 |
| Русское Воскресение | Лариса Баранова-Гонченко | 22.01.2008 |
По какой причине 2007 год, объявленный президентом страны Годом русского языка, не стал началом реального и решительного сдвига именно в сторону народной культуры? Действительно ли, оттого, что, как нам объяснили в Министерстве культуры РФ, большая часть средств от годового бюджета, предназначенная для культуры, ушла на ремонт Большого театра и Мариинки? Свежо предание… да верится с трудом!
Не осветили Россию обновляющим светом и юбилеи великих русских классиков. Так… Несколько рядовых маловыразительных торжеств и масса вредоносных дискуссий на своевольные темы: действительно ли Пушкин — наше всё? И не кажется ли нам, что мат — законная и достойная часть русского лексического словаря?
Творческая и трудовая российская интеллигенция, в понятном всем традиционном смысле — народная интеллигенция, ответила на эти вопросы максимально творчески. Если бы сегодня возможно было провести плебисцит по вопросу: действительно ли Пушкин — наше всё, то его ответы уместились бы в откровенно афористические строки самарского поэта Евгения Семичева:
Памятник Пушкину — Русский Народ,
Нерукотворный, нетленный,
Что подпирает сверкающий свод
Божьего храма Вселенной…
Здесь получил от ворот поворот
Ворог надменный и дерзкий…
Памятник Пушкину — Русский Народ,
Храм нерушимый вселенский.
А, скажем, просвещенные белгородцы, которых по уровню отношения и понимания культуры сегодня можно было бы сравнить только с древними греками, не только объявили мат и сквернословие вне закона на территории Белгородской области, но и торжественно воздвигли и открыли вместе с Союзом писателей России первый и единственный в стране памятник Русскому слову.
С Пушкиным же дело особое! Недавно телевизионные витии от литературы, театра, истории и политики, горячо объединившись, обратили свой взор к 1937 году, когда якобы столетие со дня смерти Пушкина отмечалось как праздник. Пушкин-де стал «дымовой завесой» сталинских репрессий 1937 года, и не более того.
Есть смысл напомнить хотя бы новым поколениям, для которых 1937-й — уже действительно «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», что, помимо многомиллионных книжных тиражей, хрестоматийных стихотворений Пушкина, украшавших обложки школьных тетрадей наряду с таблицей умножения, помимо беспрецедентно активного внедрения пушкинского наследия в советские школьные гуманитарные программы, именно дата смерти поэта подчеркнула значимость потери. Она всколыхнула с новой силой всенародную любовь: любовь-горечь, любовь-тоску, любовь-печаль по Пушкину. Вместе с этим она сделала предельно актуальными и звучание речи Достоевского о Пушкине, и проблемы современного русского языка, и сам смысл героической русской истории. Словом, всё то, что тогда еще не именовалось «рынком гуманитарных услуг», как жестко и технологично выразился наш президент, а называлось народным сознанием, самосознанием, народной любовью и, наконец, душевным здоровьем народа.
То, что так язвительно назвали «дымовой завесой» 1937 года, осветило Россию и всю советскую культуру новым пониманием главного русского гения именно в контексте его трагической гибели, а точнее — убийства. Как ни парадоксально, но смерть Пушкина в 1837-м по существу открыла Пушкина. Юбилейное же столетие смерти Пушкина в 1937-м открыло Пушкина во второй раз — откровеннее и мощнее, чем в первый, открыло державно и всенародно.
В связи с этим можно ли считать случайным прямо-таки гомеопатически дозированное присутствие Пушкина в современных школьных программах? Равно как и Тютчева, и Некрасова? Маленькую поэму, настоящий шедевр «Дед Мазай и зайцы» Некрасова просто убрали из школьной программы. Позволительно спросить: зачем и за что? Не потому ли, что непревзойденно трогательная и душеполезная поэма Некрасова не дает ни малейшего повода для гламурных намеков, к которым так склонно современное телевидение и которые так любят наши новые киноверсии. И если в новую киноверсию тургеневского «Муму» ввели-таки инъекцию гламурного намека на некие особые отношения помещицы с Герасимом, то вот уж на площадке «Деда Мазая и зайцев» новым гламурщикам явно разгуляться негде: всего лишь — Дед Мазай и зайцы…
Пушкин — по-прежнему «наше всё», но эта абсолютная, совершенная формула гораздо больше понятна тем генерациям, которые знакомились с Пушкиным в условиях советской цивилизации. Новым же русским (в широком смысле слова, а не только в смысле денежного преуспевания) еще предстоит осознать самостоятельно или с помощью возможного просвещения, что с течением исторического времени Пушкин остается самым точным этическим барометром, культурной лакмусовой тканью для проверки подлинного российского патриотизма, безошибочно верной государственной политики. Пушкин как главный идеолог России! Тот гражданин Пушкин, который «ни за что на свете не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
Общая, народная, общенародная, коллективная любовь к Пушкину, как и всё коллективное и соборное, — особый раздражитель новой культурной «элиты». «Идея соборности, коллективного спасения и обретения счастья мне ненавистна», — откровенничает на страницах журнала «Плейбой» объявленный на Западе вторым Достоевским Владимир Сорокин, автор «Голубого сала» и либретто к опере «Дети Розенталя». Стоило ли жертвовать такими огромными усилиями и средствами из годового бюджета для реставрации Большого театра, если гвоздем одного из сезонов становится в нём опера «Дети Розенталя»? Вопрос риторический.
Одновременно более чем понятна и новая волна нервного интереса в антигосударственных колоннах к Пушкину. Ибо Пушкин — главная ось государственного мышления. Пушкинская ремарка «Народ безмолвствует», завершающая «Бориса Годунова», по-прежнему не теряет своей злободневности.
Принимая, исповедуя Пушкина, нельзя выдвинуть кандидатом в президенты России диссидента с двойным гражданством, живущего в Лондоне, — это, как говорится, вещи несовместные, как «гений и злодейство». Как, впрочем, и претендуя на роль национального лидера в России, нельзя не оглядываться на Пушкина если не в любви, то хотя бы в страхе уважения.
Ведь антигосударственников во все времена можно было различить именно по их отношению к Пушкину. Они всегда были склонны то искажать или принижать образ русского гения, то устраивать с ним «хамские прогулки», то просто откровенно сдвигать его из центра общественного внимания.
Крайней же мерой борьбы с Пушкиным можно было бы вообразить только возвышение его убийцы Дантеса и, что еще существеннее, тех сил, которые стояли за Дантесом.
Между тем современные политтехнологи, работающие сегодня с нашей культурой, совершенствуются прямо на глазах — теперь они выходят уже на дипломатический уровень. Сегодня — как и двести лет назад!
Недавно наш коллега нижегородский писатель и журналист С.Н. Чуянов, много лет высокопрофессионально и увлеченно освещающий пушкинскую тему, в частности тему «Пушкин и Болдино», поведал нам историю, которая в «проклятом» 1937-м была бы воспринята как громоизвержение. Сегодня же она, кажется, и не претендует на общественное потрясение. Итак, еще весной нынешнего года газета «Болдинский вестник» опубликовала большой материал под многообещающим заголовком «Сотрудничество с французами может быть взаимополезным». Речь в полосной газетной статье идет о том, что глава Болдинского местного самоуправления Жариков и директор Музея Пушкина в Болдине Жулин отправились в город Сульц, что во Франции, в родовой замок Дантеса, где и находится могила убийцы Пушкина. Поездку русских паломников, как выясняется далее, оплатили некие «коллеги» из Тамбова. По-видимому, двух болдинских патриотов осенила мысль протоптать еще одну «народную тропу», но только теперь уже… к Дантесу!
«Приятное впечатление произвел родовой замок Дантесов, — признается в статье глава местного самоуправления (иначе не назовешь как господин) Жариков.- И вообще во Франции о Жорже Дантесе сохранились самые хорошие воспоминания».
«К сожалению, во Франции мало знают Пушкина, — продолжает тему директор Болдинского музея (по-видимому, тоже господин) Жулин.- Для нас Пушкин — всё, а Дантес во Франции — тоже уважаемый человек. Мы привезли в подарок… бюст Пушкина… В замке Дантесов теперь будет Пушкинский уголок…»
Исключительную моральную поддержку оказал путешествующим из Болдина в Сульц, как выясняется из публикации, не кто-нибудь, а сам генеральный консул России в Страсбурге (вот тут уж наверняка господин) Коротков. Подыскивая для столь неординарной ситуации наиболее возможные этикетные формулировки, господин Коротков сказал буквально следующее: «Попытаемся очиститься от старых предрассудков, ибо они мешают дальнейшему сближению и взаимопониманию между двумя великими народами… Каждый из нас способен… либо продолжить подпитывать предрассудки, либо великодушно воспринять другого. Пушкин на смертном одре простил своего противника, осознавая, что оба они стали жертвами жестокой интриги. Давайте же не будем более строгими судьями, чем сам Пушкин, ибо лучшее применение памяти то, что служит целям гуманизма».
Как ни старался генеральный консул соответствовать гуманитарному этикету, однако, как говорится, проговорился по Фрейду, да не один раз, а дважды. Назвав всенародное непрощение Дантеса в России предрассудками, господин консул точно отразил отношение властного сословия к народному пониманию культуры и чести, ибо болдинские старухи, как верно заметил Сергей Николаевич Чуянов, до сих пор жалеют Александра Сергеевича своей русской справедливой жалостью: «Ведь какой молодой был, а убили изверги!» Утверждая, что Пушкин и Дантес — оба стали жертвами интриги, консул делает вторую оговорку, которую ему не простил бы прежде всего господин (и здесь — без тени иронии) Лермонтов. В тесной толпе стоящих у современного трона он непременно выделил бы генерального консула и, думаю-таки, вызвал бы его на дуэль.
Возможно, ограниченный в своих культурных познаниях мидовский чиновник полагает, что сегодня ему никто не способен ответить на его, с позволения сказать, дипломатию? Нет, чиновник заблуждается. К тому же незнание им России, и России поэтической в том числе, как говорится, не освобождает его от ответственности.
Простил ли Пушкин Дантеса — вопрос отнюдь не международной дипломатии. Это вопрос русского духа и русского сердца. Это вопрос, если угодно, народного волеизъявления: «Пушкин Дантеса простил, — пишет Евгений Семичев. — И завещал секунданту, Чтоб за него он не мстил Фрачному фряжскому франту. Так и сказал: „Отпусти Злую промашку французу! Тяжко мне в небо нести Черную эту обузу…“ Гений злодею не мстил. Гордо Дантес удалился. Пушкина он не простил. Ажно умом повредился. Пушкин сияет с небес Солнышком ясным средь мрака, А в преисподней Дантес Скалится, словно собака». Вот, собственно, и вся дипломатия!!!
Кстати сказать, предметом международной дипломатии не может быть не только личное предсмертное отношение Пушкина к сопернику-дуэлянту, но и критическое отношение поэта к Западной Европе, и Франции в частности. Считая себя бесконечно обязанным, по выражению авторитетнейшего из пушкинистов Б.И. Бурсова, западной культуре, Пушкин полагает правомерным такое отношение именно в связи со своей русскостью: «Франция, Средоточие Европы, представительница жизни общественной, жизни все вместе эгоистической и народной. В ней наука и поэзия — не цели, а средства. Народ… властвует со всей отвратительной властью демокрации. В нём все признаки невежества — презрение к чужому, спесь необузданная и решительная. Девиз России: каждому свое».
Прибегая к Пушкину для осуществления своих явно внекультурных, а именно специфически политических, задач, толкователи культурных событий 1937-го намеренно не называют главную причину духовного сближения Пушкина с тогда уже большим советским народом, невзирая на острую внутриполитическую борьбу и репрессии. Эта причина кроется в глубинном общем понимании творческой свободы и одинаковом с Пушкиным представлении о человеческом счастье. Можно с натяжкой предположить, что хулители 100-летнего юбилея гибели Поэта не осознают эту главную причину. Для них и подруга дней его суровых, голубка дряхлая Арина Родионовна, и дворовый пушкинский мальчик с салазками, и торжествующий крестьянин, на дровнях обновляющий путь, — суть звук пустой, что в 1837-м, что в 1937-м!
Но никак невозможно предположить, что авторы версии «Пушкин как дымовая завеса» забыли в контексте времени о статье Андрея Платонова «Пушкин — наш товарищ», написанной гениальным писателем именно в 1937-м!
«…Уважение к книге и слову у трудящегося человека гораздо более высокое, чем у интеллигента дореволюционного образования, — утверждал Андрей Платонов.- Новая, социалистическая интеллигенция, вышедшая из людей физического труда, сохраняет свое, так сказать, старопролетарское, благородное отношение к литературе… Сам Пушкин, — продолжает Платонов, — говорил, что без вдохновения нельзя хорошо работать ни в какой области, даже в геометрии. „Писать книги для денег, видит Бог, не могу…“ — сообщал Пушкин из Михайловского… Стаханов тоже не ради добавочной получки денег спустился в шахту в предосеннюю ночь 1935 года. Паровозные машинисты-кривоносовцы в начале своей работы следовали своему артистическому чувству машины, вовсе не заботясь о наградах или повышенной зарплате». И далее гениальный прозаик и великий страстотерпец Андрей Платонов говорит то, обо что всегда на обе ноги спотыкается наша либеральная колонна: «Наоборот, и Стаханов, и Кривонос, и их последователи могли подвергнуться репрессиям, — и некоторые стахановцы подверглись им, потому что враг, сознательный и бессознательный, темный и ясный, был вблизи стахановцев и посейчас есть… Живи Пушкин теперь, — заканчивает статью Андрей Платонов, — его творчество стало бы источником всемирного социалистического воодушевления… Да здравствует Пушкин — наш товарищ!»
Только в страшном сне может привидеться, как выглядит «уголок Пушкина» в дантесовской усадьбе в XXI веке! Ведь в веке позапрошлом суровый выдающийся дипломат Тютчев высказался о его хозяине более чем определенно: «Будь прав или виновен он — пред нашей правдою земною, навек он высшею рукою в „цареубийцы“ заклеймен».
Что же до Пушкина, то он и по сию пору приходится нам товарищем. Любимым товарищем. Независимо от того, счастливы мы или пока безмолвствуем.
