 |
| Правая.Ru | Илья Бражников | 13.11.2007 |
При этом русскому народу в данном случае значительно проще, поскольку он в своем выборе будет мотивироваться либо логикой мифа, либо логикой «здравого смысла», что на самом деле одно и то же. Народ России, как всегда, проголосует за сильную, «единую и неделимую» власть, за «стабильность», которую может обеспечить только такая власть, за то, чтобы, как говорят в народе, во власти не было бардака. И лишь очень небольшая (и, прямо скажем, не лучшая) его (а в действительности вовсе и не его) часть попытается отстоять «европейский выбор» демократии. Тем не менее, власть, уважая это демократическое меньшинство или, вернее, меньшинства, а в их лице сложившуюся на сегодня систему международных отношений, судя по всему, позволит им ещё раз потешиться и доиграет демократический спектакль до конца.
При этом совершенно ясно, особенно в связи с последними событиями, что нынешняя демократия в России чем дальше, тем больше будет превращаться в плоскую театральную декорацию. В конце концов может дойти уже до полного растождествления понятия и сущности. Год назад мне уже доводилось писать о том, что Государственная Дума, скорее всего, примет некое подобие формы Верховного Совета СССР, причем, вполне вероятно, что многопартийность отменят и назовут это, положим, «монопартийной демократией». Нынешние выборы подводят к этому уже вплотную.
В этой связи возникает вопрос: когда первое лицо государства официально признается в том, что Россия больше не следует путем демократии? Пока наш президент решился лишь на осторожное утверждение о том, что, дескать, демократии бывают разные. Но это не снимает проблемы. Руководство Советского Союза могло сколько угодно повторять мантру о том, что «Конституция СССР — самая демократическая конституция в мире», но этому могли поверить всерьез только страны третьего мира, которым оказывалась за это хорошая финансовая и экономическая поддержка. Сегодня демократической риторике российского руководства не поверит никто. Зато риторика эта делает неизбежной нещадную критику такой «демократии» как извне, так и изнутри. Нужен отказ от термина. Но кто возьмет на себя ответственность озвучить этот отказ и какова цена этого отказа? И что это будет означать в переводе на международный язык? То есть, что действительно сегодня скрывается за словом «демократия»? Но, в любом случае, ясно, что за подобным шагом стоят скандал и конфронтация. Поэтому на данном этапе это предел, за который могут позволить себе зайти разве президент Ирана, Северной Кореи или кто-либо ещё из так называемой «оси зла».
Вот тут и возникает необходимость преемника, который, будучи законно избран, в одной из своих речей мог бы произнести примерно следующее: «Государство Российское и русский народ больше не считают демократическую модель развития наилучшей. Отныне мы следуем другим политическим моделям, соответствующим великой истории и традициям России». Если же такая речь ещё и подкрепилась бы делом, очень скоро весь цивилизованный мир стал бы испытывать настоящую ностальгию по Путину.
Впрочем, столь резкие движения, может быть, и не потребуются, и игра в демократию ещё продолжится какое-то время. В той же Думе, по китайскому образцу, останется несколько условных карликовых партий, никак не влияющих на ход политических событий, но служащих удобной ширмой для прикрытия отнюдь не демократической сущности новой российской власти.
Однако, какова эта сущность?
Положительная оценка идеи преемственности может основываться только на том, что эта сущность совпадает с сущностью вековой исторической русской власти. Раньше о сущности этой власти мы могли догадываться по ее образу — шапке Мономаха, короне Российских Императоров, а после обезглавливания политического тела России хотя бы по военному кителю с боевыми наградами. Это было понятно: раз историческая власть свергнута, то временная власть ведёт войну за её восстановление. Именно поэтому военный френч Керенского пользовался гораздо большей популярностью, нежели гражданские костюмы безликих милюковых, гучковых и львовых, а маршал Брежнев смотрелся не в пример выгоднее «шпака» Хрущёва, не говоря уже о маршальском кителе реально командовавшего фронтами Сталина.
В нынешнем году исполнилось 90 лет с момента начала этой войны. Историческая власть в России всё ещё не восстановлена.
Вопрос о сущности нынешней политической власти в России — это вопрос о том, насколько светский деловой костюм сегодня носится ею всерьез. Совпадает ли она с этим костюмом полностью или он рассматривается ею скорее как привычная маскировка, своего рода «смех», скрывающий невидимые миру погоны?
Наши враги извне уверены, что это второй случай, враги внутри, рассуждающие о «бизнесе Владимира Путина», доказывают первое. Но врагов извне и внутри объединяет одно: демократический миф. Они выступают за «реальную» демократию, поскольку для них это наиболее удобный способ отстранения от власти тех, кого они так ненавидят. В противовес этой «настоящей» демократии выдвигается лукавый тезис об «управляемой» демократии в России. Лукавство здесь заключается в том, что «неуправляемых» демократий сегодня в принципе нет. Они все управляемы — вопрос только кем. На наших глазах страны, где война против исторической власти началась значительно раньше, чем в России, — такие, как Франция, например, — теряют суверенитет. И происходит это со всем соблюдением демократической процедуры. Причем эта процедура прямо работает против преемственности. Несомненно, это же ожидает и Россию, прислушайся она к звучащему отовсюду требованию «больше демократии». Если же признаётся управляемость российской демократии изнутри, значит, она недостаточно управляема извне.
Следовательно, избавление посредством преемственности от демократической процедуры, со встроенной в неё смертью, есть необходимое условие выживания России в сегодняшнем мире. Кладбищу европейских демократий, мёртвой механике выборов, убивающих историю, необходимо противопоставить нечто живое и органичное. Кажется, идея преемственности власти, как бы спонтанно возникшая в российской политике, и есть то искомое, наш последний ответ политической чуме Нового времени.
Характерно, что преемственность совершенно органично зарождается прямо в теле демократии, до поры не сталкиваясь с ней «в лоб», однако, через эту неожиданную лазейку в тело демократии проникает бытие, а сама демократия начинает стремительно утекать. Преемственность — это реальное спасение, рожденное в недрах наивысшей опасности.
В действительности демократия и преемственность — это два противостоящих друг другу архетипа. Здесь были бы, пожалуй, уместны сказанные по другому поводу слова В.Н. Топорова: «Как герой „Илиады“ не мог противостоять воле Бога, скажем, Посейдона, не опираясь на мощь другого божества, скажем, Афины, так и мы не сможем ограничить действие архетипа, не противопоставляя ему архетипа-антагониста в борьбе с неопределенным исходом». И если за современной демократией (которая, как мы знаем, ничего общего не имеет с классической — афинской) стоят символы ненависти, борьбы, разъятия, дробления, опустошения с явной семантикой смерти, то за преемственностью просматриваются совсем другие символы — дара, жертвы, связи, целостности, соответствующие ключевым характеристикам бытия.
Если демократия — это как бы гильотина истории, механически разрубающая живую и целостную плоть времени и столь же механически составляющая из кусков этой плоти рагу для ежедневного меню в расчете на незамысловатый вкус современного потребителя, то преемственность позволяет сохранять органику истории, давая возможность плоти времени расти, устанавливая естественную связь между эпохами и постепенно превращая это время в дом бытия.
Разумеется, наилучшее воплощение идеи преемственности — династия, внутри которой осуществляется переход от отца к сыну, нейтрализующий полностью или сводящий к минимуму момент случайного вторжения иной внешней силы, сеющей хаос и нарушающей порядок иерархичного бытия. Современная Россия, кстати, переживает настоящий династический бум, особенно заметный в артистическом кругу, но на самом деле охватывающий и спорт, и политику, и науку. Можно по-разному относиться к младшим представителям этих династий, но невозможно отрицать то, что они есть и по-своему продолжают дело своих отцов и матерей. Примеры у всех на слуху.
Однако, преемственность верховной власти в России сегодня имеет несколько другое качество, поскольку династическая монархия пока не восстановлена. Тем не менее, архетипически Путин в 1999 г. воспринимался скорее как приемный сын Ельцина (вспомним формальное усыновление как способ передачи власти в Римской Империи), нежели как демократически избранный президент. Вместе с тем, если Ельцин был главой Семьи, то Путин, при всей своей семейственности, всё же архетипически человек команды. Поэтому преемственность в данном случае — это передача власти не внутри семьи, а внутри команды — ордена или братства, если угодно. Здесь преемственность идёт не сверху вниз (от отца к сыну), а горизонтально — от брата к брату. Кстати, не будем забывать, что архетип Брата актуализировался как раз на стыке двух эпох — в конце ельцинской и самом начале путинской (я имею в виду, разумеется, фильмы А. Балабанова «Брат» и «Брат-2»). То есть передачу власти внутри братства здесь можно сопоставить, наверное, с устройством кеновии: «старший» брат выбирает самого способного из «младших» и ставит над остальной братией, а сам уходит — к примеру, в затвор, а может, и совсем напротив — в епископы или поднимать другой монастырь. Кстати, такая передача власти обычно сопровождается и советом со всей братией — не то чтобы «выборами», но скорее опросом, в котором братия выражает готовность слушать нового игумена так же, как прежнего, хотя только что ещё он был одним из них. При этом возвращение прежнего игумена отнюдь не исключается, но зачастую выпрашивается и вымаливается.
Что дает такая форма преемственности, в чем ее преимущество перед механическим сотрясением демократии? Это довольно очевидно: она позволяет сохранить мир между братией на пользу всему остальному мiру, в то время как прямое назначение игумена может повлечь за собой нестроения и появление самозваных «демократических» вождей.
Таким образом, задачей «старшего брата» в данной ситуации является правильный выбор преемника, который он совершит, исходя в том числе из своего знания нужд остальной братии.
Преемник, символически соотносимый нами с новым игуменом монастыря, совсем не то же, что иконом. Игумен и иконом соотносятся примерно так же, как президент и премьер-министр. С другой стороны, бывает так, что именно иконом занимает место нового игумена. Именно он, держащий в руке ключи от всех келий, знает ход к каждому из братии. Но и это вовсе не обязательно. Он может с тем же успехом продолжить нести послушание иконома и при новом игумене.
Выборы в Думу, уже названные некоторыми велеречивыми единороссами «референдумом в поддержку Путина», на самом деле будут вотумом доверия, своего рода санкцией на принятие решения о преемнике, которое должен принять президент. И в этом случае очевиден неуклюжий и неадекватный характер этой процедуры, в которой задействуются огромное количество «лишних», не имеющих никакого отношения к теме людей. Оптимальной формой для решения подобных вопросов стал бы Земский собор — то есть совет всей земли, который подтвердил бы полномочия «братии» решать, кто из них на сегодня старший, и затем одобрил бы эту кандидатуру. Этот же собор поставил бы перед «братией» и задачу найти наконец царскую династию, при которой восстановилась бы вертикальная преемственность — от Бога к Царю, как от Отца к Сыну.
Подытожим сказанное. Кремль в сущности своей представляет собой особого рода кеновию, и стены Кремля — это изначально не только крепостные, но и монастырские стены, за которыми обосновалось питерское по происхождению «братство кольца». Кольцо в данном случае — это пояс враждебных и полувраждебных государств, которыми окружена Россия: так называемое «кольцо оранжевой анаконды» или просто кольцо демократии, которое не дает России возможности развиваться и становиться собой. Кольцо это разрывается преемственностью внутри братства. Смена власти в Кремле на данном историческом этапе — это передача управленческих и хозяйственных полномочий от брата брату, назначение нового игумена. Прежний игумен, в силу непреодолимых обстоятельств, должен отойти от непосредственного руководства. По крайней мере, на время. Если преемственность возможна, если брат может заменить брата в момент, когда тот должен уйти на другой участок общей работы, кольцо будет прорвано. Собственно, оно уже прорвано, но если не продолжать прикладывать усилия, оно снова затянется удавкой на шее России.
Кто-то, возможно, возразит, что всё это какая-то мифология. Разумеется. Но демократия сегодня — тоже давно уже миф. Если в XIX и даже ХХ веке для этой формы ещё пытались подыскать какое-то научно-философское обоснование, то теперь вся парадигма европейского Просвещения обернулась чистой мифологией. Мы должны придерживаться демократии просто потому, что это Добро, Свет, Свобода, Разнообразие, Успех, Всё Самое Лучшее и проч., и проч. — и наконец просто потому, что так поступают «все приличные люди». Недемократический выбор немедленно отождествляется со Злом, Невежеством, Тьмой, Косностью, Неразвитостью и прочими «неприличными» вещами. Что это, если не политическая мифология в чистом виде?
Вообще любое политическое действие должно иметь более сильную мотивацию, нежели собственно политическая. Политика определяется более серьезными смыслами. Всего можно выделить три сферы таких смыслов, мотивирующих политические действия, за всю историю христианской Европы и православной России: это 1) религия 2) наука и философия и 3) миф. Собственно, именно в такой последовательности они и раскрывались в истории.
Сначала политические действия имели четкую религиозную мотивацию: войны велись во имя защиты или торжества Христианства. Затем, в эпоху Модерна, мы видим попытку научно-философской мотивации политики. Европейцы несут колонизируемым народам «свет цивилизации и прогресса». Собственно, тезис о превосходстве демократии над всеми остальными политическими системами является последним отголоском такого подхода (наука и философия и «опыт», на который они опираются, как будто бы доказали это).
Наконец, с 60-х гг. ХХ века, когда социальная философия упирается в язык и миф, наступает эпоха мифологической мотивации политических действий. СССР был государством Модерна и считал себя, как мы помним, страной с «передовым общественным строем». СССР считался лучшей страной в мире, поскольку основывался на, якобы, самом передовом научном мировоззрении. Однако, Рональда Рейгана, объявившего СССР «Империей Зла», бессмысленно упрекать в ненаучном подходе. Он обратился к мифу, и миф этот сработал эффективно: СССР не стало, несмотря на всю его «научность». Вооруженный передовым учением, СССР упустил из виду, что миф — уже не ложь и не выдумка, а содержит в себе очень серьезную политическую мотивацию. СССР не мог сопротивляться постмодерну и технологии мифа. Старая гвардия Политбюро так и не сумела выработать никакого альтернативного мифа, и поэтому вооруженные мифами национализма и демократии главы республик разрушили принцип преемственности и разорвали тело страны.
Кстати, миф нации и сегодня противостоит принципу преемственности, поскольку содержит в себе и революционно-демократический вирус, и идею вождя. Вождь, претендующий на звание отца нации, — фигура архетипически более сильная, чем брат-преемник. Потому первоочередной задачей преемника должно стать обращение мифа нации против мифа демократии. Иначе, слитые в один коктейль и приправленные «оранжадом», они будут представлять угрозу исторической преемственности — то есть будущему России.
Для этого необходимо в самое ближайшее время продлить «ствол» исторической государственности и соединить его нынешнюю часть с царским корнем. Но для этого, как мне уже не раз доводилось писать, нужно перешагнуть через Февраль. На практике это означает не только полное признание монархии в качестве единственно легитимного типа правления в России и соответствующую оценку Февральской революции как государственного преступления, не имеющего срока давности, но и полного отречения от демократии — не на словах, а на деле.
Именно это отречение, если оно состоится, и даст ответ на вопрос, имеем ли мы дело с действительным братством или просто частью мировой бизнес-элиты. Если перед нами всё-таки представители службы, а не бизнеса, то они должны прежде всего служить. Служба предполагает иерархию. А иерархия — своё начало. Служение своей корпорации или самому себе — это абсурд. Служить можно лишь кому-то. Поэтому «Корона Российской Империи» должна вернуться на свое место — не в музей, как пытались, в духе брежневской реставрации, уверить нас в третьем фильме про «неуловимых мстителей», а на главу Русского Царя.
С этим и будет связан успех «преемственности». Для этого, по большому счету, она и нужна. Если же рекомая преемственность к этому не ведёт, то нечего, как говорится, и огород городить. Тогда уж лучше «как все» — «больше демократии», гниения, распада, смерти и тлена до полного растворения в небытии вместе со всем цивилизованным миром.
