 |
| НГ-Религии | Александр Зорин | 17.01.2008 |
Настоятель
Спасо-Преображенская пустынь, женский монастырь под Елгавой, был известен в 70-х годах минувшего столетия своим настоятелем отцом Таврионом Батозским. Паломники приезжали в основном к нему — и на исповедь, и за житейским советом. Поехал и я, недавно крестившийся и, как все неофиты, охочий до святых мест. Тем более что от Меллужи на Рижском взморье, где я жил уже третий месяц, до Елгавы гораздо ближе, чем от Москвы.Старая Анита, хозяйка дома, где я остановился, была лютеранка, но про отца Тавриона тоже знала. «Очень-очень святой человек, очень-очень сидел в тюрьме». Как потом оказалось, в числе паломников в пустыньку приезжали и латыши-лютеране, гостили подолгу, молились вместе с православными на долгих монастырских службах.
Тогда мне нужна была поддержка мудрого пастыря, каковым считали отца Тавриона. С отцом Николаем, местным священником, у которого я исповедовался, поговорить никак не получалось. После службы он торопился домой, а на исповеди сразу же покрывал мне голову епитрахилью и прямо в ухо бубнил: «Кайся-кайся, кайся-кайся, кайся-кайся». Кроме того, на аналое лежала куча рублевок и трешек, и кающийся был приплюснут к бумажкам, напоминающим об оплате за отпущенные грехи. К должному откровению это обстоятельство не располагало, и исповедь моя была, можно сказать, формальной. Это сейчас я понимаю, что никакие обстоятельства не могут повлиять на совершение таинства: исповедуешься Богу, а священник всего лишь свидетель. Человек слаб, свидетель необходим.
Сестра Наталья показала мне келью, где я должен был жить, и вручила лопату: засыпать уголь в котельную до вечерней службы. Это было первое послушание. Второе, после трапезы, — принести воды в кухню и в прачечную.
Храм небольшой, расписанный самим настоятелем, преобладают светлые голубые тона. Отец Таврион проповедует на протяжении всей службы. Проповедь вливается в богослужение, не нарушая ее порядка и ритма. Говорит он, обращаясь к пастве, с закрытыми глазами, что, наверное, помогает ему сосредоточиться. В полумраке свечей лица не видно, а слышен голос — тихий, но внятный. Основная мысль проповеди: надо заглянуть в свое сердце, не темное ли оно? Не в нем ли сокрыта причина зла, которое мы видим вокруг? Проповедник возвращается к главному с разных сторон, он раскрывает главное, как музыкальную тему с вариациями, и она звучит всеобъемлюще.
И вместе с тем речь его проста, а вид и того более: согбенный, белобородый… Камилавка на голой голове сидит, как наперсток на скрюченном пальце.
Мой друг, Сергей Ермолаев, бывал в пустыньке в те же годы, и не однажды. Вот его рассказ: «Личной исповеди отец Таврион не практиковал. Только в исключительных случаях, когда об этом попросят. А так — общая: основательная, глубокая. Во время исповеди он всех призывал ежедневно причащаться. А бывали на службе и католики. Не знаю, подходили ли к чаше протестанты, а с несколькими католиками я был знаком. И с последователями Рериха, тоже паломниками. Наверное, неверующие или некрещеные к чаше не подходили, священник полагался на их понимание и на совесть тех, кто разумел смысл молитвы перед причастием: „Да не в суд или во осуждение будет мне причащение святых Твоих Таин…“ Инославные могли ему открыться лишь перед отъездом. Он принимал на личную беседу только отъезжающих. За такое облегченное отпущение грехов и допущение к таинству всех его многие осуждали, и миряне в том числе.
Вдруг посреди службы призывает весь храм петь „Царица моя преблагая…“, хотя это не к месту, не ко времени. Он обогащал долгую монастырскую службу, выводил ее из рутинного канона. Молебны и акафисты после литургии считал излишними. Кто-то мне рассказывал, когда к нему обращались с подобными просьбами, он буквально вскипал: „Ты на литургии была? Ты причащалась? К тебе Господь пришел? Какой еще нужен молебен?!“
Однажды меня пригласили в гости пятидесятники. Я решил попросить на встречу благословения у отца настоятеля. Прихожу, а он на полуслове прерывает меня, протягивает коробку конфет и машет руками — иди, иди. На коробке написано „В добрый путь“. Он ведь и не расслышал, за чем я пришел… А сразу: „Иди, иди, в добрый путь!“ Ощущение такое, что знал ведь, прозорливец… И ничего страшного не произошло, у пятидесятников в Риге я побывал, узнал по крайне мере, какое у них богослужение. И пятидесятником после этого не стал…
Он был — так мне показалось — снисходителен к паломникам и строг к своим монахиням. Часто во время проповеди обращался с обличениями и назиданиями именно к ним».
А вот еще свидетельство православного священника Владимира Вильгерта, воспитанника старца: «Вместе с владыкой Леонидом они в качестве гостей бывали на Рождественских богослужениях в католическом соборе. Отец Таврион уважительно относился к католичеству, поддерживал и личные отношения с католическим духовенством. Не касаясь различий в вероучении Церквей, отец Таврион подмечал достоинства католической Церкви-сестры — богатый миссионерский опыт, церковную дисциплину. Были у батюшки и некоторые внешние заимствования, например в украшении алтаря. Над его рабочим столом в келье висели фотографии встречи Вселенского Патриарха Афинагора и Папы Римского Павла VI и заседания Второго Ватиканского Собора. Для него был ценен дух тех инициатив, который были проявлены в этих исторических событиях».
Кончилась вечерня, и за трапезой я вдруг понял, что проблема, с которой я приехал, разрешилась, что в проповеди священник ответил на все мои вопросы.
Богомольцы
За столом сосед Андрей ничего не ел, кроме хлеба. «Пища — великая сила, — прошептал он. — Обрабатывая ее химически, можно влиять на умонастроения людей». Он предложил прогуляться. «Нас провидение свело, все не случайно. На вас крест есть»? По безумному и неотступному взгляду я понял, что ему надо в этом немедленно удостовериться. Вещественное доказательство, что-то вроде испытания веры, вошедшее в поговорку: «На нем креста нет». Первые христиане не имели подобных знаков отличия, которые сегодня очень часто заменяют назначение амулета. Я старался не вникать в несмолкаемый горячий шепот Андрея о каком-то всеобщем заговоре против него.На кладбище, возле которого мы прогуливались, мирно и обнадеживающе мигали лампадки. Много «голубцов» — крестов с островерхими крышами, как у старообрядцев, — окрашенных в голубой цвет. Падал снег, плотно штрихуя черные деревья.
Ночью, когда все уже уснули, вспыхнул свет, и сестра Варвара попросила показать наши паспорта и переписала их. Андрей заметался: «И здесь гэбэшники…». Монашенка говорила с ним ласково, но твердо, как и с другими, интересуясь, кто и насколько приехал. «А вам завтра уезжать», — определила она срок лохматому парню на крайней койке. Он лежал под одеялом в гимнастерке и, не подняв головы, буркнул: «Угу». Вчера я видел его на паперти, где он просил подаяние. Как только ушла сестра Варвара, он, чертыхаясь через слово, поведал о том, что сидел в милицейском приемнике-распределителе, откуда его прогнали, узнав, что болен острой формой диабета.
— Ты здесь черного слова не произноси, — осек его старик, который вечером долго молился перед иконой Божьей Матери Споручницы грешных. — Да на тебе и креста нет!
— Милиция отобрала: ты, мол, с ним побираешься. У меня был большой, с медным распятием.
Старик достал из портфеля маленький латунный крестик, поцеловал его и подал нищему: «Завтра тесемку попроси у сестры Натальи».
— Она гонит, а куда я пойду? — продолжал парень. — Я с рожденья в детдоме, родителей у меня нет, пенсии, стало быть, мне за родителей не полагается. Из детдома перевели в инвалидный. А оттуда я убег, сердце зла не вынесло — что там творится! Лежит больной на постели, под себя ходит. Няни не дозовешься. А когда придет, на нем уж все присохло. Простыня с кожей отдирается. У многих пролежни. Я жаловался начальству. Они мне грозить: в психбольницу тебя переведем. А я думаю, пока ты меня переведешь, я тебе голову оторву и убегу. Так и кочую из монастыря в монастырь, а их по пальцам перечесть, с паперти на паперть. Вина не пью. А выпью, сразу приступ начнется и в ноги отдает.
И действительно, ходит он тяжело, шкрябая сапогами по мерзлой земле. Длинное пальто, помятая шляпа, из-под шляпы свисают смоляные космы. Знакомый образ. У Репина в «Крестном ходе» он на первом плане. У нас в Загорске таких море, когда они стекаются на Пасху или на престольный праздник к Преподобному Сергию. Даже одежда их мало переменилась за 100 лет. Устойчивый тип русского богомольца. В российской глубинке мало что меняется.
Я предложил вслух почитать Евангелие. «Встанем, — сказал старик, — Евангелие надо читать стоя. Открой от Иоанна 15-ю главу». И когда я закончил чтение, он поэтически дополнил стихи о нисхождении Святого Духа, цитируя Иоанна Дамаскина: «Святой Дух исходит от Отца и Сына, как цветок исходит от корня и стебля, как озеро — от источника и реки, как свет — от Солнца и его лучей».
Старик держит путь в Грузию, в монастырь, расположенный высоко в горах. «Туда недостойным хода нет, — говорит он. — Обвалы да оползни отпугивают любопытных». Он носит монахам продукты и книги. Сейчас везет канистру святой воды из Пюхтицкого монастыря. В канистре, помещенной в заплечный мешок, 20 литров — тяжеловато для старого человека. Он рад со мной поделиться: «Я тебе налью, им хватит, попроси бутылочку на кухне».
Как-то мы с ним пилили дрова, а потом настилали пол в новой гостинице. (Паломников с каждым годом становится все больше.) Старик ползает на коленях, плотно клиньями пригоняя доску к доске.
Заглянул проверить нашу работу сам настоятель. Подравнял рубанком кое-где чуть завышенные ребрышки досок. Старик рассказывает про него: «Он в лагерях великие муки принял, а здесь, говорит, еще тяжелее, чем на каторге. Власти скрытые препоны чинят. Своих людей ставят в монастыре».
Вчера, проснувшись, он отворотил манжет на штанине кальсон и аккуратно снял носок. Похоже, блохи… Его койка стоит голова к голове к койке нищего. Но в тот день он никакого беспокойства не выказал. В пять утра уже стоял в храме — прямой, как колонна, в могучих сапогах на толстой подметке. Во время службы некоторые бабули, сидящие на лавке у задней стены, сладко похрапывали. Старик сурово взглядывал в ту сторону, и храп почему-то сразу же прекращался.
Третий жилец в нашей келье — одноглазый Толя. Неугомонный ворчун и спорщик. Каждому высказывает свое неудовольствие. Старик будто бы закрыл раньше времени печку, полную красных углей.
— Вот, — возмущается Толя, — ездишь, канистру с собой возишь, а печку топить не умеешь. Сейчас бы всех уморил.
— Да она гемретичная, — обиделся старик, из нее отравиться нельзя.
— Кака така «гемретичная»? — передразнил Толя.
И выдвинул заслонку.
— Да мне что, я и на холоде могу спать, на морозе.
Подселили к нам еще одного богомольца. Он в чем был — в ватных брюках и пиджаке — возлег на чистую простыню, чего Толя стерпеть не мог.
— В святое место пришли, а правил не знаете. Дома-то так не ляжете. Разве это справедливо?
Тот ничего не ответил, а только широко перекрестился. Ответил за него старик.
— Надо быть готовым ко всему. Монахи всегда в одежде спят. Сказано в Писании, что день Господень придет, как тать в ночи. Бегите в горы и не обращайтесь взять одежды. Так что голяком спать — за Господом не поспеешь.
— А сам?
— А я в кальсонах и в рубашке. А ты без году неделя в православии, а ничего не знаешь, — отомстил ему старик за давешнюю печную заслонку.
А утром, слышу, старик громко приговаривает:
— Вшей напустили…
Толя вскинулся:
— Конечно, спят в одеже, в чем на лавках по вокзалам валяются.
Поднялся и нищий:
— У кого вши?
— Да вот, дедушка обнаружил.
Пошли к утрене. А после службы старик спешно-спешно зашагал не в трапезную, как все, а в нашу келью. Вернулся взволнованный, ничего не поел, дождался меня и сказал: «Полна подушка вшей, на себе поймал здоровую с боб величиной». «Это от нищего», — догадался я.
В келье уже возмущался Толя.
— Вот! Гляди! Полно!
На наволочке, как крылатые мураши, ползали насекомые.
Пришла сестра Варвара, мгновенно распорядилась:
— Белье в печку и поджечь сразу. Матрац на улицу в снег, на мороз. А дедушке — не дай Бог, в голову заползли! — смочить волосы керосином.
Напутствие
В тот день я уезжал. К настоятелю очередь. Но впустили одновременно всех, и в комнату набилось человек 20. Первыми подошли молодожены. Он долго беседовал с ними и отпустил, подарив Евангелие. Потом подошла бабушка, стала жаловаться: «Дочь у меня пьет, от рук отбилась, с дьяволом спуталась». «Ее дело, — перебил отец Таврион, — дочь взрослая. Не вмешивайся в ее жизнь». Та опять, его не слушая: «Пьет, от рук…»— Отойди, матушка, — перебил ее ласково и твердо старец. — Никчемные у тебя вопросы ко мне. Моли Бога за себя и за дочь и другим не мешай. Кто следующий?
— Благословите, батюшка, — сложил я ладони.
— Бог благословит. — И подает мне открытку «Благословение пустыни» и крестик.
— Обиду, — говорю ему, — переживать не умею, вспыхиваю в ответ.
— Не сердись, терпи. От терпения опытность, от опытности надежда. Вот тебе еще, — и протягивает коробку шоколадных конфет.
Старик ждал меня у ворот с трехлитровой банкой святой воды. Он светился и благоухал, как керосиновая лампа. «Храни Господь, храни Господь! Побываю в Москве, непременно увидимся. А к себе не приглашаю. Некуда».
Дойдя до шоссе, я оглянулся. За соснами не видно святой обители, где служит прозорливый исповедник, знаменитый на всю потаенную Россию. Ничего особенного он мне не сказал. Ничего сверхъестественного не пережил я на его богослужении. А вместе с тем все мои тревоги и неразрешимости как рукой сняло. В воскресенье к отцу Николаю я летел как на крыльях! И не испугали меня его принудительные «кайся-кайся» и постыдные бумажки на аналое.
