 |
| Русский проект | Сергей Кара-Мурза | 17.12.2007 |
Человек как индивид был представлен атомом механическим, неспособным к соединению с другими (к «взаимопроникновению»). Даже химический атом очень сильно отличается от метафоры индивида тем, что он «делится» с другими атомами своими электронами, обладает «сродством» к другим атомам, образует с ними соединения (молекулы и пр.)
На практике миф об индивиде неосуществим, человек существует только вместе с другими людьми и под их влиянием. Ребенок, воспитанный дикими животными (такие случаи известны), не становится красавцем Маугли. Он — не человек и выжить не может. Не становится человеком даже ребенок, изолированный матерью от других людей.
Мы говорим лишь об одной стороне общественной жизни человека — о тех отношениях, которые определяют доступ разных социальных групп к основным жизненным благам. Совокупность этих отношений определяет общественный строй, жизнеустройство народа. Важнейший «срез» жизнеустройства — хозяйство, производство, распределение и потребление благ. В нем сочетаются представления о природе и человеке в ней, о собственности и богатстве, о справедливости распределения благ, об организации совместной деятельности, технологические знания и умения. Вариантов их комбинации множество, поэтому хозяйство каждого народа обладает своеобразием.
В жизнеустройстве, как большой системе, важен баланс между устойчивостью и подвижностью. Оно изменяется, следуя за развитием культуры и природной среды, переживает кризисы и расцветы. В непрерывном потоке малых «молекулярных» изменений выделяются реформы — целенаправленные программы, организуемые господствующими социальными группами при поддержке других групп или подавляя их. Реформы — быстрые изменения без глубокого и обширного разрушения структуры общества и его культурных условий. Если речь идет об историческом выборе, надолго определяющем судьбу народа, и возникает примерное равенство сил, поддерживающих несовместимые проекты, общество может расколоться и пережить катастрофу революции. В этих случаях жизнеустройство меняется быстро, хотя затем может произойти реставрация старых структур (в обновленных формах).
Духовной основой жизнеустройства служит социальная философия — свод представлений о добре и зле, о правах и обязанностях человека, об общественных институтах и государстве. Эти представления черпаются из религии, традиций, преданий, практического опыта и творчества, они постоянно обсуждаются, из них отбираются устойчивые формулы народной мудрости и совести. Все это задает образ «благой жизни». Поскольку общество состоит из разных групп (классов, сословий, субкультур, этносов), идеалы и интересы которых различаются, необходимым условием для существования общества является наличие механизма для диалога и поиска компромиссов («каждодневного плебисцита»), а также для разрешения или подавления конфликтов.
Реальная социальная практика всегда отличается от образа благой жизни — во всех группах. Порожденные этим социальные противоречия определяют установки общественного сознания, в разной степени развитые у разных групп в разные моменты. Они могут культивироваться на уровне обыденного сознания или превращаться в идеологии и даже в связные социальные проекты. В общественных движениях им соответствует широкий спектр форм — «глухое недовольство» с враждебным инакомыслием, стихийные протесты, петиционные кампании, демонстрации и гражданское неповиновение, бунты и восстания, революции и контрреволюции.
Главные общественные конфликты, вплоть до гражданской войны, возникают в тот момент, когда в непримиримое противоречие вступают представления о добре и зле в господствующей элите и в массе народа. Такой момент мы переживаем и сегодня. Этот конфликт лишь придушен с помощью современных политических технологий и мощного анестезирующего воздействия СМИ (телевидения). Он не принимает открытых форм и не создает прямой опасности для политического порядка, но подтачивает общество и ослабляет связи, соединяющие людей в народ.
Национальное самосознание всегда сравнительно, оно опирается на образ иного, который позволяет задавать вопросы «о самом себе», обнаруживая сходство и различия. Для России и, прежде всего, для русского народа с ХVI века главным «иным» стал Запад — та цивилизация, что возникала на обломках Средневековой Европы в результате слившихся воедино революций (религиозной Реформации, Научной, буржуазной и индустриальной). С ХVIII века интеллигенция России получала образование европейского типа, думала и говорила об обществе на языке западной социальной философии и ее понятий. Из интеллигенции эти понятия проникали и в массовое сознание. Наша культура вела диалог с западной, в чем-то соглашалась, в чем-то спорила. Здесь мы также изложим главные социальные установки русских в их оппозиции к западным, огрубляя для краткости. Такой анализ актуален, поскольку возникший в ходе реформы раскол российского общества — это тот же духовный конфликт, но в его радикальной форме.
«Что есть человек?» — главный вопрос любой национальной культуры. Образно ответил Древний Рим: «Человек человеку волк». Христианство объявило: «Человек человеку брат». По этой линии пошло разделение — Запад тянется к Риму, Россия — к христианству, хотя и на Западе, и в России были и есть влиятельные несогласные.
Возьмем шире: с ХVI века Запад во взгляде на человека перешел к атомизму (индивидуализму). Человек одинок, как Робинзон на острове. Незападные культуры следуют холизму. Человек — часть общности, он «соткан» ближними разного типа (семьей, деревенской общиной, религиозным братством, народом, человечеством), и сам он для всех них необходим («без меня народ неполный»).
Это различие вытекает из картины мироздания, она задает представления об идеальном или допустимом устройстве общества. «Естественный порядок вещей» во все времена был важнейшим доводом. Картина мира может и не осознаваться, но она дает мироощущение. Народы России видели мироздание как Космос — упорядоченное целое, с каждой частицей которого человек связан мириадами невидимых нитей, струн. Ньютон разрушил Космос, мир стал машиной, выраженной простыми формулами. Человек был выведен за пределы этого мира и противопоставлен ему как покоритель. Россия включилась в промышленное развитие так, что прежнее мироощущение не было сломано. Наука, служа инструментами, сосуществует с космическим чувством. Вот пример: почти век в мире ведутся две сходные программы, но их главный объект называется разными терминами. В СССР (теперь России) — космос, в США — sрace (пространство). У нас космонавты, там — астронавты.
Для человека, видящего мир как Космос, мироздание обладает святостью. Как говорят богословы, в таком человеке развит «естественный религиозный орган». Он видит священную сторону человеческих отношений, Родины, государства. В западном обществе мир десакрализован (лишен святости). Все — рационально, по расчету.
Как же представляют человека в таком мире разные культуры — человека в его «природном» состоянии и в обществе? Философ раннего капитализма Т. Гоббс утвеpждает, что пpиpодное, вpожденное свойство человека — подавлять и грабить дpугого: «Пpиpода дала каждому пpаво на все. Это значит, что в чисто естественном состоянии, или до того, как люди связали дpуг дpуга какими-либо договоpами, каждому было позволено делать все, что ему угодно и пpотив кого угодно, а также владеть и пользоваться всем, что он хотел и мог обpести»[1].
Согласно этой философии, сосуществование индивидов в обществе возможно вследствие их равенства. Но это не равенство, идущее от религиозного братства во Христе, у Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Равенство людей-«атомов» вытекает не из солидарности, а из войны: «Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними».
В цивильном обществе, где кровожадность «естественного» человека была усмирена законом («война всех против всех» приняла форму конкуренции), движущей силой, соединяющей людей в общество, является страх. Гоббс вводит такой постулат: «Следует признать, что происхождение многочисленных и продолжительных человеческих сообществ связано… с их взаимным страхом». То есть, под той соединяющей силой, какой Адам Смит считал поиск выгоды на рынке, лежит страх быть побежденным в конкуренции. При этом страх должен быть всеобщим, ибо, как пишет Гоббс, «когда частные граждане, т. е. подданные, требуют свободы, они подразумевают под этим именем не свободу, а господство».
В культуре России экзистенциальный страх (страх перед самим существованием человека) не играл существенной роли. Православие и выросшая на его почве культура делали акцент на любви, и это не оставляло места для экзистенциального страха: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх… Боящийся несовершен в любви» (Первое послание Иоанна, 4, 18).
В русской культуре в разных вариациях господствовала идея всеединства- Бога, Природы и Человека. Считалось, что стремление к единству в человечестве заложено Богом, хотя в земной жизни оно ограничено историческими рамками. Это — идеал, ориентир, изначально данный человеку. Его основание — «царствие Божие внутри нас». В этом были согласны и массовое сознание, и культурная элита (до раскола начала ХХ века). По словам философа В.С. Соловьева, «поистине святое в преданиях народной мысли — идея соборности сознания». Соединяющая людей друг с другом сила — добро. Напротив, злоесть «самоотчужденность человека».
Здесь стоит вскользь сказать об особенности русской культуры, на которую обращали внимание многие проницательные наблюдатели (например, крупнейший английский экономист ХХ века Дж.М. Кейнс) — совмещение трезвого прагматического мышления с религиозным взглядом на мир, но так, что одна часть не подавляла другую. В русской социальной философии, в том числе стихийной, такие религиозные понятия, как всеединство и соборность, наполнялись земным содержанием без их профанации. Поэт Вяч. Иванов сказал в начале ХХ века:
Своеначальный жадный ум —
Как пламень, русский ум опасен;
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он и так угрюм.
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.
Представление о человеке как соборной личности, созданное Православием, развивалось русскими философами всех направлений (включая западников). Н.А. Бердяев, перебирая ряд разных философов, пишет: «У нас совсем не было индивидуализма, характерного для европейской истории и европейского гуманизма, хотя для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией. Но коллективизм есть в русской народничестве — левом и правом, в русских религиозных и социальных течениях, в типе русского христианства. Все против индивидуалистической культуры, все ищут культуры коллективной, органической, „соборной“, хотя и по-разному понимаемой».
Исток этого представления — идея религиозного братства, коллективного спасения души, так что «каждый отвечает за всех». В Реформации Запад отошел от этой идеи, оправдание индивидуализму дал кальвинизм, наиболее важным догматом которого было учение об «избранностикспасению». Люди перестали быть братьями, души их не равны перед Богом. В проповеди 1609 г. сказано: «Хотя и говорят, что Бог послал сына своего для того, чтобы искупить грехи рода человеческого, но не такова была его цель: он хотел спасти от гибели лишь немногих… И я говорю вам, что Бог умер лишь для спасения избранных».
А вот выдержки из «Вестминстерского исповедания» 1647 г.:
Глава 3 (Об извечном решении Бога): «Бог решением своим и для проявления величия своего предопределил (predestinated) одних людей к вечной жизни, других присудил (foreordained) к вечной смерти».
Глава 9 (О свободе воли): «Грехопадение полностью лишило человека способности направлять свою волю на какие-либо духовные блага или на что-либо, ведущее к блаженству; таким образом, природный человек полностью отрешен от добра и мертв во грехе и поэтому не может по своей воле обратиться или даже приготовить себя к обращению».
Отсюда и расизм, и разделение людей на «расу богатых» и «расу бедных», а потом и на «классы». Одни — избранные, другие — отверженные. Дарованная избранным милость требовала от них «не снисходительности к грешнику и готовности помочь ближнему…, а ненависти и презрения к нему как к врагу Господню». В руководстве для проповедников того времени рекомендуется на вопрос «Нужны ли добрые дела для спасения?» давать такой ответ: «Не нужны и даже вредны». Все это и толкает к индивидуализму. Кальвинисты ХVIII века настойчиво напоминали слова ветхозаветного пророка Иеремии: «Проклят человек, который надеется на человека».
В очень важном для нас сегодня труде «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) М. Вебер пишет о пессимистическом индивидуализме, которым окрашена протестантская этика: «Общение кальвиниста с его Богом происходило в атмосфере полного духовного одиночества. Каждый, кто хочет ощутить воздействие этой своеобразной атмосферы, может обратиться к книге Беньяна „Путешествие пилигрима“, получившей едва ли не самое широкое распространение из всех произведений пуританской литературы. В ней описывается, как некий „христианин“, осознав, что он находится в „городе, осужденном на гибель“, услышал голос, призывающий его немедля совершить паломничество в град небесный. Жена и дети цеплялись за него, но он мчался, зажав уши, не разбирая дороги и восклицая: „Life, eternal life!“ („Жизнь! Вечная жизнь!“). И только после того, как паломник почувствовал себя в безопасности, у него возникла мысль, что неплохо бы соединиться со своей семьей»[2].
Тут большое различие, русских сильно связывает друг с другом ощущение родства, за которым стоит идея православного религиозного братства и тысячелетний опыт крестьянской общины. Говорят, семья — ячейка общества. Но в еще большей степени семья — ячейка народа. Народ в нашем сознании и есть большая семья, «воображаемое родство». Его идеальный образ и построен по типу семьи — с царем-батюшкой или «отцом народа». От соплеменников все мы ожидаем особых, родственных отношений. Отношения в семье также строятся согласно представлениям о человеке, о добре и зле, о долге и совести.
Необычным для русского мироощущения является и присущее кальвинизму представление о греховности супружеских отношений и даже деторождения. Греховными предстают и сами дети, зачатые «во грехе». Этим объясняют сохранение в английских школах, почти поныне, телесных наказаний. Кальвинисты доходили до отлучения от церкви новорожденных. По словам Вебера, «строгие пуритане смогли возвести в принцип требование не допускать к крещению детей заведомо отвергнутых Богом людей (например, детей пьяниц)». В культуре, выросшей из православия, любой ребенок изначально невинен, независимо от грехов родителей («сын за отца не ответчик»).
Продолжение следует
[2] Как взгляды кальвинистов влияли на семейные отношения, видно из замечания Вебера о письме герцогини Ренаты д’Эсте к Кальвину, где она пишет, что «возненавидела бы отца или мужа, если бы узнала, что они принадлежат к числу отверженных». По словам Вебера, это письмо служит «иллюстрацией внутреннего освобождении индивида от „естественных“ уз благодаря учению об избранности».
