 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | Владимир Воропаев | 18.01.2008 |
Данное высказывание показывает одновременно и силу и слабость религиозного миросозерцания Пушкина. В этих прекрасных словах есть одно слово, а именно «прелесть», которое задевает своею некоторою неуместностью, если не сказать бестактностью. Пушкин забыл о близости этого слова к церковнославянскому с его отрицательным значением. Оно часто употребляется в богослужении и церковной литературе. Человека воцерковленного, православного слова Пушкина о Евангелии могут смутить. «Такова ее вечно новая прелесть» — сказано не просто о книге, но о Святом Евангелии. Пушкин был недостаточно знаком с творениями святых отцов. На языке православной аскетики «прелесть» — ложное обольщение. «Прелесть есть уклонение от Истины и содействующего Истине Святаго Духа, уклонение ко лжи и содействующим лжи духам отверженным», — писал современник Пушкина, один из авторитетных богословов и духовных писателей ХIХ века, святитель Игнатий (Брянчанинов)[i]. В наше время епископ Варнава (Беляев) со всей определенностью констатировал: «Прелесть — это лживое устроение души, основанное преимущественно на гордости, в то время как человек, наоборот, мечтает о себе, что он достиг настоящего духовного познания вещей, а все вокруг него ошибаются"[ii].
Точно так же Лермонтов употребил это слово (не в церковнославянском его значении) в своем знаменитом стихотворении «Молитва».
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
В «Словаре церковнославянского и русского языка» 1847 года указаны оба значения слова «прелесть»: 1) «красота, пригожество, пленительный вид» и 2) «обольщение, обаяние, соблазн». И, тем не менее, нельзя не признать некоторой смысловой двусмысленности употребления этого слова в процитированных текстах наших классиков.
Гоголь, в отличие от Пушкина и Лермонтова, был ближе к церковности и хорошо знал значение церковнославянского слова «прелесть». В один из приездов в Оптину Пустынь он прочитал книгу преподобного Исаака Сирина, ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр «Мертвых душ» (первого издания), принадлежавший графу Александру Петровичу Толстому, а после его смерти переданный отцу Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», он набросал карандашом: «Это я писал в «прелести», это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей — теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах», здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока».
* * *
У Пушкина было особое понимание просвещения, вызревавшее на русской почве. На Западе под просвещением понималось и понимается наполнение ума положительными знаниями. Наука исследует мир опытным путем и добытыми знаниями наполняет ум, «просвещает» его. В этом и заключается главная цель такого просвещения (оно с давних пор все более укрепляется в мысли, что без Бога можно обойтись). Пушкин просвещение связывает с монашеством. Монах же несет свет Христов, а не эмпирические научные знания. В связи с этим поэт резко отзывается об Императрице Екатерине II, которая для многих была идеалом просвещенного монарха. В заметках о русской истории ХVIII века он, в частности, пишет: «Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному».И далее: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и Государем, как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следовательно, и просвещением».
Екатерина II, по словам Пушкина, угождала духу времени, а дух времени, как известно, был атеистический. Дело здесь не в самой Императрице, а в понимании Пушкиным просвещения. Истинное просвещение, по мысли поэта, в эпоху просвещенной монархии было задавлено.
В этих же заметках Пушкин объясняет особенности характера русского народа Православием: «…Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Нечего и говорить, что в этом вопросе Гоголь был солидарен с Пушкиным.
В лекции в Петербургском университете о багдадском калифе Ал-Мамуне, на которой присутствовал Пушкин (опубликована в 1835 году в сборнике «Арабески»), Ал-Мамун охарактеризован Гоголем как покровитель наук, исполненный «жажды просвещения», видевший в науках «верный путеводитель» к счастью своих подданных. Однако этот правитель, по мысли Гоголя, способствовал разрушению государства: «Он упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий».
В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847), в главе «Просвещение», Гоголь писал: «Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово „просвещение“. Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей Церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружающие, и знает, зачем произносит».
Утверждая, что слова «просвещение» нет ни на каком языке, кроме русского, и перебирая переводы возможных соответствий этому слову в других языках, Гоголь не находит в них оттенка, который отражал бы воздействие и на нравственную природу человека. Даже такой чуткий критик как Аполлон Григорьев в статье «Гоголь и его последняя книга» писал, что ему «непонятно в высшей степени», что Гоголь называет просвещением, и утверждал, что немецкое Aufklarung значит «решительно то же самое». Гоголь употребляет это слово в его духовном, литургическом значении. Без духовного просвещения («Свет Христов просвещает всех!»), по Гоголю, не может быть никакого света.
Словенские учители святые Кирилл и Мефодий являются просветителями славянских народов именно потому, что воцерковили их. Святая равноапостольная Нина была просветительницей Иверии (так называлась Грузия) потому что способствовала крещению (просвещению) жителей этой страны. Наконец, напомним, что девизом Московского университета, начертанным на наружной стене храма Святой мученицы Татианы были — и теперь восстановлены — слова: «Свет Христов просвещает всех!»
[ii] Епископ Варнава (Беляев) Основы искусства святости. Опыт изложения православной аскетики. Т. 2. Нижний Новгород, 1996. С. 298.
В.А. Воропаев, доктор филологических наук
