Илья Муромец русской истории

Иван Егорович Забелин и его «История русской жизни..»

«История русской жизни…»

Если и не каждому, то многим, кто возьмет в руки эту книгу и прочитает ее название, оно может показаться не только необычным, но и не совсем понятным. Многотомные «Истории Российские" — Татищева и Щербатова в XVIII веке, «История Государства Российского» Карамзина и «История России» Соловьева в XIX веке, университетские курсы лекций по русской истории Ключевского и Платонова в XX -м — все эти труды своими названиями не вызывают никаких недоуменных вопросов; ясно, что речь идет об отечественной истории, о том, как складывалось в веках наше государство. Но как понимать: история русской жизни?

Заодно напрашивается и другой вопрос: кто автор сей книги? Если перечисленных историков не всех и не все читали, то имена их все же слышали. А кто такой Забелин? Можно бы ответить: широко известный в XIX веке и в начале XX русский историк. Но такой краткий ответ ведет за собой новый вопрос: почему же этот «широко известный» ныне для многих и многих совсем неизвестен? Какие книги еще им написаны?

Иван Егорович Забелин обратил на себя внимание читавшей публики своими первыми же публикациями в исторических и литературных журналах еще в середине XIX века. О его статьях-исследованиях, посвященных русским древностям и домашнему быту, высоко отзывался Чернышевский. Тургенев же написал автору и вовсе восторженное письмо: «…Ни у кого не нахожу я той ясной простоты изложения и того русского духа (в хорошем смысле этого слова), которые мне так нравятся в Ваших вещах». Такая похвала блестящего стилиста, классика русской литературы многого стоит! В том же письме Иван Сергеевич предлагал даже свое участие в издании публиковавшихся исторических очерков отдельной книгой и добавлял: «Я убежден, что Ваша книга будет истинным подарком для всякого русского…»

В начале семидесятых годов XIX века очерки были изданы, составив два больших тома. И читались они с не меньшим, если не с большим интересом, чем публиковавшаяся в те же годы «История России» сверстника Ивана Егоровича Забелина — Сергея Михайловича Соловьева.

Потом увидели свет вот эти два тома «Истории русской жизни», а в самом начале нынешнего века — фундаментальная «История Москвы».

Умер Иван Егорович Забелин в звании почетного академика, что называется, в чести и славе.

Но грянул семнадцатый год.

Тысячелетняя история России стала заново переписываться, перекраиваться на чуждый ей фасон. Все исконно русское, национальное подвергалось всяческому поношению, а что из духовного наследия прошлого можно было уничтожить — те же храмы, памятники — то уничтожалось. Из библиотек были изъяты сотни книг — в том числе и сочинения некоторых классиков — как устаревшие, «неправильные», наносящие вред делу воспитания нового поколения. Новое поколение воспитывалось под грохотание барабана и пение революционного гимна «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!». Это — на высоком теоретическом, так сказать, уровне. А на уровне практической повседневности был лозунг проще и конкретней: «Долой старый быт!»

Когда речь шла об издании первого двухтомника И. Забелина, я умышленно умолчал название этого исторического труда. А назывались тома так: «Домашний быт русских царей» и «Домашний быт русских цариц».

И уж, если «долой» формировавшийся в течение веков быт народа, — что говорить о быте царей и цариц! В том же гимне на этот счет словно бы специально сказано: «Ненавистен нам царский чертог!»

Столь же ненавистным новым правителям был и русский дух, которым веяло от книг самобытного ученого, так что ни истинным, ни каким другим подарком они считаться не могли.

На трудах Забелина был поставлен крест. Имя его было предано забвению. Если же кем-то из «красных профессоров"-историков изредка и упоминалось, то разве что в очернительном контексте. И так продолжалось не год, не семь, а семьдесят лет.

Вот откуда она, «неизвестность» этого русского талантливого самородка!

Так что прежде, чем говорить о книге «История русской жизни…», наверное, не лишне будет немного поподробнее рассказать о ее авторе.

* * *

Родился Иван Егорович Забелин в 1820 году в Твери, в семье мелкого чиновника. Отец служил писцом в Казенной палате, получая ничтожное жалованье. В 1821 году ему удалось перейти в Московское губернское правление, затем, через какое-то время, он опять оказался в провинции, а в 1828 году неожиданно скончался. Молодая вдова вернулась в Москву, и, оставшись с двумя малолетними детьми на руках без всяких средств, младшего, недавно родившегося, сына вынуждена была отдать в Воспитательный дом.

Безрадостным было детство и оставшегося с матерью Ивана. Он был предоставлен самому себе и целыми днями, ходил-бродил по городу. Тогда он еще не сознавал, не мог сознавать, что увиденные им картины повседневной жизни московского люда, оседая в памяти — а детская память, как известно. самая крепкая, самая яркая — потом «пригодятся» ему в его будущей работе, которой он посвятит всю свою жизнь. Через двадцать лет в статье «Хроника общественной жизни в Москве с половины XVIII века» он возьмется описывать гулянья в Марьиной роще, у Донского и Новодевичьего монастырей, и всем будет видно, что основанная на архивных материалах статья, будто дополнительным светом освещена воспоминаниями автора. И так будет не только с этой, но и другими публикациями.

Но это будет потом. А пока что Забелины, не имея собственного угла, живут то на Пресне, то на Тверской-Ямской, то на Остоженке. Мама служит у «француженки с Кузнецкого моста», а сын по-прежнему остается без родительского призора. И все же предоставленный себе мальчик, даже в те младенческие годы, может, и не очень явственно, уже проявлял свою волю, свой характер; не опускал руки и не отдавался бесцельному времяпрепровождению. По двум, оставшимся от отца, книгам, «Начаткам Священной истории» и молитвеннику, он сумел научиться читать, а потом одолел и письмо. Какое-то время Иван прислуживал в Пятницкой приходской церкви. Начинают проявляться и склонности, особые интересы. То ли на «заработанный», то ли на скопленный по копеечке гривенник на развале у Ильинских ворот Китай-города Иван купил первую в своей жизни лубочную книжку «Булат-молодец».

Тут опять можно бы сказать: так рано проявившаяся страсть к книге и книжному собирательству будет сопровождать Ивана Егоровича всю остальную жизнь и, в конечном счете, достойно завершится близким участием в создании Исторического музея в Москве, который он возглавит и куда отдаст собранную им коллекцию. Но и это будет потом, через много-много лет.

В 1832 году беспризорное детство Ивана кончилось. В дом на Сивцевом Вражке, где тогда жили Забелины, пришел посыльный с казенной бумагой из Приказа общественного призрения. В ней предписывалось коллежской секретарше Авдотье Забелиной сдать сына в Преображенское сиротское училище, называвшееся в обиходе «Богадельным домом» или «Матросской богадельней».

Жизнь воспитанников шла по строгому — от подъема в 6 часов утра до отбоя в 9 вечера — распорядку. За какое-либо уклонение от него следовало наказание розгами. Суровое воспитание вкупе с бурсацкими правами, когда старшие безнаказанно помыкают младшими — все это оставит тяжелый след в памяти Ивана.

И все же это было учебное заведение. Здесь мальчик впервые вкусил, пусть и черствый, и горький, но и сладостный, хлеб науки, хлеб многовековой культуры человечества — как раз то, что ему было тогда нужней и важней, может быть, больше всего другого. Ему всегда — и в молодости, и в зрелые годы — «хотелось знания, хотелось учиться».

В училище была приличная библиотека, и Иван имел возможность утолить свою жажду к книжному чтению. Потом он признавался, что наибольшее впечатление произвели на него «Жизнеописания» Плутарха и «История» Карамзина, в особенности первый том, а так же русские исторические романы Вельтмана «Кощей» и «Святославич».

Из приведенного списка виден рано проявившийся интерес юноши к историческим сочинениям, к истории. А в указании на первый том Карамзина легко узнается будущий автор «Истории русской жизни», его пристрастное внимание к первым векам отечественной истории, к истокам Руси.

Пять лет пребывания Ивана Забелина в Преображенском училище можно назвать его университетами — его начальным, средним и высшим образованием. И чтобы стать выдающимся ученым своего времени ему пришлось, по его же собственному признанию, «доучиваться» всю жизнь.

По окончании училища в 1837 году, Забелин был зачислен канцелярским служителем второго разряда в Оружейную палату Московского Кремля.

Несомненно, поступление в Оружейную палату было исключительно важным, можно даже сказать, поворотным событием в жизни Ивана Забелина. Оно, в известной мере, определяло его ближайшую — а вышло так, что определило и всю дальнейшую — судьбу.

Поначалу молодому сотруднику поручили проверять каталоги хранившихся в музее вещей. Естественно, при этом ему довелось и повидать, и подержать в руках немало редких изделий мастеров XVI — XVII веков, приобщиться к другим русским древностям. По прошествии же небольшого времени, он был привлечен уже к более ответственному и более увлекательному делу — разбору архива.

В архиве Оружейной палаты хранились бумаги существовавших в XVII веке Приказов: Дворцового, Судного, Оружейного, Конюшенного, Большой казны, Государевой мастерской палаты. И историки, тот же Карамзин, не проявляли к ним большого интереса. Их, прежде всего, интересовала политическая история — государственная деятельность князей и царей, войны, сношения с другими странами. Повседневный быт царского двора — церковные службы, обеды, торжественные выходы и прочая обыденность не казалась столь уж важной.

Молодой архивист взглянул на это по-своему. Он посчитал, что наткнулся на настоящий клад — множество замечательных и никому неизвестных материалов. Понял он и другое: чтобы более-менее основательно «раскопать», освоить этот клад понадобятся не месяцы и даже не годы, а десятилетия. Надо было научиться читать скоропись XVII века, овладеть языком и специфической терминологией писцов и подьячих («Останавливали слова непонятные», — признавался он в воспоминаниях).

Скоро сказка сказывается… А только на подступы к делу, на то, чтобы почувствовать себя «своим» человеком в XVII веке, научиться понимать его язык, ушло более двух лет. И лишь по истечении этого времени молодой архивист смог обнародовать свои первые находки, рассказать людям XIX века нечто малоизвестное, а то и совсем неизвестное о московской жизни в веке XVII. Он готовит первую публикацию — рассказ о периодически совершавшихся двести лет назад выездах царской семьи на богомолье в Троице-Сергиев монастырь.

За первой публикацией в «Московских губернских ведомостях» последовали другие. Одна из статей в трех номерах тех же «Ведомостей» называлась «Домашний быт московских царей в XVII веке», то есть почти так же, как и книга, изданная пятнадцать лет спустя.

Уже первые выступления в периодической печати вызвали интерес у специалистов и получили лестные отзывы. Молодого ученого избирают членом-соревнователем Общества истории и древностей Российских при Московском университете. Высоко ценят его такие известные историки, как М.П. Погодин, И.М. Снегирев, П.М. Строев.

Новым большим событием в жизни Ивана Забелина стал выход первой части монографии «Быт русских царей в XVI — XVII веках». Книга была удостоена сразу двух высоких наград — Большой серебряной медали Археологического общества и Демидовской премии. Тургенев оценил ее, как «настоящий клад» — тоже, чем не награда!

Тут, наверное, будет уместно небольшое отступление.

Людям, не знакомым с прославившим молодого ученого сочинением, его название может показаться очень уж «камерным», локальным: быт царей — не слишком ли узко? Словно бы предвидя такой вопрос, автор дает ответ на него буквально на первых же страницах книги. У нее два титульных листа. Слева написано «Домашний быт русского народа в XVI и XVII столетиях, том первый «; справа — «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях, часть первая «. Далее, в предисловии поясняется, что «домашний быт человека есть среда, в которой лежат зародыши и зачатки его развития и всевозможных явлений его жизни общественной и политической или государственной».

Начал же историк не снизу, а сверху — с царей и цариц, поскольку в его руках были документы, довольно полно рисующие их бытовой уклад. А жизнь во дворце в те века отличалась от дворянской и даже крестьянской не так уж значительно. У царя «богаче наряд», в изобилии еда и питие, и вообще жизнь течет в большей роскоши, чем у подданных, но течет она в основном по тому же руслу, в тех же традициях, они соблюдают те же обряды, что и простые горожане. А потом можно будет рассказать и о битв бояр, купцов, ремесленников, крестьян.

Как видим, взгляд автора на поставленную перед собой задачу достаточно широк.

А теперь вернемся к дальнейшему жизнеописанию Ивана Егоровича Забелина.

* * *

Еще в годы пребывания в Матросской богадельне, как мы помним, мальчик проявлял особый интерес к первоначальным векам истории русского народа. Не утратил он этого интереса и повзрослев. Однако, материал для ответа на вопрос, откуда есть пошла русская земля, как в наших, так и в иноземных хрониках содержится мало. И некоторые ученые середины XIX века считали, что приподнять завесу над таящимися в глубине веков истоками русской культуры поможет археология. В 1859 году была создана Археологическая комиссия, а Забелину предложено войти в ее состав и заняться раскопками курганов на юге России. Иван Егорович согласился, надеясь добыть разнообразный материал о быте Древней Руси в первые века ее истории.

Как знать, может быть, молодой ученый больших надежд на то, что поедет и «откопает» ему нужное, и не питал. Но ведь и поныне люди, живущие где-нибудь на Средней или Нижней Волге, где могут постоянно лицезреть все величие славной реки России, зачем-то едут поглядеть на небольшой ручеек, вытекающий из-под деревянного сруба — на исток Волги. Едут, чтобы припасть к этому истоку.

Не так ли и Ивану Забелину хотелось припасть к истокам Руси?!

Более десяти полевых сезонов провел он в Приднепровье, на Тамани и Буге. Раскопанные им курганы обогатили и науку, и Эрмитаж. Особенно богатым оказалось захоронение скифского паря — Чертомлыцкий курган. По количеству и художественным достоинствам произведений прикладного искусства, выполненных греческими и скифскими ювелирами, Чертомлык превзошел все прежние находки археологов. Чего стоила одна большая — чуть не метровой высоты — серебряная ваза, украшенная рельефным цветочным узором и фрезами, на которых изображены различные сцены из жизни скифов! Впрочем, фигуральное выражение «чего стоила» здесь, наверное, неуместно: цена вазы неизмерима ни в какой валюте.

И однако же, сам раскопщик не испытывал большого удовлетворения от своей новой работы. Места для археологических исследований выбирал не он, другие. Его перекидывали с Днепра на Тамань, оттуда на Буг, а в более северных, исконно русских краях покопать не пришлось. Так что для историка домашнего быта все эти многолетние работы в Причерноморье дали совсем мало. И он попросил отставку. К тому же, в Москве в начале семидесятых годов наметилось и куда более близкое его сердцу место работы — создавался Российский Исторический музей. В 1873 году Забелин был назначен Действительным членом этого учреждения.

Начинается новая, она же и завершающая полоса жизни Ивана Егоровича Забелина.

В прошении об отставке он писал, что его «истинное призвание — это ученый и архивный кабинетный труд». И по этой стезе, никуда не сворачивая, он пойдет уже до скончания своих дней.

К тому времени вышел и второй том «Домашнего быта русского народа» — «Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях». Он так же получил две награды и имел не меньший успех у читателя, чем первая книга.

На волне этого успеха в те же годы были изданы и «Опыты изучения русских древностей и истории» — двухтомник статей, публиковавшихся в газетах и журналах с 1846 года. Вышла небольшая по объему, но замечательная по написанию, по своим художественным достоинствам, книга «Кунцово и древний Сетунский стан».

Выход в отставку, надо полагать, был обусловлен еще и желанием Ивана Егоровича вплотную заняться оставленным как бы на полдороге любимым детищем — «Историей домашнего быта русского народа». Вторую часть «Домашнего быта русских царей…» он решил на время отложить (она выйдет лишь после его смерти в 1915 году), а сейчас счел более важным, первоочередным написать нечто вроде обстоятельного введения к своему фундаментальному труду, введения, посвященного истокам отечественной культуры. Ведя раскопки он одновременно штудировал и письменные источники о древнейшем населении нашей страны. И хотя сами археологические исследования, как уже было сказано, не дали ему много материала, все же и он мог пролить какой-то свет на темное начало Руси.

Так, начиналась «История русской жизни с древнейших времен».

Первый том монографии вышел в 1876 году, второй — в 1879-м.

* * *

В том же 1879 году Забелин возглавил Общество истории и древностей Российских, а в 1885 году и только что отстроенный Исторический музей. Вскоре он переселился из своего последнего пристанища на Третьей Мещанской в здание музея и жил в нем до конца своих дней.

Заслуги Ивана Егоровича Забелина в становлении музея, пополнения его различными коллекциями невозможно переоценить. Его известность и высокий авторитет не только в научных кругах, но и среди писателей, художников, деятелей культуры, а так же обширные знакомства с коллекционерами, собирателями старины — все это способствовало постоянному притоку щедрых даров новому музею. В списке дарителей 1883−1908 гг. более трехсот имен, и среди них, разумеется, и сам Забелин.

Уникальную коллекцию старинного оружия, произведений искусства и предметов быта — а всего более 300 тысяч — подарил музею известный коллекционер-меценат П.И. Щукин. Из Петербурга привезли обстановку кабинета писателя Гончарова. Приняты были так же вещи Достоевского и рукописи Толстого — всего не перечесть. Достаточно сказать, что за годы, когда музеем руководил Забелин, количество единиц хранения в нем увеличилось в сотни раз.

Но музей — музеем. И хотя он отнимал много сил и времени. Иван Егорович не забывал о своем призвании к «кабинетному труду». Близилось 750-летие Москвы. И Городская Дума приняла решение издать к юбилею подробное описание Москвы, ее историю. И поручила это сделать, конечно же, Забелину: Кто еще так досконально знал московскую старину!

«История Москвы» вышла в 1902 году. И на ее титульном листе так и значится: «Сочинение Ивана Забелина, написанное по поручению Московской Городской Думы». Дополнением к «Истории» был издан так же «Альбом старинных видов Московского Кремля». Археологическое общество наградило автора Золотой медалью.

Неутомимый труженик продолжал усердно работать, хотя разменял уже девятый десяток. Он пишет вторую часть «Истории Москвы», обдумывает план третьей. Хотелось ему продолжить и «Историю русской жизни». Но неумолимое время отсчитывало маститому ученому последние сроки, и многое из задуманного так и осталось незавершенным.

31 декабря 1908 года Иван Егорович Забелин скончался.

Москва торжественно, с почестями, проводила в последний путь своего преданного историографа. Его похоронили на Ваганьковском кладбище, рядом с могилой матери.

Своеобразным венком на могилу замечательного русского ученого стала двенадцатитомная «Москва в ея прошлом и настоящем».

Это большеформатное, роскошно иллюстрированное издание было посвящено памяти Забелина и открывалось полосным портретом, где Иван Егорович стоит во весь свой богатырский рост.

* * *

А теперь обратимся к предлежащей (выражение Забелина) книге — «Истории русской жизни».

Нет смысла пересказывать ее содержание. А вот о взглядах автора на историю, на исторический процесс в сопоставлении с пониманием этого процесса его предшественниками и современниками — об этом сказать стоит.

Свое отношение к проблемам исторической науки Забелин довольно полно и определенно высказал еще задолго до написания «Истории русской жизни» в статьях «Размышления о задачах русской истории и древностей» и «Современные взгляды и направления в русской истории».

Забелин считал, что летописный подход к прошлому, каким пользовались тот же Татищев в XVIII веке, Карамзин в начале XIX -го — для русской историографии пройденный этап. Настало время, осмысления исторического процесса. Это первое. И второе: уже достаточно написано о деяниях отдельных личностей — князей, военачальников, царей. Пора создавать историю народов целом. «В человеческой истории первый творец своего бытия, своей жизни — народ». Народ — духовный организм, развивающийся по своим законам. И на протяжении веков народный дух проявлялся, выражался не только, а может быть и не столько в войнах и государственных установлениях, сколько в быту, в обыденной жизни, в устроении жилища, в одежде, в песнях и обрядах.

В статье «Современные взгляды и направления…» ученый критически оценивал взгляды на отечественную историю, как западников, так и славянофилов. Западников он упрекал в том, что они ставят ни во что национальные традиции. Славянофилы же, по его представлению, пытаются, если и не возродить, то приспособить устои допетровской Руси к новым жизненным условиям. Он держался мнения, что реформы Петра — развитие тех же русских начал только в новых формах.

Такими были исходные установки, из которых вытекали и задачи, поставленные ученым, как перед русской историографией, так и перед самим собой: написать не «Историю России» типа Карамзинской или Соловьевской, а историю русской жизни, основанную на истории русского домашнего быта.

Задача, что и говорить, небывалая и по сему — архитрудная. Докопаться до корней, до истоков национальной жизни, национального характера — за это, кажется, никто из историков пока еще не брался. Ныне всем известно, чем русский отличается, скажем, от француза, а немец от итальянца. Но когда и как, при каких исторических условиях русский с т, а н о в и л с я русским, что и как, в течение столетий, формировало и внешний облик, и его сознание, чтобы он, в конечном итоге, почувствовал, осознал себя не человеком вообще, а именно русским человеком.

Начинается книга с критического рассмотрения так называемого норманнского периода русской истории, с пресловутого призвания Варягов. Говоря о наших национальных истоках, эти вопросы обойти нельзя, ибо «объяснить начало Руси это собственно объяснить начало русской исторической жизни».

Нестор загадал будущим историкам загадку, начертав в своей Летописи, что от Варягов прозвались мы Русью, а прежде были Славянами. Как это понимать, как это истолковать? Кто такие были Варяги и почему мы «от них» получили свое прозвание?

Ответам на эти вопросы посвящено много не только статей, но и книг. Причем, исследователи еще с XVIII века разделились как бы на два лагеря, на две школы — на норманнскую или немецкую, и славянскую. Первая, в лице многих, очень авторитетных, главным образом немецких, ученых, исходит из того, что Варяги — это Норманны, и само имя Русь пришло к нам из Скандинавии. Вторая же, представленная Татищевым, Ломоносовым. Щербатовым, считает, что весь южный берег Варяжского (Балтийского) моря с древнейших времен был заселен славянскими племенами, и Варяги — одно из этих племен. А по сему — Русь самобытна.

Ну, в том, что на какое-то историческое событие существуют разные точки зрения, никакой беды нет. История, как говорит Забелин, наука не точная, не математика. Призвание Варягов новгородцами тоже кто-то считает фактом, имевшим место в действительности, а кто-то — легендой, поскольку Нестор писал свою «Повесть временных лет» почти двести пятьдесят лет спустя и пользовался лишь изустными преданиями. Не ввязываясь в спор об истинности этого события, наш историк сосредоточивает свое внимание на другом, более важном и основополагающем. На том именно, что норманнистам «мифическая Русь представляется организатором нашей жизни… Немецкая школа представляет себе Русское Славянство пустым местом, где лишь с той минуты, как пришли Норманны, и только с этого самого времени стало появляться все такое, чем обозначается зарождение народной истории».

И если бы это «пустое место» было всего лишь одной из «точек зрения»! Нет, мнение о норманнстве Руси — безраздельно господствующее. «Оно поступило даже посредством учебников в общий оборот народного образования. Мы давно уже заучиваем эту истину, как непогрешимый догмат».

Для доказательства своих взглядов норманнисты «вполне удовлетворяются разбором и расследованием одних только слов и имен т. е. лингвистикой». В истории же «необходимо прежде всего и главнее всего стоять твердо и крепко на земле, т. е. на бытовой почве». И даже, если с помощью лингвистики удастся доказать, «что Русь-Варяги по имени Шведы, то все еще остается самое главное: надо будет доказать, по каким причинам на Руси от этих Шведов не сохранилось никакого следа».

Подвергая критике ненаучность и — хуже того — предвзятость лингвистических «изысканий», в ходе которых «слово подымают на этимологическую дыбу и мучают», Забелин приводит множество примеров, в том числе и такой.

В пути «Из Варяг в Греки», при подходе к днепровским порогам, обычно раздавалось лоцманское: не спи, т. е. не зевай, будь начеку. Видимо, от этой команды и получил название первый порог. Византийский император Константин Багрянородный писал имя порога несколько иначе, но понимал его так же: не спать! Однако, «несмотря на полнейшую очевидность и осязаемость всего дела, норманнисты и до сих пор подвергают это простое и коренное, славянское слово величайшим истязаниям и пыткам, всячески допрашивая его на всех скандинавских языках, не скажет ли оно, что Россы непременно были норманны, скандинавы. Конечно, под страшными муками слово выговаривает то, что нужно истязателям».

* * *

Особо резкое неприятие у автора книги вызывает утверждение о «цивилизаторской» роли Варягов, о том, что они принесли просвещение полудиким славянам. «В ужасном расстоянии от Новгорода до Киева направо и налево до прихода Варягов все еще было пусто и дико», — не утруждая себя какими-либо доказательствами, как о само собой разумеющемся, пишет непререкаемый авторитет немецкой школы Шлёцер.

В опровержение этого «дикого» мнения Иван Забелин приводит убийственную выписку из сочинения польского ученого Левеля, который прямо говорит, что «сомневается в высшей образованности Варягов», поскольку «это были так сказать нищие бродяги, искавшие грабежа и добычи… Которые, оставшись хозяевами в стране, не имея сами ничего похожего на образованность, тотчас принимали веру, язык, порядок жизни, весь обычай у туземцев». Так что неудивительно, продолжает Левель, что они «не произвели никакого впечатления на славян Новгородских и Днепровских в отношении к образованности и просвящению. Они преклонили колена перед Перуном и покорились существующему порядку вещей по той причине, что по своему развитию были несравненно ниже туземцев и овладели полем действия потому, что представляли дикую военную и разбойную силу, с которою вообще бывает трудно бороться даже и высокообразованным народностям».

«Не произвели никакого впечатления», — сказано, может быть, более деликатно, чем «от этих Шведов не сохранилось никакого следа», но суть-то одна и та же.

Ставя последние точки, Левель добавляет, что «не дикие завоеватели Норманны разносили образованность, а сами они образовывались у тех народов, на которых нападали и у которых оставались на житье».

Не слишком ли увлекся польский ученый и не хватил ли через край? Нет, «это уже потому верно, — как бы доводит до логического конца мысль своего коллеги Забелин, — что вообще европейское развитие искони распространялось с юга Европы от Греков и Римлян, а не из северных диких углов материка».

Пора задаться вопросом: откуда такая односторонность у представителей норманнской школы, такое агрессивно-предвзятое мнение о наших предках-славянах?

А давайте вспомним: кто главенствовал, кто задавал тон в первоначальной Российской академии? Кто из ученых первыми начали объяснять и Нестора, и начальную русскую историю?

Первым из первых был Байер, великий знаток языков (не исключая и китайского), однако за 12 лет пребывания в России не научился, да и никогда не хотел научиться, русскому. Миллер, будучи уже семь лет профессором, не мог без переводчика читать по-русски, но это не помешало ему получить звание академика и стать государственным историографом. Шлёцера мы уже упоминали. Шумахер… Впрочем, надо ли продолжать?

Так что естественно, не зная ни русского языка, ни русской страны и объясняя древнюю русскую историю, они смотрели на нее немецкими глазами и старались находить в ней что-то свое, родное, германское, скандинавское. Из идеи «великого исторического призвания германского племени, как всеобщего цивилизатора всех стран и народов» они исходили, как из неоспоримой истины.

Вот откуда оно идет, норманнское истолкование русской истории!

«Что Скандинавы или Норманны основали Русскую державу, в этом никто не сомневается», — как-то изрек один тщеславный швед. И, кажется, сказано достаточно сильно. Но… не слишком ли общо и расплывчато? Кто это — «никто»? И знаменитый Шлёцер авторитетно уточняет: «Ни один ученый историк в этом не сомневается». Вот теперь, как надо. Теперь пусть какой-нибудь туземный грамотей попробует засомневаться! И когда, по своей «неучености» Ломоносов и Щербатов все еще продолжали считать Варягов за Славян, Шлёцер о том искренно сожалел, да ведь что взять с этих неучей, потомков недавних дикарей?!

Подобные «неоспоримые» истины господствовали в умах не одних немцев, но и всех иностранцев, приходивших со времен Петра образовывать варварскую, по их понятиям, Русь. Положение русских в восемнадцатом веке во многом напоминало положение славян в девятом.

«Призвание» немцев с цивилизаторской целью как бы наглядно показывало-доказывало, что именно так и не иначе могло случиться и во времена призвания Рюрика. Кого другого могли бы призывать новгородцы, как не германцев же? Для чего бы они призвали к себе своих родичей таких же полудиких славян? Вот почему при таком положении дел достаточно было кому-то из ученых мужей высказать одну лишь вероятность скандинавства Руси, чтобы она сразу же была принята за истину, не подлежащую сомнению.

* * *

Широкое ассоциативное мышление И.Е. Забелина органично сочетается с исторически конкретным, когда он пишет, что «учение о скандинавстве Руси прозвучало в то время, когда по русским понятиям слово Немец означало ученость, как и слово Француз значило образованность. Отсюда и полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности».

Сами русские, еще не воспитавшие в себе понятие о самостоятельности и самобытности своего развития не могли представить, чтобы их вступление на историческое поприще могло произойти без воздействия германского или какого другого племени. И если у немецких ученых да и неученых людей в глубине их национального сознания жило убеждение, что все хорошее у соседних народов взято или принесено от германского племени, то у значительной части русских образованных людей в глубине их сознания тоже держалось убеждение, что все хорошее русское заимствовано у иноземцев.

Именно на этой почве взрастало представление о норманнстве Руси.

Однако воспитание в себе понятия о самобытности русского народа в том же восемнадцатом веке уже началось. И Забелин иллюстрирует это утверждение одной, представляющей интерес и сегодня, историей, разыгравшейся в стенах академии.

Государственному историографу Миллеру академией к торжественному ее собранию было поручено написать речь. Предметом своей речи (ее называли так же диссертацией) Миллер выбрал «Происхождение народа и имени российского», где вслед за Байером доказывал, что Варяги были Скандинавы, т. е. Шведы, что имя Русь взято у чухонцев (финнов), и так далее, в том же норманнистском духе.

Диссертация была написана и, хотя потом будет сказано русскими учеными, что в ней автор «старается только об унижении русского народа», она наверняка бы была и прочитана в академическом собрании, где большинство было не за русскими. Но как раз в то самое время у нас со Швецией были враждебные отношения, и по этой причине вопрос принимал не столько академический, сколько политический характер. Из опасения, «как бы чего не вышло» начальство академии решило отдать диссертацию на всеобщее рассмотрение.

И вот тут-то русские ученые постарались не упустить предоставившийся случай. Тут они (Ломоносов, Попов, Крашенинников) прямо сказали, что диссертант, не сообщив ничего нового, унижает Россию перед Швецией. Уже напечатанная речь-диссертация не была прочитана. Но можно ли считать, что русская сторона одержала свою первую победу? И да, и нет. Потому что другая сторона тут же представила дело так, что русские академики из одного, мол, квасного и недостойного патриотизма, из одного «национального пристрастия и нетерпимости» напали на ученый труд ученейшего немца, и постарались устранить его с поля науки, между тем, как этот труд будто бы являлся «одной из попыток ввести научные приемы при разработке русской истории». И вообще, де немецкий ученый раздразнил гусей, и русские в этом споре, кроме патриотизма, выказали еще и крайнее невежество.

И такое мнение столь прочно было закреплено в сознании общества — уж об этом-то другая сторона постаралась! — что его потом, хотя и в более мягкой форме, повторил даже мудрый Карамзин; оно продолжало держаться и в середине девятнадцатого века,

А может, и впрямь этим русакам недостойный патриотизм и национальное пристрастие помешали разглядеть всю академическую глубину труда, в котором их, неотесанных, хотели научить научным приемам при разработке русской истории? Недвусмысленный ответ на этот вопрос дал тогда же в частном письме отнюдь не враг, не супротивник Миллера, а его единоплеменник Шумахер, назвав речь-диссертацию коротко и даже не академикам понятно -«галиматьей».

В числе русских историков и филологов, рассматривавших Миллеровскую галиматью, был и небезызвестный Тредьяковский. Но он уклонился от прямой оценки, за что, видимо, и удостоился похвалы от ученых мужей, посчитавших, что он один оказался «на почве научного решения вопроса». Но мужи, то ли по слабому знанию русского языка, то ли по какой другой причине, не заметили в отзыве хитрого сына попа некоего плохо скрытого подвоха. Заключая свой отзыв фразой, что в диссертации Миллера он «не видит ничего предосудительного для России» (не здесь ли он оказался на «научной почве»?) Тредьяковский, как бы между прочим, добавил: «Разве токмо сие одно может быть, как мне кажется, предосудительным, что в России, по Российски, перед Россиянами говорить будет чужестранный и научит их так, как будто они ничего того поныне не знали».

Сказаны были эти слова в самой середине восемнадцатого века, но — подумать только! — оказались неувядающими, насущно злободневными в веке девятнадцатом и даже в двадцатом. Особенно много нерусских людей опять же в России, на русском языке перед россиянами, с речами о лучезарном будущем России «выступало» в приснопамятные, революционные годы. Ныне новая волна чужестранных накатилась на Россию и нагло, нахраписто учат, цивилизуют нас, будто и собственного ума вовсе не имеем и ничего не умеем. Разница разве лишь в том, что, если Василию Тредьяковскому такое казалось предосудительным, теперь считается «новым мышлением» и «приобщением к общечеловеческим ценностям"…

Возможно, я несколько увлекся, излагая столь подробно взгляд автора книги на первоначальный период нашей истории. Но надо иметь ввиду, что вопрос «Откуда есть пошла Русская земля» является основополагающим или, как еще говорится, краеугольным и потому-то заслуживает самого внимательного отношения. От того, насколько правильно и прочно заложен фундамент, как известно, зависит прочность и всего здания, которое на нем будет возведено.

Я старался поменьше пересказывать и побольше цитировать, чтобы нагляднее показать «ход мысли» автора, его патриотическую позицию. К тому же, через цитату, через первоисточник всегда проглядывает авторский стиль, присущая ему манера изложения. А манера письма у И. Забелина, как мы видели, оригинальна, самобытна, самородна. Мысль выражается живым, ясным русским языком.

* * *

Немало места в книге удалено также тому темному периоду в истории нашей земли, когда ее заселяли разные народы, многие из которых ныне совершенно неизвестны. Ученые лишь гадают: кто такие Пафлаганцы, Киммерияне, Авхаты, Невры, Василиды, Гелоны, Фиссагеты, какие-то Агафирсы с синими волосами, Черные кафтаны. Андрофаги-людоеды. Сами славяне, коренные насельники русской земли, и то в греческих, римских, германских источниках зовутся то Вендами или Антами, то Скифами или Сарматами, то Роксоланами и даже Гуннами — попробуй, разбери!

О событии, происшедшем не в каком-то далеком пятом веке, а куда более близком десятом, один армянский автор сообщает так: «В 944 году с севера грянул народ дикий и чуждый, Рузики. Они подобно вихрю распространились по всему Каспийскому морю…» Речь идет об известном походе руссов на хазар, но поди, узнай тогдашних руссов в этих самых Рузиках! Кавказское племя Шапсухов греки тоже звали по-своему Апсургами. Ибн-Фадлан, арабский посланник к царю волжских Болгар, называет этих Болгар Славянами. Сами же Болгары, бывая в Багдаде, говорили о себе, что они народ смешанный из Турок и Славян…

Особую главу автор посвящает первым историческим известиям или, как он пишет, первым слухам о Русской Руси. Отдав должное в начале книги Варяжской Руси, северному очагу славянства, теперь он обращает свой исследовательский взгляд на южную, Киевскую Русь, на ее взаимоотношения с соседями, и приводит первые упоминания Руси в чужеземных, в первую очередь греческих хрониках.

К нам, варварам, греки-византийцы не питали добрых чувств, и это понятно: набег Руссов на Царьград еще в 864 году привел их в ужас. И описали они в своих хрониках этот набег в самых мрачных красках. Но, как говорится, спасибо, что хоть так описали, а то откуда бы нам знать-ведать, что еще в середине IX века Русь заявила о себе так громко — своих домашних записей тогда у нас не велось. Письменность, как известно, придет в Киевскую Русь лишь в самом конце X века вместе с Крещением. Ну и, если не вместе с письменностью, то в самом близком времени началось на Руси и свое летописание.

Подробное, всестороннее рассмотрение или, как любил выражаться сам Забелин, созерцание «Повести временных лет» и завершает сию книгу.

Какие-то начатки летописания, вероятно, были и до Нестора. Всего скорее, это были календарные заметки, связанные с церковными праздниками, с годовым кругооборотом. Но «для того, чтобы собрать рассеянные заметки в одно целое, и летописное дело, единичное и личное, осветить общей мыслью — мыслью единой памяти о единой Русской земле, для этого было необходимо из рассеянных частей этой земли собраться в одно целое и тому народу, который писал эти заметки. Ибо история народа, как выражение народного сознания, всегда идет следом за развитием своего народа».

Из простой описи лет надо было создать повесть временных лет, написать историю народа.

Как мы знаем, сделано это было черноризцем Киево-Печерского монастыря Нестором. Однако, считает Забелин, такое произведение, как «Повесть временных лет» не могло родиться «по намерению или фантазии одного лица, а было выражением мысли общественной. Монах Нестор меньше всего писал для монастыря и больше всего для общества, для интересов и потребностей мира. В его „Повести“ слишком много выражено общего, всенародного, принадлежащего как бы целому веку, целому племени людей и очень мало выражено частного, личного, собственно авторского».

Потому летописное дело после Нестора стало как бы общим делом всей земли. Едва ли не каждый город считал необходимостью иметь свой сборник Летописи. И каждый переписчик становился в свою очередь летописцем, поскольку дополнял уже написанное сведениями, относящимися к своему краю, к своему городу.

Наши летописи очень демократичны: «Они не различают людей по чинам, не зрят на лица, и говорят одинаково правду о князе и простолюдине. Их речь пряма, честна, вполне независима, исполнена этического спокойствия, необыкновенного добродушия и полной христианской любви».

Русское летописание — уникальное явление в мировой истории. Оно создавалось в течение веков разумом и памятью «письменного» грамотного общества, подобно тому, как создавалась в течение веков русская песня-былина, такая же русская летопись неграмотного люда.

* * *

Кратко о второй книге — второй части «Истории русской жизни».

В ней читатель найдет обстоятельный рассказ о заселении Славянами Русской страны, исследование их первобытной культуры. Описывая две главные ветви Восточных «русских» славян — Балтийскую и Понтийскую, автор в картинах и деталях показывает отличительные от других народов черты их характера и самого образа жизни. Именно здесь, на этом раннем этапе нашей истории он отыскивает начала русской самобытности.

Много значили для Киевской Руси ее отношения с южным соседом — могущественной, просвещенной Византией. Оглядываясь на те далекие века, мы теперь хорошо понимаем, что отношения эти в известном смысле имели для нас судьбоносное значение. Если бы мы приняли любую другую, а не «греческую» православную веру, были бы мы ныне той Россией, тем народом, какие мы есть?! Думается, в вопросе заключен и ответ.

О взаимоотношениях Руси с Византией, о войнах и мирных договорах между ними, как и других значительных событиях тех времен тоже можно прочитать во втором томе.

Многие знают, как жестоко расправились Древляне с киевским князем Игорем, когда он пришел к ним за второй данью. Известно и то, как жена Игоря Ольга отомстила за смерть мужа. Но все ли знают, что Ольга — одна из первых христианок на Руси, и крестилась она не где-нибудь, а в главном храме Православия — Константинопольской святой Софии. О путешествии Ольги в Царьград, приеме ее византийским императором и о многом другом рассказывается в главе «Русская женщина первых времен».

Название следующей главы говорит само за себя: «Расцвет русского могущества». Это яркий красочный рассказ о легендарном князе Святославе, его воспитании и победоносных походах, среди которых поход на волжских Болгар, разгром Хазарского каганата и завоевание Дунайской Болгарии.

Особый интерес для самого широкого читателя представляют заключительные главы книги, повествующие о религиозных верованиях наших предков.

Тут опять можно бы сказать, что многие наслышаны о языческой вере, читали о каких-то деревянных истуканах, которым поклонялись в каких-то капищах. Но многим ли известны основы языческих воззрений и нравственные постулаты язычника, его понимание самого себя и окружающего мира? Все ли знают, что главное божество язычника — сама жизнь, и поклонялся он именно божествам жизни.

О христианской православной вере, сменившей язычество, мы знаем куда больше. В последние годы о православии изданы десятки, если не сотни книг и научного, и популярного характера. И тем не менее, огромная важность события, совершившегося в самом конце десятого века, я имею в виду крещение Руси — с одной стороны, и взгляд на это событие не из двадцатого, а как бы все из того же десятого века — с другой. Какому же русскому могут быть не интересны?! С неослабевающим вниманием читаются завершающие книгу страницы, на которых воссоздан контекст того времени и жизнь Руси уже на новой ступени своего развития при Ярославе-просветителе, названном в народе Мудрым.

* * *

В заключение хотелось бы кратко суммировать сказанное.

Предлежащая книга, как видно из приведенных, пусть и отрывочных, текстов, не хронология исторических событий с учеными комментариями к ним. Это скорее размышления о событиях отечественной истории, которыми автор доверительно делится с читателем. Размышления, независимо от того согласен ты с ними или не согласен, столь серьезны, оригинальны, своеобычны, что заставляют и читателя задумываться над прочитанным. А что может быть лучше и выше этого!

К несомненным достоинствам двухтомного труда надо отнести так же взгляд автора на историю, как на единый процесс, где нередко события одного времени как бы отдаются эхом, а то и находятся в ощутимой связи с другим временем. Исследование буквально пронизано историческими параллелями. «Хазарская власть над Киевом во времена упадка Хазарии походила на татарскую власть над Москвой в конце XV века». Византийский император Михаил развлекался в компании шутов — «Не ему ли подражал наш Петр?». Собирая полюдье, князь тем самым брал под защиту своих данников. Иван Грозный делает то же самое: посылает в Югорскую землю собирать дань по соболю с человека и в грамоте пишет: «а мы будем вас жаловать и от сторон беречь». Покоряя, присоединяя к себе Сибирь, «Москва XVI века по существу продолжала то же самое дело, какое началось в IX веке Киевом». И подобных примеров очень много. Автор как бы постоянно держит в памяти все десять или сколько там веков истории. И пристальное внимание к отдельным событиям у него на удивление органично сочетается с общим осознанием исторической связи времен.

О России, о ее истории и до, и после Забелина писали многие. Иван Егорович и среди них, и в то же время — сам по себе. Ни на кого непохожий, он во весь свой богатырский рост стоит особняком. И можно только радоваться, что этот Илья Муромец русской истории возвращается к нам из долгого небытия.

Один из современников Забелина писал, что он был «пламенным патриотом и всю жизнь свою посвятил изучению отечественной истории».

С полным правом мы, в свою очередь, можем сказать, что воспитанию патриотизма — этого святого чувства любви к Родине, к России — служат и труды замечательного русского историка, среди которых почетное место принадлежит «Истории русской жизни».

http://www.voskres.ru/history/schurtakov.htm