкин Михаил Михайлович (1822−1855) — граф, статский советник, действительный член общества Красного Креста. Во время Крымской войны — председатель комиссии по наблюдению за провиантской и госпитальной частью в Севастополе, куда прибыл в мае 1855 г. Умер от тифа в Севастополе 22 ноября 1855 г. Л.Н. Толстой отозвался о его смерти как о смерти «великого человека».
[3] Голохвастов Павел Дмитриевич (1839−1892) — историк, публицист, философ, жил в родовом имении Покровском, близ Воскресенска. Был инициатором идеи созыва Земского собора, отвергнутой Александром III. «Благоприятель» Голицына, о котором он писал: «Павел… добрый и с необыкновенно тонким чутьем касательно всего русского, народного, он многое в истории России угадывал и объяснял просто чутьем».
[4] Леонид (в миру — Лев Александрович Кавелин, 1822−1891) — архимандрит, видный библиограф, археограф-славист, историк, автор духовных стихов. Учился в Московском кадетском корпусе, затем 12 лет прослужил в лейб-гвардейском полку. С 1852 г. — послушник Оптиной пустыни, духовное чадо преподобного Макария Оптинского. В 1857 г. принял монашеский постриг. Служил в Русской духовной миссии в Иерусалиме (в 1863—1865 гг. — ее начальник). С 1869 г. — наместник Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря. С 1877 г. — наместник Троице-Сергиевой лавры.
[5] Воронцов Михаил Семенович (1782−1856) — светлейший князь, генерал-фельдмаршал. В 1823—1844 гг. — новороссийский и бессарабский генерал-губернатор; в 1844—1854 гг. — наместник Кавказа с неограниченными полномочиями. Человек храбрый и распорядительный, много способствовавший процветанию вверенного ему края. Огромная фамильная библиотека Воронцовых, подаренная впоследствии Одесскому университету, ныне предмет зависти лучших библиотек мира, также как самый большой частный архив по европейской и отечественной истории XVIII-XIХ вв. Летняя резиденция Воронцова в Крыму — знаменитый дворец в Алупке.
Голицын Александр Николаевич (1773−1844) — князь, государственный деятель. С 1803 г. — обер-прокурор Святейшего Синода, с 1813 г. — председатель Российского библейского общества, в 1817—1824 гг. — министр народного просвещения и духовных дел. Член Государственного совета. Друг Александра I. Был президентом Библейского общества, впервые издавшего Библию на русском языке, а также многих других учреждений общественного характера. Библиофил и коллекционер, собрал богатейшую коллекцию книг на иностранных языках, посвященных истории России. С 1843 г. жил в Крыму, похоронен в Балаклавском Георгиевском монастыре близ Севастополя.
[6] Чернышев Захар Григорьевич (1722−1784) — граф, генерал-фельдмаршал, известный полководец. В Семилетнюю войну в 1760 г. его армия взяла Берлин. С 1772 г. — генерал-губернатор Белоруссии, с 1782 г. — главнокомандующий (губернатор) Москвы.
Шувалов Иван Иванович (1727−1797) — русский государственный деятель, генерал-адъютант. Меценат, основатель Московского университета и Петербургской академии художеств. После воцарения Екатерины II оказался в опале. С 1763 по 1777 гг. жил за границей (официально числился в отпуске «по болезни»).
[7] Филарет (в миру — Василий Михайлович Дроздов, 1782−1867) — святитель (прославлен в 1994 г.), митрополит Московский (с 1821 г.). Пользовался общепризнанным авторитетом в русском обществе.
Скит — имеется в виду Гефсиманский скит Троице-Сергиевой лавры, основанный Московским митрополитом Филаретом в 1844 г. Разрушен большевиками. Ныне восстановлен.
[8] Голицын Александр Федорович (1796−1866) — действительный тайный советник, член Государственного совета, камергер, статс-секретарь, управляющий Комиссией прошений.
[9] Хомяков Алексей Степанович (1804−1860) — писатель, философ, публицист, славянофил. Всегда был, по замечанию А.И. Кошелева, «строгим и глубоко верующим православным христианином». А.И. Герцен вспоминал о своем родственнике Хомякове: «Ум сильный, подвижной, богатый средствами и неразборчивый на них, богатый памятью и быстрым соображением, он горячо и неутомимо проспорил всю свою жизнь».
[10] Голицын Сергей Михайлович (1774−1859) — действительный тайный советник, член Государственного совета.
[11] После смерти митрополита Филарета известный философ Н.П. Гиляров-Платонов писал, что покойный был «историческое явление необыкновенное». Ему вторил И.С. Аксаков: «Убыло силы и славы, убыло последнее народное имя. Назвать более некого; нет другого равнозначительного и даже менее значительного, но всенародного имени». Протоиерей А. Ключарев на сороковой день смерти владыки, вспоминая всенародное прощание с ним, говорил: «Если бы все, чему мы были очевидными свидетелями, случилось в давние времена, и мы прочитали рассказ об этом в летописях Церкви, мы назвали бы счастливыми современников мужа, последние дни жизни и кончина которого озарились такою необычайною духовною славой».
[12] Платон (в миру — Николай Иванович Городецкий, 1803−1891) — митрополит Киевский и Галицкий (с февраля 1882 г.), член Святейшего Синода и священноархимандрит Киево-Печерской Успенской лавры. Много потрудился для укрепления Православия в епархиях, им возглавляемых (в 1850—1867 гг. — Рижской; в 1867—1877 гг. — Донской и Новочеркасской; в 1877—1882 гг. — Херсонской и Одесской).
[13] Сергий (в миру — Николай Яковлевич Ляпидевский, 1820−1898) — ректор Московской духовной академии (с 1851 г.), архиепископ в Казани, Кишиневе и Херсоне, митрополит Московский и Коломенский (1893−1898), духовный писатель. Им переведены на русский язык значительные отделы из творений преподобного Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника, блаженного Феодорита и другие. Принимал участие и в переводе Священного Писания.
Саблер Владимир Карлович (1847−1929) — русский юрист. Был юрисконсультом Святейшего Синода и управляющим его канцелярией; товарищем обер-прокурора Святейшего Синода (до 1905 г.), в 1911—1915 гг. — обер-прокурором Святейшего Синода. Член Государственного совета. После революции неоднократно арестовывался, в 1926 г. был осужден и отправлен в ссылку в Тверь, где, обреченный на медленную смерть, он голодал, ютясь в церковной сторожке.
[14] Голицын имеет в виду окончание Крымской (Восточной) войны и унизительный для России Парижский мирный договор, подписанный в 1856 г.
[15] Речь идет о двух брошюрах Хомякова, посвященных обстоятельному разбору отношения Православия к Католичеству и Протестантству. Опубликованы на французском языке за границей в 1853 и 1855 гг. Третья брошюра вышла в 1858 г.
[16] Киреевский Иван Васильевич (1806−1856) — философ и критик, оказавший большое влияние на русскую религиозно-философскую мысль второй половины XIX—XX вв. (Вл. Соловьев, П. Флоренский, Н. Бердяев, С. Булгаков и др.). Голицын пишет о последнем большом сочинении Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии». Работа осталась незаконченной, первая часть ее посмертно опубликована в «Русской беседе» (1856. Кн. 2).
[17] Дмитриев Федор Михайлович (1829−1894) — профессор кафедры иностранного государственного права юридического факультета Московского университета, блестящий лектор, автор ряда юридических трудов. В 1882—1886 гг. — попечитель Петербургского учебного округа. Сенатор.
[18] Имеется в виду известный в Москве салон Дмитрия Николаевича Свербеева (1799−1874) — дипломата и автора интересных «Записок» (М., 1899. Т. 1−2).
[19] Муравьев Николай Николаевич (1809−1881) — граф, генерал-губернатор Восточной Сибири, получил в 1858 г. прозвание Амурский за присоединение к России Приамурья.
[20] Долгоруков Петр Владимирович (1816−1868) — князь, историк, публицист, автор «Российского родословного сборника», «Российской родословной книги» (в 4-х частях), «Исторического словаря русской аристократии» и др.
[21] Раевский Александр Николаевич (1795−1868) — старший сын генерала Н.Н. Раевского, человек с «холодным и самолюбивым сердцем». Имел большое влияние на Пушкина. Владимир Голицын, брат князя Александра, вспоминал о Раевском: «Высокого роста старик, очень смуглый, несколько цыганского типа, с золотыми очками на носу, он был очень веселым собеседником, любил поговорить на самые разнообразные темы».
[22] Самарин Юрий Федорович (1819−1876) — «московский интеллектуал», славянофил, активный деятель по крестьянской реформе 1861 г.
Соллогуб Мария Федоровна (1821−1888) — сестра Ю.Ф. Самарина.
Черкасский Владимир Александрович (1824−1878) — князь, славянофил, видный государственный и общественный деятель, один из главных участников подготовки крестьянской реформы 1861 г. в России и в 1864 г. в Польше.
Погодин Михаил Петрович (1800−1875) — историк, прозаик, драматург, публицист, издатель. Академик Императорской Академии наук по отделению русского языка, автор известных «Исторических афоризмов» (М., 1836).
Веневитинов — видимо, Алексей Владимирович (1806−1872) — брат поэта Дмитрия Веневитинова.
Кошелев Александр Иванович (1806−1883) — публицист, общественный деятель, славянофил, видный деятель по крестьянскому вопросу, мемуарист, был женат на Ольге Федоровне, рожденной Петрово-Соловово.
[23] Васильчиков Петр Алексеевич (1829−1899) — чиновник Петербургского губернского правления, камергер.
[24] Васильчиков Александр Илларионович (1818−1881) — князь, сын генерал-адъютанта, председателя Государственного совета и Комитета министров князя Иллариона Васильевича Васильчикова (1776−1847) от второго брака с Т.В. Пашковой. Видный земский деятель. Автор ряда публицистических работ, посвященных крестьянскому вопросу.
[25] Орлов Алексей Федорович (1786−1861) — граф (1825), князь (1856), командующий Императорской главной квартирой, председатель Государственного совета и Комитетов министров, Сибирского и Кавказского, председатель Негласного и Главного комитетов по крестьянскому делу, шеф жандармов и главный начальник III Отделения собственной е.и.в. канцелярии.
[26] Милютин Николай Алексеевич (1818−1872) — сенатор, видный государственный деятель, товарищ министра внутренних дел, один из главных деятелей крестьянской реформы в России и в Польше, «честный кузнец-гражданин», как писал о нем Некрасов.
[27] Аксакова Анна Федоровна (1829−1889) — дочь Ф.И. Тютчева, фрейлина императрицы Марии Александровны, жена И.С. Аксакова (1823−1886), известного публициста-славянофила, издателя ряда газет.
[28] Бартенев Петр Иванович (1829−1912) — археограф, библиограф, историк, публикатор и автор ряда важнейших исторических трудов, актуальных по сегодняшний день. Являлся издателем и составителем (1863−1912) первого российского исторического журнала «Русский архив».
Панин Виктор Никитич (1801−1874) — граф, министр юстиции, главный начальник II Отделения собственной е.и.в. канцелярии, председатель редакционных комиссий, вырабатывавших Положение о крестьянах, член Комитета по крестьянскому делу, член Государственного совета.
