Богатство русского народа

Реформация изменила и отношение западного человека к государству. Раньше был монарх, помазанник Божий, и все подданные были, в каком-то смысле, его детьми. Государство было патерналистским (от лат. рater — отец). Лютер обосновал возникновение классового государства, в котором властью становятся богатые. Здесь уже не монарх представитель Бога, а класс богатых. Читаем у Лютера: «Наш Господь Бог очень высок, поэтому он нуждается в этих палачах и слугах — богатых и высокого происхождения, поэтому он желает, чтобы они имели богатства и почестей в изобилии и всем внушали страх. Его божественной воле угодно, чтобы мы называли этих служащих ему палачей милостивыми государями». Власть обращена против бедных (бедные становятся «плохими»). Раньше палач была страшная должность на службе государевой, а теперь — право богатых, направленное против бедных. Государство перестало быть «отцом», а народ перестал быть «семьей». Общество стало ареной классовой войны, которая является не злом, а механизмом, придающим обществу равновесие.

Назвав гражданское общество «республикой собственников», его теоретик Локк так и объяснил суть государства: «главная и основная цель, ради которой люди объединяются в республики и подчиняются правительствам — сохранение их собственности». Таким образом, западное гражданское общество основано на конфронтации с неимущими (этот исходный смысл надо знать). Внутреннее единство общества отрицается как утрата свободы (тоталитаризм). В норме государство гражданского общества должно поддерживать условия для конкуренции, а периодически — вести войну и испытывать революции.

В фундаментальной многотомной «Истории идеологии», по которой учатся в западных университетах, читаем: «Гражданские войны и революции присущи либерализму так же, как наемный труд и зарплата — собственности и капиталу. Демократическое государство — исчерпывающая формула для народа собственников, постоянно охваченного страхом перед экспроприацией… Гражданская война является условием существования либеральной демократии. Через войну утверждается власть государства так же, как „народ“ утверждается через революцию, а политическое право — собственностью… Таким образом, эта демократия есть не что иное, как холодная гражданская война, ведущаяся государством».

Напротив, единство общества («народность») всегда являлось идеалом и заботой российского государства (царского и советского). Источник его легитимности лежал не в победоносной гражданской войне и не в конкуренции на выборах, а именно в авторитете государя как отца. Единство — главная ценность семьи, поэтому во всех своих ритуалах это государство подчеркивало существование такого единства. Ясно, что представления о свободе, взаимных правах и обязанностях здесь принципиально иные, нежели в государстве западного общества, роль которого сведена к функции полицейского на рынке (государство — «ночной сторож»). В России государство рассматривалось прежде всего как центр благоустройства жизни общества. Оно стало для русских высшей ценностью, выражением идеала правды. Идеал отличается от реальности, но служит ориентиром.

В России всегда была важна идея «Общего дела», скрепляющего личности в общество. Наличие общей идеи («общего дела»), принятой большинством граждан, придавало государству большую силу. Напротив, сомнения или разочарование в этой идее («живем не по правде») могло привести к быстрому разрушению всего государства. Важным фактором сплачивающим людей, является осознанная угроза существованию народа. Необходимость сопротивления угрозам рождает солидарность, вплоть до соединения народа в подобие военного ополчения. Русский народ испытывал угрозы нашествий практически все время своего существования, что и определило многие черты его культуры и социальной организации. С 1240 по 1462 г. на Россию было 200 нашествий — война почти каждый год.

Война — крайний случай. Любая необходимость сплочения людей, чтобы срочно разрешить общую проблему, представлялась как вызов народу. На нашей памяти было много больших кампаний всенародной борьбы, в которых достигалось сплочение народа. Борьба с разрухой после непрерывной семилетней войны, борьба с неграмотностью, большие программы борьбы с массовыми заболеваниями и массовой детской смертностью, борьба с пьянством — это только в 20-е годы (НЭП). Все они были организованы как общее дело, символический способ соединения людей, которому в общинной культуре народов России придавался смысл именно коллективного ответа на вызовы и угрозы. Программой такого типа стала и индустриализация 30-х годов. Она была истолкована как ответ на исторический вызов России — пройти за десять лет тот путь, который Запад прошел за сто лет, иначе нас сомнут.

Государство опирается на общество. Мы часто слышим, что в России «нет гражданского общества». Это верно, если добавлять «западного типа». В России главным субъектом общества был не индивид, а народ. В начале ХХ века в социальном, культурном, мировоззренческом отношении крестьяне и рабочие, которые представляли собой более 90% жителей России, являлись единым народом, не разделенным сословными и классовыми перегородками. Это был уникальный исторический момент, благодаря которому и стала возможна первая реализация проекта солидарного жизнеустройства. Нынешнее его отступление в России, каким бы болезненным оно ни было, есть явление временное.

Этот народ рабочих и крестьян и был гражданским обществом России, ядром всего общества, составленным из свободных граждан, имеющих сходные идеалы и интересы. Оно было отлично от западного гражданского общества тем, что представляло из себя Республику трудящихся, в то время как ядро западного общества представляло собой Республику собственников. Сословные «оболочки» российского общества утрачивали силу.

Более того, это «русское гражданское общество» было очень развитым и в смысле внутренней организации. Если на Западе после рассыпания общин и превращения людей в «свободные атомы» потребовалось около двух веков для того, чтобы из этой человеческой пыли начали складываться ассоциациидля ведения борьбы за свои права и интересы (партии, профсоюзы и т. д.), то Россия эти структуры унаследовала от своей долгой истории. Такой структурой, принимавшей множественные и очень гибкие формы, была община, пережившая татарское иго и феодализм, абсолютизм монархии и наступление капитализма. Соединение граждан огромного народа в общины сразу создавало организационную матрицу и для государственного строительства и самоуправления, и для поиска хозяйственных форм с большим потенциалом развития.

Перейдем к хозяйству, которое создает материальные основания для жизни общества. Уже Аристотель сформулировал основные понятия о хозяйстве. Одно из них — экономия, что означает «ведение дома», домострой, материальное обеспечение экоса (дома) или полиса (города). Другой способ производства и коммерции он назвал хрематистика (рыночная экономика). Это два разных типа деятельности. Экономия — это производство и коммерция в целях удовлетворения потребностей. А хрематистика нацелена на накопление богатства как высшую цель.

Рыночная экономика не является чем-то естественным и универсальным. Напротив, естественным (натуральным) всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей — потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Рыночная экономика — недавняя социальная конструкция, возникшая как глубокая мутация в специфической культуре Запада. Рынок — метафора всего общества Запада. А рынок продуктов возник вместе с разделением труда и существует даже в примитивных обществах. Рыночная экономика возникла, когда в товар превратились вещи, которые для традиционного мышления никак не могли быть товаром: деньги, земля и свободный человек (рабочая сила).

Сегодня мы свидетели четвертого важнейшего шага в этом направлении — в товар превращаются формы жизни, генетический материал, прежде всего культурных растений. Патентование небольшого улучшения растений, созданных трудом тысячи поколений крестьян, превращение семян в товар, производимый кучкой монополий — беспрецедентная экспроприация человечества, приватизация результатов всеобщего труда, совершенного в течение 20 тысяч лет.

В разных типах общества различны представления о собственности и богатстве. На Западе понятие человека-атома дало новое представление о част­ной собственности как естественном праве. Основатель «идеологии» Детют Де Траси писал в начале ХIХ в.: «Природа наделила человека неизбежной и неотчуждаемой собственностью, собственностью на свою индивидуальность… „Я“ — исключительный собственник тела, им одушевляемого, органов, приводимых им в движение, всех их способностей, всех сил и действий, производимых ими.; и никакое другое лицо не может пользоваться этими же самыми орудиями».

Пpевpа­ще­ние человека в автономный недели­мый атом поpо­дило чувство собственности, пpиложенное сначала к собственному телу. До этого понятие «Я» включало в себя и дух, и тело как неразрывное целое. Теперь стали говорить «мое тело» — это выражение появилось в язы­ке лишь с ры­ноч­ной экономикой. В хозяйстве превращение тела в собственность породило свобод­ный контракт на рынке труда (превра­щение рабочей силы в товар). Пос­кольку индивид — собственник своего тела (а раньше его тело при­на­д­лежало частично семье, общине, народу, монарху), он может уступать его по контракту другому как рабочую силу. Так возник человек экономический, homo economicus, ко­то­pый создал pы­ноч­ную экономику.

Дух капитализма гнездится не только в буржуазии, но не в меньшей степени и в рабочих. Для устойчивости рыночного общества это даже важнее, чем буржуазное сознание самих капиталистов. Так возник и новый механизм, который скрепляет общество. Это эквивалентный обмен между индивидами, их контракт купли-продажи, свободный от этических ценностей и выражаемый чисто количественной мерой цены. Каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Общество формируется через акты обмена, в которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену. Всеобъемлющей метафорой общественной жизни становится рынок. Каждый акт обмена должен быть свободным и эквивалентным. Государство следит за этим как «сторож» (в основном, увы, потакая богатым).

Напротив, в российском обществе люди были связаны множеством отношений зависимости — рынок регулировал лишь небольшую часть отношений. Зато было велико значение отношений типа служения, повинности, выполнения долга, любви, заботы и принуждения. Это отношения, не поддающиеся рациональному расчету, они во многом мотивируются совестью. Общей, всеобъемлющей метафорой общественной жизни в таком обществе служит семья.

В православной культуре это идет от представления о братстве людей в христианской общине. Апостол Павел в Послании римлянам писал: «Все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии». И далее: «Мы — дети Божии., а если дети, то и наследники». Христианская община имеет своей моделью семью, связанную двумя векторами любви — любовью отеческой-сыновней и любовью братской.

Принципиальное отличие русского общества от западного состоит в том, что в нем есть ядро этических ценностей, признаваемых всеми членами общества (не считая отщепенцев) — «неписаный закон». Поставив отношения людей на хозрасчет (заменив ценности ценой), западное общество приобрело устойчивость, стало нечувствительным к потрясениям в сфере идеалов. Так, оно стало равнодушным к проблеме признания социального порядка справедливым или несправедливым — критерий справедливости исключен из процесса оправдания общественного строя. Напротив, для русского общества идеал справедливости играл огромную роль в обретении или утрате легитимности общественного строя (что не исключает ошибок).

На Западе частная собственность стала осью, скрепляющей общество. Ее накопление и получение от нее дохода («нажива») воспринимались как способ служения Богу, а богатство — как признак избранности. Вот слова известного протестантского проповедника Уэсли: «Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно, то есть стремились к богатству».

Как относились к собственности и богатству в русской культуре? Согласно мироощущению русских, человека связывает с его согражданами (с «миром») долг совести любовь к ближнему, добрые дела. Как писал в ХVIII веке Татищев, «истинное благополучие — спокойность души и совести». Замена этого связями расчета и выгоды отвергалась русской культурой. Известно, что Православие, избегая прямых высказываний по социальным вопросам, определенно считало наживу небогоугодным делом. Некоторые отцы церкви ее порицали.

Вот, например, поучения преподобного Симеона Нового Богослова (949−1022): «Существующие в мире деньги и имения являются общими для всех, как свет и этот воздух, которым мы дышим, как пастбища неразумных животных на полях, на горах и по всей земле. Таким же образом всё является общим для всех и предназначено только для пользования его плодами, но по господству никому не принадлежит. Однако страсть к стяжанию, проникшая в жизнь, как некий узурпатор, разделила различным образом между своими рабами и слугами то, что было дано Владыкою всем в общее пользование. Она окружила все оградами и закрепила башнями, засовами и воротами, тем самым лишив всех остальных людей пользования благами Владыки. При этом эта бесстыдница утверждает, что она является владетельницей всего этого, и спорит, что она не совершила несправедливости по отношению к кому бы то ни было».

В другом месте «Огласительного слова» преп. Симеона осуждение частной собственности носит еще более резкий характер: «Дьявол внушает нам сделать частной собственностью и превратить в наше сбережение то, что было предназначено для общего пользования, чтобы посредством этой страсти к стяжанию навязать нам два преступления и сделать виновными вечного наказания и осуждения. Одно из этих преступлений — немилосердие, другое — надежда на отложенные деньги, а не на Бога. Ибо имеющий отложенные деньги… виновен в потере жизни тех, кто умирал за это время от голода и жажды. Ибо он был в состоянии их напитать, но не напитал, а зарыл в землю то, что принадлежит бедным, оставив их умирать от голода и холода. На самом деле он убийца всех тех, кого он мог напитать».

Так говорили отцы Православной церкви тысячу лет назад. Но в русской культуре отношение к собственности бралось в историческом контексте. Она не была сакрализована (не считалась священной), но и не отвергалась как абсолютное зло (если не считать идеологических лозунгов и поэзии). Собственность рассматривалась как социальный инструмент, который можно и нужно использовать согласно с совестью и в целях добра. Надо подчеркнуть, что в начале ХХ века представители почти всех течений общественной мысли в России — от идеалистов и либералов до православных мыслителей и марксистов и даже государственных деятелей (вроде С.Ю. Витте) увязывали экономику с поиском общественного идеала. И у всех них рассуждения были окрашены идеей справедливости и недоверием к богатству. Все они верили в особый путь России и ее духовное лидерство в стремлении человечества к справедливости. Это замалчивают нынешние либералы, ставшие эпигонами Запада.

Видный русский экономист (а затем богослов) С.Н. Булгаков разрабатывал философию «христианского социализма» и предупреждал, что перед православной культурой стоит задача найти путь между «прямолинейным антихозяйственным аскетизмом и беспринципным маммонизмом, идя навстречу задачам хозяйственной жизни». Булгаков рассматривал богатство не как сумму личных состояний индивидов, а как систему, служащую базой народного хозяйства. Этот взгляд перекликается с мыслями первого русского экономиста И.Т. Посошкова (ум. в 1726 г.), который в своем труде «О скудости и богатстве» (1725) рассматривал Российское государство как большой хозяйствующий двор.

Представление о собственности и богатстве, принятое в западном капитализме, считалось у русских мыслителей тупиковым. С.Н. Булгаков пишет: «Именно это-то чувство собственности, духовный яд ее, сладострастие Мамоны, и осуждается бесповоротно христианством, как коренным образом противоречащее основной заповеди любви». Говоря об отношении к собственности в русской культуре Нового времени, Бердяев отмечает важную особенность: «Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку… С этим связана и русская борьба против буржуазности, русское неприятие буржуазного мира… Для России характерно и очень отличает ее от Запада, что у нас не было и не будет значительной и влиятельной буржуазной идеологии».

Тяга к накоплению собственности, к наживе была в России определенно предосудительной, в этом и Вебер видел главное препятствие развитию капитализма в традиционных обществах. Причем западный индивидуализм и либеральное требование невмешательства государства в экономику воспринимались в России как изначальное пренебрежение интересами большинства населения — хотя материальное положение трудящихся на Западе в начале ХХ века отличалось от положения русских крестьян и рабочих в лучшую сторону. Западный капитализм отвергался как тупиковый и несправедливый в принципе, как перспектива. Говорилось, что «в России озабочены хорошим, а не менее плохим»; эта установка объясняет разницу между западной социал-демократией и русским коммунизмом. Большевиков звал идеал «царства Божия на земле», а социал-демократов толкал в спину капитализм. Они старались понемногу «окультурить» его порциями рациональной солидарности, следуя принципу «движение — всё, цель — ничто».

С.Н. Булгаков, признавая ту роль, которую капитализм сыграл в промышленной революции, дал такую общую оценку: «Если по духовной природе своей капитализм в значительной мере является идолопоклонством, то по своему общественному значению для социальной жизни он покрыт преступлениями, и история капитала есть печальная, жуткая повесть о человеческой бессердечности и себялюбии». Развитие капитализма в Европе сопровождалось длительной тяжелой бедностью больших масс населения, какой не знали прежние эпохи. Так, оно привело к резкому ухудшению питания — вплоть до момента, когда хлынул поток денег из колоний, мяса и пшеницы из Америки. В Германии в конце Средневековья потребление мяса составляло 100 кг на душу населения, а в начале XIX века — менее 20 кг. И это — в среднем.

Перед Мировой войной, видя, к чему ведет мир капитализм, Александр Блок писал о ХХ веке:

Век буржуазного богатства,
Растущего незримо зла

Религиозные русские мыслители даже и социализм отрицали по той причине, что, согласно Марксу, для перехода к нему надо сначала развить производительные силы в рамках западного капитализма. В.В. Розанов писал, что идея «социалистического рая» тем и опасна, что его можно достичь только «проползая предварительно в муках капиталистического ада и чистилища». Русская революция в ее «советской» ветви пошла «другим путем», но это особая тема.

Конечно, и на Западе была сильна критика капитализма с разных позиций. Марксизм как учение о развитии капитализма и его преодолении через пролетарскую революцию заслуживает особого обсуждения. Здесь отметим взгляд с нравственной гуманистической позиции. Английский историк и философ Т. Карлейль писал (1843): «Поистине, с нашим евангелием маммоны мы пришли к странным выводам! Мы говорим об обществе и всё же проводим повсюду полнейшее разделение и обособление. Наша жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде, выраженной в известных законах войны, именуемой „разумной конкуренцией“ и т. п. Мы совершенно забыли, что чистоган не составляет единственной связи между человеком и человеком. „Мои голодающие рабочие?“ — говорит богатый фабрикант. — „Разве я не нанял их на рынке, как это и полагается? Разве я не уплатил им до последней копейки договорной платы? Что же мне с ними еще делать?“ Да, культ маммоны воистину печальная вера».

Сильно различались в России и на Западе представления об экономической науке. Политэкономия как теоретическая основа экономических наук с самого начала заявила о себе как о части естественнойнауки, как о сфере познания, полностью свободной от моральных ценностей. Начиная с Адама Смита политэко­но­мия подходила к своему объекту независимо от понятий добра и зла. Она не претендовала на то, чтобы говорить, что есть добро, что есть зло в экономике, она только изу­чала проис­хо­дящие процессы и старалась выявить объективные законы, по­добные законам естественных наук. Отрицалась даже принадлежность политэкономии к «социальным наукам».

Этот подход в принципе отрицался русскими социальными философами и экономистами. Нравственность, право и экономика, по их мнению, представляют собой одно целое и в принципе не существуют раздельно друг от друга. Это значит, что любое решение в сфере производства и распределения благ должно оцениваться с этической точки зрения — добро это или зло? Этически нейтральный показатель экономической эффективности служить критерием не может.

В попытке разделить этику и знание в экономике Вл. Соловьев видел даже трагедию политэкономии. По его словам, лишь «нравственное упорядочение экономических отношений было бы вместе с тем и экономическим прогрессом». Значит, нравственные идеалы и цели хозяйственной деятельности не могут быть заданы экономической теорией. Эту установку русских ученых — превращать любую экономическую проблему в социально-экономическую — некоторые историки экономики даже считают «особенностью русского национального сознания».

На самом деле и идеалы, и интересы в западной политэкономии присутствуют, но скрыты под маской непредвзятости. Когда Рикардо и Адам Смит заложили основы полит­экономии, она с самого начала создавалась и развивалась ими как наука о хрематистике, о том хозяйстве, которое нацелено на про­изводство богатства (в западных языках политэкономия и хрематистика даже являются синонимами). На это указывал русский экономист Н.Д. Кондратьев — так, экономисты рассматривали зарплату как расход, то есть видели процесс со стороны капиталиста, а не работника.

Сильно отличалось российское общество от западного в понимании права. Здесь возник конфликт между массовым сознанием и представлениями вестернизированной части населения. Эти две части русского народа уже существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая право другой стороны «бесправием». Как говорят юристы, на Западе издавна сложилась двойственная структура «право — бесправие», в ее рамках мыслил культурный слой России и начала ХХ века, и сейчас, в начале ХХI века. Но рядом с этим в русской культуре жила и живет более сложная система: «официальное право — обычное право — бесправие». Обычное право (право, выводимое из обычаев) для «западника» кажется или бесправием, или полной нелепицей.

Так, в среде крестьянства (а также рабочих, сохранивших еще крестьянское мироощущение) действовали основы старого обычного права — трудового. Оно было давно изжито на Западе и не отражалось в его правовых системах. Право на землю в сознании русских крестьян было тесно связано с правом на труд. Оба эти права имели под собой религиозные корни и опирались на православную антропологию — понимание сущности человека и его прав.

Труд был в России не только экономической категорией, но и одним из важнейших символов, скреплявших общество. Для русского народа он представлял деятельность, исполненную высокого духовно-нравственного (литургического) смысла, воплощением идеи Общего дела. Латинское выражение Laborare est orare («трудиться значит молиться») в течение длительного времени имело для нас глубокий смысл. На эту сторону настойчиво указывали и народники, создававшие концепцию некапиталистического пути развитии России с опорой на общину, и религиозные мыслители, видевшие в труде эсхатологический смысл творчества по преобразованию мира и способ достижения христианского всеединства.

С этой точки зрения обычное для капиталистической экономики использование безработицы как средства давления на рынке труда рассматривалась как крайнее зло и в массовом сознании, и в широких кругах интеллигенции (включая и значительную часть российских предпринимателей). Право на труд считалось естественным неотчуждаемым правом, которое было освящено религией. Это — национальное качество русского народного хозяйства исстари, закрепленное в обычном праве передельной общины.

Такое представление труда стало в годы реформы в России объектом интенсивной атаки. Множество экономистов, публицистов и поэтов требовали устранить из категории труда его духовную компоненту, представить его чисто экономическим процессом купли-продажи рабочей силы. На время эта кампания достигла успеха (в 1993 г. 63,6% несовершеннолетних, уволившихся с предприятий, мотивировали это тем, что «любой труд в тягость, можно прожить и не работая»).

Продолжение следует

http://www.rus-proekt.ru/idea/2577.html