 |
| Завтра | Максим Шостакович | 24.12.2007 |
Максим ШОСТАКОВИЧ. То, что ты сейчас, Савва, говорил о нашей молодости, гражданском, человеческом формировании — все тогда играло огромную роль, все незабываемо. Это замечательные люди нашего поколения, которые вложили так много труда, таланта, душевных сил в то, что продолжает согревать всё новые и новые поколения. И окружение, конечно. Лично для меня огромным даром Божьим было жить вместе с Шостаковичем, иметь возможность ощущать мир через моего отца, через его музыку. Ты верно заметил, что наша жизнь была очень богата. Всем — и горем, и радостью. Мы видели, что творится в нашей стране, видели, как страдали от происходившего творческие люди. Мы это впитывали и, что самое главное, понимали. Конечно, нельзя сказать, что так называемый «застой» ничего нам не дал. Это время нас закалило. Оно научило понимать ту жизнь, которую мы прожили тогда, и быть готовыми к теперешней жизни. Нам есть что вспомнить и есть что рассказать, чему научить наших детей. Вот так. Я не хотел бы вычеркнуть из своей жизни молодые годы и видеть в них только негативное и плохое. Как говорится, время все лечит, но я счастлив, что жил тогда, и что сейчас я могу с позиции прожитого оценить то время, оценить, как люди справлялись с происходившим и как жили и творили. Многие из нашего поколения ныне стали выдающимися деятелями русской культуры. Вот что важно
С.Я. Время все расставило по своим местам: сегодня всем ясно, кто такой Дмитрий Шостакович. Но ты, Максим, видел его с самого близкого расстояния. Что помогало твоему отцу в эти трудные времена держаться и творить?
М.Ш. Я бы сказал так. Несмотря на зверскую, уничтожающую критику и преследования, которым подвергался мой отец со стороны власти, он всегда стоял на своем. Кстати, Пятую симфонию, которая вчера прозвучала, я называю Героической симфонией Шостаковича. Это его героика, его протест, хотя музыкальные журналисты слышат в ней какой-то апофеоз, говорят о «радости» финала. Ничего подобного! Она же была написана вскоре после разгрома оперы «Леди Макбет». И мне кажется, вся симфония посвящена тому, чтобы показать человека в его трудном повседневье. В финале буквально между нот, как между строк, звучит: «Я буду стоять на своем! Ничто меня не сломит, и я буду идти до конца выбранного мной пути. Этот путь — путь правды, и ничто меня не сломит». Вот что такое Пятая симфония Шостаковича.
С.Я. Максим, дружа с тобой, я мог наблюдать в жизни Дмитрия Дмитриевича. Как чутко он реагировал на происходящее! Начиная с футбола и кончая высшими духовными проявлениями. Удивительно живым был человеком. И в музыке эта «живинка» постоянно присутствует. При этом он сумел до запредельных высот подняться.
М.Ш. Да, отец великий мастер обобщений. Сегодня Седьмая, блокадная, симфония воспринимается не только как посвящение Ленинграду, Великой Отечественной войне. Она и о других трагедиях, других войнах. И прошлых, и, увы, о тех, которые еще, наверное, будут. А слушая революционные симфонии — Одиннадцатую, Двенадцатую, вы понимаете, чтo такое революция, куда, неизвестно по чьей воле были брошены массы людей. Хаос убийств, разгрома человеческих судеб. Шостакович видел место человека в истории, и прав критик, сказавший, что музыка Шостаковича — зеркало нашего времени. Разумеется, это не значит, что политические и прочие катаклизмы нашли в ней буквальное отражение. Главное — это человек, человеческое страдание. А уже чем оно вызвано, каждый взвесит и привяжет к событию своей жизни, своего времени.
С.Я. Только недавно я узнал подробности о родовых корнях твоей семьи. В молодости мы как-то не задавались этим вопросом, а сейчас, прочитав твои воспоминания о предках, я поразился, какие люди были и со стороны отца и со стороны мамы.
М.Ш. В прошлом веке многие из них попали под жернова разгромного времени. А сделали столько хорошего! Они не носили официально никаких званий, но все это почетные граждане нашей Родины.
С.Я. Да, на протяжении последних двух с половиной веков, кажется, не было значительных событий, в которых не принимали бы самого активного участия твои родственники. Будь то революционные события, строительство или наука. Представить только: кто мог тогда работать под руководством Менделеева, кого могли поставить руководить Палатой мер и весов — такое могли поручить исключительно чистейшему человеку. Узнав про все это, я лучше понимаю, откуда у Дмитрия Дмитриевича особая тонкость.
М.Ш. А родственник со стороны моей матери, Василий Егорович Варзар, был основоположником русской статистики. Помнишь, в учебниках все сравнивали с 1913 годом? Так вот, статистика та была составлена им.
С.Я. К сожалению, твою маму я не застал в живых, но понимаю, что она сыграла в твоей жизни и в жизни сестры твоей Гали важную роль.
М.Ш. Да, это незабвенная фигура в моей жизни. Она была умнейшим человеком, серьезным ученым и занималась физикой космических лучей. Через нее наш дом был полон такими замечательными деятелями, как Ландау, Капица, Иоффе, Игорь Евгеньевич Тамм… Перечислять можно бесконечно. Это обогащало нашу жизнь. Отец любил бывать при их встречах. Вообще, все, что происходило на самом высоком уровне в науке и искусстве, каким-то образом попадало в наш дом. И мы, дети, конечно, гостей слушали, раскрыв рот и растопырив уши.
С.Я. Опять возникает сравнение с нашей новейшей историей. Как только началась перестройка, «передовые» газеты и журналы объявили: патриотизм — это прибежище негодяев.
М.Ш. Бредовое совершенно заявление. Терпеть такое не могу…
С.Я. Бредовое, но дело в том, что патриотизм-то в тебе воспитывался благодаря отцу, матери, благодаря людям, которые нас окружали. Никто не скажет англичанину, что патриотизм — прибежище негодяев, а бoльших патриотов Англии, чем англичане, не бывает. Но почему-то если русский говорит, что он патриот, его объявляют шовинистом. Это же плевок в сторону Дмитрия Дмитриевича, в сторону Анны Андреевны, в сторону Пастернака, Гумилева. Без патриотизма вообще жизнь невозможна. Другое дело, что не надо выходить на улицу со знаменами, на которых написано: «Я — патриот».
М.Ш. Не понимаю, как можно отрицать чувство национального самосознания, любви к Родине и все, что с этим связано.
С.Я. Максим, твоя творческая жизнь очень разнообразна, многопланова. Что в ней самое главное? Чем ты руководствуешься при исполнении того или иного сочинения, при подготовке к концерту?
М.Ш. Знаешь, когда я был молодой, хотелось показать себя и что-то такое необычное придумать. С годами я все ближе и ближе следую партитуре, автору, композитору. Ведь кто такие мы, исполнители? Посредники между публикой и композитором, не правда ли? Композитор хотел что-то донести до людей. Дирижер вдохновляет своих музыкантов, и оркестр делает музыку, дает кровь композиторской идее. Я не хочу примеривать на себя роль композитора. Самое главное — бережно и досконально передать мысль композитора.
С.Я. Наверное, в этом смысле тебе и легче и труднее всего исполнять сочинения отца?
М.Ш. Естественно. В Библии написано, что никто не знает так отца, как его знает сын, и никто не знает сына лучше, чем его отец. Это очень высокие слова, но они верны. Прожив столько лет рядом с Шостаковичем, зная его и в радости, и в гневе, я нахожусь в более выгодном положении, чем другие интерпретаторы музыки Шостаковича. Отец для меня не умер. В музыкальных фразах я узнаю интонации его речи. И когда становлюсь за пульт, начинаю дирижировать, слышу, как будто он стоит рядом и говорит. Тaк бы он сказал, тaк бы он крикнул, тaк бы он выразился, тaк бы он рассмеялся. Понимаешь, мне это очень помогает, очень.
С.Я. Кроме Дмитрия Дмитриевича, кто из композиторов тебе наиболее близок?
М.Ш. Ближе всего большие, глубокие, драматические полотна. Отец мой был симфонист выдающийся. И меня тянет к крупным формам, к симфониям. Симфония — это жанр, через который проходят все создатели — от Гайдна, Моцарта, Бетховена, Брамса, Чайковского до Малера, Шостаковича… Это как цепь, и разорвать ее нельзя. Один дополняет другого, идет развитие жанра, всей этой формы. Тут уместно сравнение с литературой. Чтобы прочесть роман, требуется довольно много времени. Симфония — насыщенное глубочайшим драматизмом масштабное полотно. И человек, который пришел на концерт и слушает симфонию, как бы прочитывает огромный роман, но на это уходит минут 40−50. У каждого свое понятие о горе, радости, и его человек находит в музыке. Обязательно находит, если это глубокое, близкое замыслу автора исполнение.
С.Я. Не совсем я согласен с тобой в оценке роли дирижера. Все-таки он не только посредник, а интерпретатор интерпретатору рознь. Один сыграет гладко, нормально. И — ничего не происходит. Дирижеров сейчас много. Смотришь, один утром в Стокгольме выступает, вечером в Риме, а завтра в Токио.
М.Ш. Не важно, где. Важно, как!
С.Я. В том-то и дело! А я вспоминаю Мравинского. Ведь как редки были его концерты. Но каждое исполнение становилось событием. Его ждали, билеты заранее доставали. Потому что Мравинский…
М.Ш. Это же мыслитель. И уж он-то, безусловно, был соавтором композитора в момент исполнения.
С.Я. Так же, как Софроницкий. Он тоже редко играл, а как мы ждали этих концертов.
М.Ш. Маленькое вкрапление. Отец редко делал замечания на репетициях, причем адресовал их только тем исполнителям, дирижерам, которым доверял, в ком предполагал встретить человека, понимающего его музыку. Считал, что им стоит делать замечания, помогать. А если видел, что понимания нет, но внешне все более или менее сходится — говорил: ладно, все хорошо-хорошо.
С.Я. Я помню скороговорочку Дмитрия Дмитриевича, это его «хорошо-хорошо». Вообще поразительно, насколько скромны и далеки от всяческой шумихи были наши великие. Смотрел я недавно замечательный фильм о Мравинском. И там вдова Евгения Александровича рассказывает, как они с Дмитрием Дмитриевичем любили на природе, потихоньку, чтоб жены не видели, бутылку «уговорить». Мелочь, штришок, но какой характерный. Два гения, Шостакович и Мравинский. Беседуя недавно с Владимиром Васильевым, я спросил: может ли он себе представить, как бы творил сегодня Мравинский. Замечательный танцовщик, мой давнишний друг ответил без раздумий: Мравинский не смог бы в этой эпохе найти себя.
М.Ш. Да, работать, как он работал, сегодня не принято. У отца были такие маленькие дневнички, календарики, в которых он записывал: встреча с Мравинским, подготовка Пятой симфонии, Шестой, Восьмой. Сколько было встреч, обсуждений предварительной работы. Мравинский очень много работал и требовал как можно больше репетиций. В условиях советской власти можно было так творить, сейчас — практически невозможно. Дается достаточно ограниченное количество репетиций, человек не всегда успевает сделать все, что задумал, но с этим не считаются. Мравинский был скрупулезен в работе. Помню, как-то позвонил мне: «Максим, приезжай в Усть-Нарву ко мне». Я знал, что он рыбу любит ловить. Думаю, может, приглашает порыбачить? Нет. «Посидим, поговорим про восьмушку с точечкой» Это такое музыкальное выражение. Восьмушка с точечкой почти ничего не значит — мелочь, самая малость. Но кажущиеся мелочи для него были очень важны. Поэтому каждый его выход на сцену был настолько подготовлен, настолько сформирован, что становился классикой. Если говорить о Шостаковиче, то традиции исполнения его музыки, именно традиции, заложил Мравинский.
С.Я. Знаешь, Максим, эпоху, в которую мы с тобой жили, большевики сделали атеистической, даже богоненавистнической. Но вот беседовал перед тобой я с Георгием Степановичем. Жженовым, и он вначале оговорился: неверующий, мол, в церкви бываю нечасто. Не согласился я с прекрасным актером: «Георгий Степанович, будь вы неверующим, вы бы 15 лет в ГУЛАГе не прожили. Верующий это не тот, кто крестится на каждый храм и чуть что поминает: «Ой, как Господь управит». А на самом деле думает совсем о другом.
М.Ш. Это абсолютно точно.
С.Я. Шостакович, Мравинский тоже жили в эпоху атеизма, но они же ничего не сделали для того, чтобы этот атеизм процветал. Они настолько крепко были воспитаны отцами, дедами своими, что никакое большевистское давление из них стержня веры не вышибло. Слушаю любое произведение твоего отца, и для меня очевидна эта глубокая, внутренняя вера. Без нее Шостакович не написал бы ни одной вещи.
М.Ш. Савва, у меня родилось такое ощущение, что музыку создает Бог, а великие композиторы — это пророки. Они записывают уже сочиненную Богом музыку. Между прочим, в письмах отца это есть. Он пишет: ночью спал и услышал часть симфонии. Встал утром, записал. Как это можно объяснить, скажи мне, пожалуйста? Это, конечно, высшее предзнаменование.
С.Я. Вспоминаю, как впервые после нашей долгой разлуки встретил тебя в Ново-Спасском монастыре, у мощей святого великомученика Пантелеймона, привезенных тогда в Москву со святой горы Афон. Конечно, молитва — момент глубоко личный, но я почувствовал, что ты в храме не случайный человек. И слушая, как ты дирижируешь, убеждаюсь, что стержень духовности, несмотря ни на что, тебя держит крепко.
М.Ш. Это абсолютно справедливо. Я очень многое переосмыслил с тех пор, как пришел в Церковь. В трактовках, в понимании музыки. Не говоря уж о том, что теперь для меня несомненно — музыка идет с неба, через пророков.
С.Я. Максим, расскажи, пожалуйста, о вашей с женой Мариной деятельности. Не называю ее благотворительностью — о вашем служении Церкви, о том, что вы делаете в Ивановской области, в Петербурге.
М.Ш. Прежде всего, об этом трудно говорить, потому что в Евангелии написано: если сделал доброе дело, не труби о нем на каждом углу. Мы посильно делали то, что, как мы чувствовали, больше всего необходимо России, нашему народу. Конечно, это духовность. В Америке мы жили в красивом пригороде Нью-Йорка. Но крестившись, через какое-то время переехали из этого светского дачного места поближе к русскому монастырю в Джорданвиле. Сблизились с владыкой Лавром, его прихожанами. Церковь и наша жизнь стали нераздельны. И мы стали задумываться о будущем наших детей. Эмигранты, с акцентом говорящие и по-русски, и по-английски, чужие в американском обществе — не лучшая перспектива, отнюдь. Хотелось, чтобы они обрели национальное самосознание, почувствовали себя русскими людьми, и не только с точки зрения языка, но и внутренне, ментально. Дети растут, их надо учить. Что надо сделать? Мы решили, что надо организовать школу. Приехав в Россию, отправились в Ивановскую область, в глубинку. Недалеко от Южи есть маленькое село Никольское. Там разрушенная церквушка при кладбище, в ней устроили какой-то газовый склад. И мы постарались восстановить эту оскверненную церковь. Потом, поселившись в Петербурге, отремонтировали этаж храма Святой Екатерины и устроили школу для детей из православных семей. Они учатся и музыке, и рисованию, и пению, и общеобразовательным дисциплинам. Думали, как назвать школу, и назвали «Достойная смена». Действительно, чтобы это была достойная смена — наше новое поколение. Школа уже дошла до пятого класса. И душа моя радуется.
С.Я. В прошлом году мы с дочкой Марфой были на выпускном акте в вашей школе. Удивительное впечатление — концерт, волнение и детей, и взрослых. Все это напомнило атмосферу чудесных утренников моей школьной поры. Мы же не кричали: «Да здравствует Сталин!» Были пушкинские утренники, лермонтовские. А у вас в школе есть и батюшка. Кстати, ты видел, что поднялось в газетах и прочих СМИ, когда поставили вопрос о том, чтобы в школах преподавать основы православия? Вроде как в темное прошлое детей возвращают. Но православие это же основа культуры.
М.Ш. По телевидению видел жуткую передачу. Какая-то свинья с зайцем глумятся над религией, Церковью.
С.Я. Да-да. Между прочим, в Греции, где в школах учатся и мусульмане, и евреи и где тоже стоял вопрос о преподавании православия, все решилось очень просто. Детям других конфессий разрешили не посещать эти занятия. Пожалуйста, играйте в футбол, идите домой. Ничего подобного, все ходят на уроки православия. Потому что интересно. Ведь из-за того, что нам не преподавали Библию, можно сказать, украли основу знаний, мы многого не понимали и в литературе, и в изобразительном искусстве. Приходится теперь в словарь лезть, наверстывать. А люди, воспитанные в таких школах, как ваша, эти знания с малых лет будут иметь.
М.Ш. В нашей школе учатся дети разных национальностей, в том числе евреи из православных семей.
С.Я. Великая истина: вместо того чтобы жаловаться на мировую тьму, зажги свою маленькую лучинку. Вы зажгли, и прекрасно, что эта свеча горит и в Ивановской области. Я полжизни в тех краях проработал и знаю, что тут — основа России. А за лучину мы опять-таки должны быть благодарны родителям, воспитанию.
М.Ш. У меня еще и няня была очень православная, няня Паша. И это тоже имело огромное значение. Такая моя маленькая Арина Родионовна, хоть я и не Пушкин.
С.Я. Прекрасная, великая российская традиция. Мамы-то были заняты, как правило. Или, как твоя мама, в науке, или, как моя мама, на простой работе. А детей поручали бабушке или няне. Они и воспитывали патриотизм. Не говорили: ты делай то-то, слушайся того-то. Просто рассказывали сказки и от сказки шел наш патриотизм. Пушкин — уж на что суперобразованный человек, языки знал, историю, этикет. Но не будь Арины Родионовны с ее рассказами и сказками, может, и не называли бы «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни, энциклопедией русской души.
Максим, у меня к тебе еще один вопрос. Теперь, когда ты вернулся в Россию и сам ежедневно сталкиваешься с нашей действительностью — как смотришь на будущее Отечества?
М.Ш. С оптимизмом смотрю. Верю, что русская душа, русская духовность помогут. Если мы вооружим наших детей всеми этими качествами, все получится. Я верю, что получится.
С.Я. К нам присоединяется твоя жена, и я хочу спросить ее. Марина, знаю, что ты воспитываешь не только ваших двоих, но и еще массу детей. Дело это, конечно, требует и энергии, и души. Расскажи о нем поподробнее.
Марина ШОСТАКОВИЧ. Мы начали жить в Петербурге в 1997-м, и в сентябре открылся первый учебный год нашей школы. Она была чисто благотворительной, потому что тогда было особенно трудное время и как-то не поворачивался язык говорить о плате. Было желание и своих, и чужих детей оберечь от того, что происходит вокруг. Я привлекла в школу таких же перепуганных, как я, мамаш. И вместе мы начали учиться.
Сказать, что мы помогаем Церкви, это конечно, очень громко. Я искренне думаю, что наоборот — Церковь нам помогает. Настоятель храма Св. Екатерины на Васильевском острове отец Игорь благосклонно пустил нас туда. Мы продолжаем и сейчас там работать. Думаю, уровень обучения у нас достаточно высок. Дети участвуют в городских и даже международных конкурсах. Занимаются спортом и театром, поют в хоре. Что касается духовно-нравственного воспитания, я считаю, что это сверхчеловеческая задача, нам она не под силу. И вот Церковь нам в этом помогает.
С.Я. А то, что вы делаете в Ивановской области?
М.Ш. В Ивановской области деревня, где с младенчества мои дети живут летом. Ехали мы туда с мыслью о том, чтобы восстановить церквушечку в соседнем селе. Оказалось, что там уже потихоньку, даже еще без крыши, начали служить. Там же организован летний лагерь для детей из нашей петербургской школы. Сказать, что мы делаем что-то большое, я не берусь. Мы просто живем — вместе с нашим очень хорошим наставником и духовником отцом Митрофаном, с деревенскими, дорогими нам людьми. Там часть нашей души, я даже могу сказать: там моя душа. Если что-то делаем доброе, то делаем это во многом для себя. Поддерживаем церковь, поддерживаем людей, а они — нас.
С.Я. Спаси себя, и спасется мир. Главное спасение — это самих себя спасать. Вам это удается. Я же вижу лица этих детей и педагогов. Сейчас редко такое единение встретишь.
М.Ш. Да, я считаю, что у нас очень хорошая в этом отношении школа. Тут действительно царит дух чистоты. Меня часто спрашивают: а вы не боитесь, что ваши дети выйдут в жизнь, и столкнувшись с реальностью, сломаются? Но я считаю, что вот именно потому, что детство наших детей будет чистым, мы сможем уберечь их от той гадости, которая на них валится сегодня. Именно это сделает их сильными.
С.Я. Великая княгиня Елизавета, казалось бы, в таких тепличных условиях была воспитана, а столкнувшись с ужасами Алапаевска, погибая, нашла в себе силы поддерживать других, оказывать медицинскую помощь. Вот как сильна вера.
М.Ш. Я не очень надеюсь на то, что нам удастся научить детей вере. Но в школе мы стараемся создать такие условия, чтобы не разрушить то, что им дали их родители, расположить души детей к принятию таинств Церкви.
Чтоб они привыкли, что в их жизни есть Церковь, и они рядом с Церковью, а Церковь рядом с ними.
Принцип нашей школы: не допустить сюда ничего, что гложет, подтачивает душу. Чтобы дети были чувствительны. Вот летом ко мне в деревню приезжали детки из семьи, которая у нас учится, и жили с нами уже по-домашнему. Мы смотрели с ними какой-то фильм, и я обратила внимание, как эти малыши воспринимают насилие, драки, эротику. Они вдруг шлепались под стол. Они не хотят такого. Совсем другие дети по сравнению с теми, которые равнодушно смотрят на это и даже просто уже не воспринимают. Совсем другая работа души.
С.Я. Спасибо вам огромное за то, что вы делаете, и от меня и от всех людей. Да поможет вам Господь Бог. Оно сейчас очень важное, ваше дело.
