 |
| Вера-Эском | Священник Александр Коротаев | 30.11.2007 |
На моих глазах уже на протяжении лет пятнадцати здоровые и больные, иностранцы и даже иноверцы — все стараются пройти этот путь. В прошлом году это шествие насчитывало более десяти тысяч человек. До революции число участников доходило, говорят, до пятидесяти тысяч. До этого ещё далеко, но так, возможно, снова будет. Потому что сейчас уже из главы крестного хода, где несут чудотворный образ, обычно не видно его конца. Из конца не видать начало, но, пожалуй, и из середины не видно ни начала ни конца — такой он большой, крестный ход на реку Великую.
Нужна очень большая высота, чтобы охватить взглядом всех идущих по весенней земле под высокими небесами. Должно хватить прозрачности воздуха и яркости июньского дня, чтобы пестреющая подсыхающими красками всех оттенков зелёного среднерусская равнина картинно представила взгляду всё это таинство сразу и в нём угадывался бы духовный смысл происходящего.
Забавно, что в смене дней и ночей, чёрного и белого, крестный ход будет напоминать чёрно-белое немое кино. И шестьсот лет по шесть дней в году — три тысячи шестьсот кадров, как раз полнометражный фильм, вот только мы не знаем, сколько лет крестный ход ещё будет ходить. Потому что точно не знаем даты конца земной истории.
Так быстро бегут мои мысли. Ноги идут совсем не так быстро. Еле-еле топают стёртые ноги, и каждый шаг мучителен, и помогает терпеть лишь то, что шагов этих неизвестно сколько, а то, по привычке считать, поделил бы всё число на «отдыхи», и тогда идти было бы уже совсем невозможно.
Ветер пахнет распустившейся сиренью, особенно вблизи пустых деревень. Не жарко, не холодно, ничто пока не отвлекает от внимания к себе, потому сосредоточенно думаю о том, что поведал мне мой странный попутчик. А именно — желаю не пропустить незамеченным момент моей кратковременной смерти, ради чего мы здесь все, как оказывается, и находимся.
Дело было так.
— Батюшка, вы хоть знаете, что такое крестный ход? — услышал я странный вопрос от человека — безбородого, с внешностью серьёзной, взрослой. Одет он был, как и все, по-походному: ветровка, коврик, рюкзак, на голове женский платок.
— Видимо, — ответил я, — то, что вы мне хотите сказать, я не знаю. И что же такое крестный ход?
— Спасибо, что не солгали. За это я вам помогу. Я вам расскажу, что есть такое крестный ход!
— И что же есть такое крестный ход?
— Крестный ход — это инициация. Временная смерть. Это такое трудное испытание, при котором, дойдя до последней степени надежды на собственные силы, всякий человек на мгновение умирает и тут же оживает, получив, как бы вы сказали, Божью помощь. То, что он больше всего и в первую очередь желает. Больной — здоровье, бедный — деньги, слабый — силу. Только глупый не получает ума, потому, что у него нет ума пожелать ума. Шутка. В общем, происходит чудо.
— Чудеса в крестном ходе случаются на каждом шагу, — возражаю я. — Но всё-таки не со всеми, не автоматически.
— Потому что не все достойно проходят испытание. Не все готовы потерпеть «до последнего». И поэтому к невидимой границе смерти им приблизиться не удаётся. И в результате ничего не получают, сколько бы раз в крестный ход ни ходили, потому что жалеют себя.
— Это вы про кого?
— Сами знаете, — подмигнул попутчик.
Каждый, кто идёт в крестном ходе, «засулился», то есть дал обет пройти весь крестный ход — сто шестьдесят километров по грунтовке и асфальту, бездорожью и болоту, бурелому и переправам через лесные речки. Пройти в благодарность за чудесно полученное исцеление себя или близких, разрешение неразрешимой житейской проблемы, избавление от неминуемой беды, чудесно миновавшей по молитвам.
Либо имеет какую просьбу к святителю Николаю и усиливает свою молитву ногами, с твёрдой верой в помощь Божью. Что касается меня, то сколько бы раз я ни ходил в крестный ход, ничего другого, кроме поправившегося здоровья, прекрасного настроения, удивительной радости от общения с природой и людьми не получал. Я и не ставил перед собой какой-то особой задачи, а шёл, как идут в поход, только в поход с молитвой.
— Я, знаете ли, давно хожу в крестный ход…
— И в пятнадцатый раз безуспешно…
— Да откуда вы знаете, что безуспешно?
— А откуда я знаю, что в пятнадцатый раз?
Действительно, я не пропустил ни одного крестного хода. Но и вправду, ни разу не вышло так, чтоб не выпало какое-то звено путешествия по необходимости — надо было отлучиться домой ради службы, или по недомоганию, или иному поводу, всегда шёл недостаточно сосредоточенно, не так серьёзно, как идут другие люди. Но крестный ход — это не цветик-семицветик, не золотая рыбка, а вы не сталкер, в конце концов…
— А, вообще, вы правы — я не имею никакого конкретного желания, чтобы оно сбылось.
— И что, вам будто бы ничего не надо?
— Не то что бы ничего… Что-то, наверное, надо.
— А почему бы вам не пройти этот крестный ход именно для того, чтобы узнать, что вы на свете желаете больше всего?
Даже не получить, а именно, получив, узнать! Пожалуй, он прав, незнакомец. Спроси меня сейчас, что я пожелал бы, если б «мне звезда упала на ладошку», не нашёлся бы, что сразу сказать… А ведь что-то я определённо желаю в этой жизни. Можно ли это вместить в рамки одного желания?
— Вы же знаете, все «желания» в крестном ходе по вере исполняются, ха-ха! Берётесь? А я буду вам помогать.
Итак, я должен молиться непрестанно и не роптать на трудности, не искать облегчения и помощи. Не празднословить, не блуждать мыслями о постороннем, не отвечать на пустые вопросы. И в результате я получу, надеюсь, не разбитое корыто. Поэтому…
— Не разговаривать, не улыбаться, не принимать угощение, не останавливаться, — начинает повторять мой странный попутчик и куда-то исчезает…
«Не разговаривать, не улыбаться, не принимать угощение, не останавливаться», — повторяю я про себя как молитву, и мне с трудом удаётся это делать. «Не принимать помощи, в любом виде… без самой острой необходимости», — звучит в голове на четвёртый глас, и ведь всё это очень важно не только повторять, но и соблюдать.
Интересно, что чувствуют люди в полуразрушенных сёлах и деревнях, встречающие ход местные жители и дачники, ждущие приближения этой лавины молящихся. Возможно, их, стоящих на возвышениях возле развалин храмов, охватывает волнение при виде сверкающих хоругвей и священников в ярких облачениях с иконой во главе колонны.
По-видимому, значительная часть идущих находится здесь потому, что слышала «зов». Сидя дома, его не почувствуешь. А вот если проводить ход до Макарья, или выйти на улицу, или случайно встретить ход, идущий по городу в день возвращения, то начинается. У многих начинается…
Удивительно, но получается, что крестный ход — это есть ещё один способ узнать волю Божью о себе. Вот только бы получилось всё. А для этого надо «не разговаривать, не отвлекаться, терпеть все лишения и неудобства, не принимать помощь…» Иначе придётся ждать следующего года и следующего крестного хода.
Возглавляет крестный ход духовенство, но и в гуще паломников также идут священники со своими прихожанами, образуя островки. Как правило, на один переход выпадает случай один раз прочитать и пропеть акафист святителю Николаю. Несмотря на неровности дороги, которая то по полю, то по асфальту, то и по болотине, читающие акафист священники не запинаются и не падают, потому что акафист знают почти наизусть. Остальное время поют, молчат или отвечают на важные вопросы.
В крестном ходе священник доступен. Я обет молчания не давал, но понимаю, что в моём-то положении теперь лучше от разговоров воздержаться. Все силы должны быть направлены на молитву. Так, отвечаю иной раз, когда вопрос пустяковый, праздный. Но иногда спрашивают что-то такое, что задумываешься всерьёз и почти непроизвольно отвечаешь, причём откуда правильный ответ, который до того не знал, на вопрос, который до того не слышал? На ходу говоришь, часто не по-богословски, приводишь самые простые примеры. Но они бывают очень убедительны.
Каждое слово надо беречь, как патрон. А что мы делаем? Проговариваемся до такого опустошения, что в груди начинает болеть от пустоты. Только что было тепло, накопил — и вдруг опять пустота. Я пытаюсь не замечать вопросы, хотя бы некоторые. И, естественно, имея настрой ни с кем не вступать в разговоры, даже самые, на первый взгляд, необходимые, говорить и отвечать приходится на каждом шагу.
Прежде всего, все здороваются, подходят под благословение. И как, например, быть, если здесь более десяти тысяч верующих справедливо полагают, что нельзя пройти мимо батюшки и не взять благословение, и все разом начинают подходить? Это же будет самый странный крестный ход на свете. Киваешь, обычно, также машешь рукой, если чуть заподозрил, что кто-то собирается ринуться к тебе, подставляя скрещенные ладошки, наконец, делаешь вид, что не имеешь возможности остановиться, так сильно спешишь.
— Чем ваш крестный ход отличается от множества других, что вы с ним так носитесь? — невысокий мужичок, лет шестидесяти, крепкий сложением, очень настырный.
Я давно заметил, что он что-то в отношении меня задумал, искуситель. Я даже пару раз уходил от его вопросов, но тут попался.
— Многим похож, — отвечаю я на ходу, — но и отличается. По своей внутренней сути это не просто литургическое почитание Великорецкого образа Николая Чудотворца, — у меня сбивается дыхание, — а духовный Исход современного человека из мира в Небеса Обетованные.
Неправильный, конечно, выбран тон и стиль, говорить на ходу тяжело. Тихо говорить — не все слышат, а я оказался в окружении человек двенадцати. Они тоже слушают ответ на вопрос. Когда можно ответить «да» или «нет» — легче. Но часто приходится давать развёрнутый ответ, искать сравнения.
— А что такое народ в походе? — продолжаю я задыхаясь. — Это войско. И порядок там военный, и нравы, и ответственность. Это не дом, а военный стан. Приказы не обсуждаются. Место стана святится. В военном походе не заводят дружбу с местными жителями, не сеют, не пашут, не создают семей.
— Я к тому, что… - перебивает меня мужик, — почему, например, не организовано горячее питание на остановках, нет биотуалетов…
Теперь я его понял. Как же — биотуалеты. Только пожелай — и крестный ход перестанет быть крестным и превратится в турпоход или экскурсию.
Начинают обнаруживать себя первые неудобства: в ботинке, прямо под стопой, начала ощущаться какая-то складка. Надо будет поправить носок на первом же отдыхе.
Великорецкий крестный ход — это шествие в течение пяти дней. И в нём — бабушки за восемьдесят, коляски инвалидов, коляски с малышами. Их, которых немало, и тащат, и толкают, и двигают не только родители, но всякие милосердные добровольцы. Каждые пять километров мы будем ползти как черепахи, часа два.
В русских сказках, чтобы дойти до цели, надо было сносить не одну пару железных сапог, не один железный посох. Удивительно, что бабушки идут в неудобной обуви, неспортивной. Некоторые проходят весь путь в резиновых сапогах. Да, стирают ноги, но проходят. А мастера спорта в обуви дорогой, правильной, могут те же потёртости и «надавыши» получить всего за один переход. Лучше и легче всего идут дети.
Возможно, я взял что-то лишнее, и рюкзак мой тяжёл. Сейчас я несу его героически, как свой крест, самодовольно, но через какое-то время будет и «иголка тяжела». Ещё я что-то важное не взял. Например, такую необходимую вещь, как кусок полиэтилена, на случай дождя или ночлега на улице. Спальный мешок есть, но не тот, — а тяжёлый и зимний. Ночью в нём будет жарко, а расстегнуться — отдать себя на корм комарам, только от постоянного звона которых может начаться психоз.
— Батюшка, я иду налегке, давайте помогу нести что-нибудь? — предлагают мне.
«Сейчас! — думаю я. — Как же! Этот мой рюкзак — мои грехи, и я сам их понесу». А вот есть люди просто жадные помочь. А того они не понимают, что не помогают, а усугубляют мои грехи, которые я хочу списать со своих счетов.
— Батюшка, присаживайтесь к нам на коврик! — приглашают на стоянке хитрые паломники, но здесь я пасую: мне неохота разматывать и сматывать коврик на короткое время привала, и я сажусь на чужой, успокаивая себя тем, что коврик — это не главное, коврик — это пустяк, и падаю на чужое оборудованное лежбище.
Успеваю задремать, но ненадолго — кто-то осмелился меня тронуть за плечо. Стоп! Я задремал, значит, потерял сознание, значит, на короткое время умер! Что в это время изменилось вокруг?
— Батюшка, бутерброд?
— Нет, спасибо, у меня всё есть, да я пока и не хочу, — нарочно отказываюсь я. А я, на самом деле, не отказался бы, если б цена этого бутерброда не была так велика.
«Не разговаривать, не улыбаться, не принимать угощение, не останавливаться, — повторяю я про себя как молитву, и мне с трудом удаётся это делать. — Не принимать помощи в любом виде…»
На каждом привале есть время приготовить чай. Пахнет дымком от маленьких костров. Обычно сухой спирт и консервная банка, солдатский котелок. Еда в котомках: огурцы, хлеб, яйца. Воду и квас выносят местные жители в деревнях, через которые движется ход. Так они принимают участие в ходе.
— Батюшка, присядьте с нами, покушайте…
— Нет, благодарю, я только что…
— Уж, пожалуйста, уважьте, столько всего набрали, тащить тяжело…
А ведь, кажется, я не заметил, как внутренне согласился съесть что-нибудь.
— Батюшка, съешьте бутерброд, я специально для вас сделала.
Я беру, но рискую отказаться от высокого вознаграждения в виде исполнения желания, — я беру и ем. Во рту моём — вкус непроявившейся правды обо мне. На меня с укоризной смотрит откуда-то взявшийся незнакомец в женском платке. «Не разговаривать, не улыбаться, не принимать угощение, не останавливаться…» Выстругиваю из вереса первый посох.
— Батюшка, вы как-то неважно идёте. Стёрли ноги?
— Спасибо, мне уже обработали мозоли на предыдущем привале.
Это действительно так. Я согласился, и может быть не зря. Одно дело — терпеть дискомфорт и боль, другое — создавать ситуацию, при которой продолжение хода станет невозможным уже через пару часов. Я согласился. По щучьему велению, по моему хотению. Вот так. Мозоли очищаются от предыдущей перевязки, надутые сдуваются, кожа лопнувших срезается аккуратно ножницами. Поверхность вокруг раны подсушивается йодом, затем по возможности прикладывается бактерицидный пластырь, и всё это запелёнывается в стерильный бинт, если он есть. Потом чистый носок, опять же если есть. Иногда ноги просто подсушиваются на привале, под солнечными лучами, под обезболивающим действием свежего ветерка. В этом смысле сорок минут привала — это «время, которое лечит». Кто умеет, привязывает крапиву и другие забытые лечебные средства, делает стельку из травы.
Вот идёт маленький отряд в камуфляже. Но это не солдаты. Это ребята из «Русского стиля» — рукопашники. Вот один паренёк, знакомый лицом, спрашивает:
— Отец Александр, почему Евангелие не учит бороться со злом?
— Не учит?
— Ну вот же: подставь правую щеку, если ударили по левой.
— Смотри: ты владеешь приёмами рукопашного боя. К тебе пристал пьяный, но ты не злоупотребляешь тем, что он пьян. Заговариваешь с ним, садишь его в сугроб, умываешь снегом. Какое качество проявляешь?
— Терпение, великодушие…
— В общем, подставить правую щеку — это проявить силу великодушия. Ну, стукает меня малыш кулачком своим, я как дам ему сдачи? Он меня по левому колену, а я ему, по заповеди, правое подставлю.
— Отец Александр, мы сейчас на привале сделаем носилки, вы же совсем не можете идти. Мы вас понесём.
— Нет, ни за что. Я могу идти, — отвечаю я, и слышу подсказку незнакомца в женском платке:
— Правильно, не разговаривать, не улыбаться, не принимать угощение, не останавливаться…
— Ну, тогда ради тренировки личного состава — а то всё у нас не по-настоящему. Пусть хоть раз по-настоящему. Ради педагогического эксперимента, а? Батюшка, пожалуйста!
— Ну что делать, если ради педагогического… - когда я успел внутренне поддаться усталости? Пожаловаться? Не заметил за разговорами. Смотрите — пожелал облегчения пути, оно и состоялось, надо быть осторожнее…
С недавних пор замечаю, что меня не покидает очень странное ощущение. Идя в гуще крестноходцев, я понимаю, что иду не только здесь и сейчас, но одновременно нахожусь и в вечности — по принципу «если ваза стоит на столе, то она ещё и в комнате». Но если до сих пор я больше чувствовал себя вазой на столе, то теперь больше вазой в комнате. Причём у которой есть двери, а ещё из неё на улицу выходят окна…
Ночлег в доме достаётся не всем. Всё больше людей ночует у костров в палатках или вообще под открытым небом. На всякий случай кусок полиэтилена есть у каждого. Сыро и холодно, чуть позднее будет жарко. Погода в крестном ходе меняется иногда резко — шалит. И жара, и гроза, и снег!
— Батюшка, вы уже нашли себе ночлег?
— Да, — вру я, батюшка! Я честно хотел отказаться от ночлега в доме, а спать на улице в спальнике.
— А вот и вы, скорее, у нас есть для вас место в доме… - это наш спонсор, как я ему откажу — ещё обидится!
Место нашлось в чуланчике, где уже выключен свет. Мне указывают направление, где мой уголок. Ударяюсь головой о притолоку, падая, засыпаю.
Мысли, мысли быстрые, как мыши. В неосвящённом уме, в умных сумерках, они начинают своё движение, будто спугнув сон и прогнав из памяти что-то важное, что хотел бы оставить у себя подольше, не отпускать от себя. Но мирюсь со вторжением новых гостей и потом даже радуюсь всякий раз, когда мысли начинают вдруг цепляться и поворачивать карту умного мира. Он оживает и расцветает сначала в монохроме, затем в красках и, наконец, будто вспыхивает, потому что появляется источник звука, например птица. Так начинается утро нового дня. Подъём затемно, в два часа ночи, при любой погоде. Холодновато и сыро.
Ход двигается со скоростью самого тихого участника. Но святой чудотворный образ невидимо предстоит перед каждым. Этот предпоследний переход я обязательно пройду, потому что никакой транспорт отсюда забрать не сможет, кроме вертолёта. А откуда здесь взяться вертолёту?
Меня окружает с целью спросить чего-либо уже человек двадцать. Наконец впереди нас движение остановилось. Мы подтянулись к основной массе крестноходцев. До головы колонны с образом было ещё далеко, там ещё стояли хоругви, заканчивали молебен. Я выбрал возвышение, положил на него рюкзак и сел.
— Ну вот, — говорю, — сейчас можно на вопросы ваши спокойно ответить, а не на ходу.
Мои внимательные спутники сели, но почему-то ничего не спрашивали. Видимо, каждый уступал другому право спросить первому. Пауза затянулась… Все улыбаются…
— Вот тот самый случай, вопросы разрешаются сами по себе? — шутит кто-то.
Мы смотрим в голову колонны, где хоругви и икона Николая Чудотворца. Крестный ход продолжается. «Не разговаривать, не соглашаться на помощь, не угождать себе…» — повторяю я как молитву. Что это я заладил? Да что это за молитва такая? Не так ведь надо. Вот как надо:
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, молитвами Богородицы помилуй нас…
Следует заметить, что идти в крестном ходе и одновременно видеть его весь сразу (это у меня почему-то теперь получается) необыкновенно увлекательно. Это странное обстоятельство времени, наверное, и есть результат участия в самом крестном ходе. Но самое удивительное в этом то, что, пытаясь максимально приблизиться к человеческой реке, наш взгляд не проваливается в пустоту межчеловеческого пространства, как микроскоп в материю. Он обязательно остановится на каком-нибудь лице. Лицо — это и есть последняя инстанция, атом, «неделимый». И каждое лицо будет бесконечно значительно и прекрасно, и от него трудно будет оторваться.
Даже затем, чтобы перевести внимание на другое лицо.
Из книги священника Александра Коротаева «Река Великая: дивные обстоятельства времени»
http://www.rusvera.mrezha.ru/551/8.htm
