 |
| Правая.Ru | Яна Бражникова | 29.12.2007 |
Несмотря на то, что образовательная среда и сегодня позиционирует себя как зону, свободную от политических идеологий, экономических интересов и религиозной пропаганды, основание ее нейтральной «универсальности» (равно как и социально-политическое значение последней) в истории образовательных институций интерпретировалось по-разному.
Универсальность Университета изначально предполагает принципиальную независимость от любой определенной территории. Схоластическая истина ценна тем, что она как бы пребывает вне времени, не обусловлена историей, свободна от любого рода предвзятости, которую несет с собой человеческая общность — включая национальность, государственность, историческую память.
Нововременной критерий научности еще более усиливает принципиальную внешнюю непредопределимость (а значит, автономию и в известном смысле — произвольность) схоластической истины: научно только то, что прошло через специфические процедуры проверки, узаконенные постепенно формирующимся научным сообществом. Опыт и теория нововременной европейской науки происходят вне времени и пространства, вне социума и истории — в условном искусственном времени, управляемым исследователем и интерпретатором. «Досуг» (shole), бывший социальной привилегией свободы античного гражданина, превращается в обязательное условие «неангажированности», а значит, и «универсальности», без соблюдения которого усвоение Истины представляется невозможным.
Таким образом, сама идея Школы и Университета предполагает познание универсальной Истины бестелесным аисторичным Субъектом. Чему бы он ни обучался, ключевым навыком является искусство быть над актуальным, по ту сторону повседневного, выше локального, этнического, исторического, политического. В том числе — и особенно! — тогда, когда предметом рассмотрения выступает сама социально-историческая общность или политическое событие. Homo academicus наделяет все, о чем он говорит, схоластическими характеристиками.
Разумеется, по мере институционализации образования в Европе, возникает потребность в том, чтобы ясно артикулировать то основание, что делает возможным единство и Универсальность (Universitat) Истины. Возникает вопрос о том, как дисциплины должны иерархически распределиться по степени приближения к Ней, какие из них должны нести на себе регулирующие функции и т. д.
Университет и вся образовательная система, вершиной и символом которой он является, — один из наиболее «авторских» проектов модерна. Классические версии этого проекта сегодня известны как «Кантовский проект Университета», «Университет Фихте», «Университет Гумбольдта», «Университет Наполеона». Кантовский проект выделял в качестве принципа единства-универсальности Разум. Власть, просвещенная разумом, стремится к трем главным целям: вечное благополучие каждого, гражданское благополучие каждого как члена общества и, наконец, физическое благополучие. Они в свою очередь реализуются тремя главными факультетами: богословским, юридическим и медицинским.
Кроме трех «высших» факультетов существует факультет «низший» — философский. Его функция — критика первых трех и безжалостная цензура. Этот «спор философии с богословием» был описан в свое время Гоголем в «Вие»: «Грамматики начинали прежде всех, и как только начиналась риторика, они уже бежали прочь… Потом вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия в ужасных шароварах и с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать…»
В университете Гумбольдта, напротив, главенство получает философский факультет. Философский факультет объединяет в себе — помимо теологии, юриспруденции и медицины — все естественные науки. Только к середине ХIХ века самостоятельность естественнонаучного факультета в немецких университетах становится обычным явлением. При этом ключевым кредо этого проекта выступает идея формирования «национально ориентированной культуры». Так Университет обосновывает собственную политическую легитимность, сохраняя автономию образовательного поля.
Наконец, в 20-м столетии Университет приобретает черты либеральной институции, что особенно заметно в американском образовании. Культура и свободные искусства, положенные в основу «универсальности», превращают университет в «мультиверситет» (термин К. Керра), для которого собственно образовательная миссия смещается на периферию. «Мультиверситет» возникающий в 60-е годы в США (хотя, разумеется, термин «Университет» никуда не делся и не был заменен неологизмом) знаменует собой конец универсальности, конец схоластического единства. Он представляет собой неустойчивую структуру, соединяющую множество разнообразных сообществ; основан одновременно на нескольких принципах и напоминает средневековые сообщества мастеров, воплощая определение эпохи постмодерна: «Век случайности, век сообщества» (З. Бауман).
Нельзя не заметить, что демонстративная автономия, аполитичность и декларируемая религиозная индифферентность университетского и школьного кампусов — не более чем случай «дурной веры», когда человек отождествляется с им самим изобретенным образом и не хочет замечать двойственности ситуации. Работники науки и образования могут сколь угодно долго повторять заученную формулу о том, что «Церковь в нашей стране отделена от государства», а сфера Образования остается независимой от политических и экономических интересов. И при этом не замечать, что основным легитимирующим сюжетом в образовании сегодня выступает концепция, мягко говоря, не научного характера. Парадигма «толерантности» и «мультикультурализма» — мало того, что недвусмысленно демонстрирует политическую ангажированность, но и выступает своеобразной иконической реальностью, которая властно формирует определенные способы идеализации жизни в молодежной среде. По форме подачи эти «несущие конструкции» современного Университета напоминают символ веры или катехизис.
Не менее десяти лет всевозможные «неправительственные организации» в России выступают инициаторами и заказчиками научных дискуссий и исследований по проблемам терпимости в российском обществе, расовой и гендерной дискриминации, проблемам сексизма и феминизма, поиску путей межкультурной адаптации и т. д. и т. п. Речь идет не только о дискуссионном порядке обсуждения этих проблем, но и о том, что они весьма основательно проникли в школьные учебные курсы, где носят характер откровенной «промывки мозгов». При этом предполагается, что данная тематика образует общий и актуальный для всех срез гуманитарных исследований. И, если российское научное сообщество еще до сих пор остается по большей части незаинтересованным в самостоятельной проблематизации в этом направлении и нуждается во внешнем стимулировании, то это лишь потому, что в России по-прежнему «крайне не развито правосознание». Глядя на установление нового типа образовательной мульти-версализации, невольно удивляешься тому, что никто не протестует против того, что носители определенной идеологии «вмешиваются в частную жизнь» учащихся и тем самым «ставят под сомнение нормы академического сообщества». Именно в такого рода вмешательстве была обвинена академиками Русская Православная Церковь, как только встал вопрос о преподавании основ православной культуры.
Кроме того, не задается сакраментальный вопрос: Qui prodest? Между тем, именно этот вопрос был задан американскими и европейскими антиглобалистами, которые обратили внимание на то, что параллельно парадигма «открытого общества» начинает активно проникать в массовое сознание (особенно молодежи и подростков) через рекламу и сознательную бренд-политику ведущих мировых производителей товаров как широкого, так и «элитарного» рынка. Это не удивительно: мультиверситет — институт общества потребления, поэтому пресловутая академическая свобода — главная модернистская добродетель Университета — на наших глазах будет приобретать черты потребительской свободы, а учащиеся в сфере получения образовательных услуг все более будут руководствоваться логикой потребления. Это, кстати говоря, и в самом деле фундаментально изменяет классические «академические нормы».
Кроме того, оказывается, что заказчиком и инициатором дискуссий вокруг «мультикульурализма», плюрализма и толерантности изначально выступали отнюдь не представители научной элиты и даже не политические силы (и тем более, не лидеры религиозных организаций — вопреки тому, что под толерантность активно подводят богословский и метафизический базис), а сами производители. В частности, компания Benetton, бренд-политика которой полностью завязана на упомянутых концептах. По оценкам экспертов потребительского рынка, многообразие во всех его формах — культурное, политическое, расовое, сексуальное — выступает ключевым признаком того поколения, которое во всем мире сегодня обеспечивает массовое потребление актуальных брендов. Если для предыдущего поколения фетишем была Индивидуальность и своеобразие, то «глобальный тинейджер» (тип, узнаваемый в любой точке планеты) демонстрирует именно пик спроса на многообразие. Причем сдвиг в этом направлении произошел не по политическим соображениям, а в силу четкого экономического расчета, считает Наоми Кляйн. Расово смешанные модели с рекламы Gap, бисексуальные пары с плакатов Virgin и Diesel недвусмысленно демонстрируют цели и характер навязываемых «научных» разработок. Идеологические и ценностные ориентации образования не должны противоречить тем поведенческим моделям, которые потребляются покупателем. Напротив, они скрыто легитимируют и рекламируют эти образы, наделяя их едва ли не статусом ключевых религиозных (христианских, мусульманских или буддийских) добродетелей. «Смесительное единство», выдаваемое за многообразие — вот та единственная основа «универсализации», которая не грозит «оскорблением чувств» ни верующих, ни атеистов.
Параллельно с возникновением «мультикультурального» единства образования закрепляются те единые образовательные стандарты — двухуровневое образование, кредитно-модульная система и т. д. — которые сегодня известны нам под именем «Болонских соглашений». В России затянувшийся переход к новым образовательным стандартам завершился 3 декабря подписанием Президентом закона «О внесении изменений в отдельные законодательные акты РФ в части изменения понятия и структуры государственного образовательного стандарта», хотя фактически, при самом благоприятном исходе, переход будет завершен лишь к 2010-му году. Закон вводит единые федеральные стандарты, соответствующие Болонскому процессу, устраняет региональный компонент. Объективным следствием нововведений должна стать высокая территориальная мобильность учащихся (единство стандартов позволяет им беспрепятственно продолжать обучение в магистратуре и докторантуре западных учебных заведений), а также возможность более гибко корректировать свою специализацию при выборе магистратуры.
Вместе с тем, тревожные ожидания, связанные с подписанием этого закона, и главное — отменой так называемого регионального компонента и держащегося на нем курса Основ Православной Культуры, также оказались необоснованными. Новая система стандартов позволяет принимать решение об изучении этого курса везде, где руководство учебного учреждения или родительский комитет сочтут это необходимым.
Таким образом, завершение многолетнего процесса подготовки неизбежных трансформаций в сфере образования, положило конец и эфемерному конфликту «клерикалов» и «антиклерикалов».
«Нормальный курс мировой и русской культуры», ничем не похожий на проповедь Православия или Закон Божий — так позиционируют ОПК те, кто активно лоббировал его сохранение любой ценой в составе регионального компонента — легко найдет свое место в возникающем пространстве «мультиверситета». Тем более, что «история православной культуры» давно уже обосновалась в программах американских студентов-славистов. Подчеркнуто светский характер предмета, а также то, что он, как гласит соответствующий документ Всемирного Русского Народного Собора, будет способствовать росту терпимости в обществе, весьма удачно коррелируют с ценностями мультикультурализма и толерантности, на пропаганде которых сегодня основана образовательная система во всем мире.
Продвижению предмета в новом образовательном пространстве, несомненно, поспособствует и обращение представителей РПЦ к правозащитной риторике «религиозного гуманизма» с целью показать, что именно христианская нравственность является источником и критерием человеческих прав и свобод. Несмотря на это, Патриарх Алексий II дал понять в своем выступлении в ПАСЕ, что, по его мнению, политика «открытого диалога» не должна превращаться в тотальную проповедь одного секулярного мировоззрения: «…мы убеждены, что ни одно мировоззрение, включая секулярное, не может настаивать на своей монополии ни в Европе, ни в мире. Вот почему мы считаем недопустимым изгнание религии из публичного пространства. Настало время признать, что религиозная мотивация имеет право на существование, в том числе и в публичной сфере. Для того, чтобы избежать возможных столкновений различных мировоззрений и нужен серьезный межкультурный диалог при самом активном участии представителей традиционных религий и секулярного мира».
Есть все основания опасаться, что пресловутого «серьезного диалога» не случится — хотя бы потому, что «межкультурные» диалоги давно стали риторикой двойной игры и средством повышения покупательной способности — в том числе, в образовательной сфере. Кроме того, паче чаяния, идеология мультикультурализма является отнюдь не просто нейтральной «основой» для установления правил взаимодействия между конфессиями, этносами, политическими субъектами. Нейтралитет ей только снится, точнее, мнится. Диалогизм, мультикультурализм и толерантность имеют все амбиции духовного учения и требуют — в том числе и от тех, кто не разделяет их — настоящего религиозного пиетета. Свято место, как известно, пусто не бывает. Вопреки дурной вере в собственную свободу от религиозного мракобесия, образование всегда было и будет скрытым инструментом трансляции сакральных оснований человеческой общности.
Необходимо учитывать и то, что в русском Православии нет и не могло быть самобытной отечественной образовательной традиции; образцы ее и само институциональное и дисциплинарное устройство неизбежно должны были быть заимствованы у Просвещенческого разума. Причем церковная («клерикальная») догматика в Школе и теология в Университете были (и остаются по сей день!) неотъемлемой частью этих европейских образовательных институтов, присутствуя в качестве светского «просвещенного», а в высших учебных заведениях — сугубо логического нормативного знания, столь характерного для католической и особенно протестантской традиций. Преподавание христианской истории и культуры в немецких гимназиях является органичной частью их религиозной традиции, а также характерной для нее дисциплинарной и образовательной практики. Степень теологии есть у каждого второго профессора, преподающего в высшем учебном заведении Германии в качестве обязательной «второй» степени. Особенно популярен выбор теологии среди математиков, объясняющих его тем, что «в этой науке ничего не надо понимать».
Таким образом, решение о повсеместной поддержке введения курса ОПК в школах и теологии в ВУЗах при ближайшем рассмотрении вовсе не выглядит частью консервативной, национально ориентированной политики в области образования. Тем более, политики, направленной на возвращение к национальной духовной традиции во всех сферах — не только научной («богословской»), но и повседневной. Нам предлагается приемлемый «мультиверсальный» евровариант, отформатированный под политические нормы и никак не способствующий — а возможно, и препятствующий, как возрождению российского Университета, так и росту знаний о православном вероучении. Не говоря уже об усвоении православной культуры, которое в принципе не является сферой нормы, но действием истории и живой традиции.
Путь культурологической адаптации вероучения, по которому решила пойти в образование РПЦ, неизбежно будет пересекаться с «антиклерикальными» тенденциями, также имеющими все права на эту сферу. Антиклерикальное восстание ученых началось вовсе даже не с нашумевшего летом 2007 «письма академиков», а с «революции» студентов-социологов МГУ. «Революция» началась весной того же года и выглядела как своего рода «68-й наоборот». Если восстания студентов 68-го были направлены на разоблачение мнимой «аполитичности», «непредвзятости», «схоластичности» академического Разума, и были первыми поминками по Просвещению, ясно свидетельствовавшими, что плоть настоящего поднялась тогда против безжизненной и лицемерной Aeternitas просвещенческого Университета. То дети «нулевых» — не похожие на детей «шестидесятых» — разоблачают духовную и политическую ангажированность современного homo academicus’a, призывая защитить поруганную честь Университета. Во имя реставрации престижа «чистой» науки они отстаивают все те же модернистские идеалы — Личность, Свободу, и делают это теми же — «демократическими» методами. В принципе, они преследуют вполне консервативные цели: они консервируют Просвещение, его останки — и делают это в той области, где им созданы институциональные, «несущие конструкции». Они реконструируют традиционные ценности, присущие академическим институтам sui generis. Сторонники же умеренной мультикультуральной «клерикализации» образования — напротив, либеральными методами приспосабливают «православное вероучение» к современным реалиям, всячески уверяя, что это совсем не «Закон Божий», не пропаганда Православия и не разжигание межрелигиозной вражды. В заданных рамках пресловутый конфликт представляется сколь искусственным, столь и неразрешимым — несмотря на структурные изменения, последующие за президентским указом. В том случае, если одной из сторон не удастся перехитрить главного духовного монополиста, умело маскирующегося под любую из позиций и мастерски демонстрирующего «нейтралитет в войне».
