Последний шанс

— Хочу начать с вопроса, который является фундаментальным для жизни нашей страны, а значит, и для каждого из нас. Считаете ли Вы, что путь западной цивилизации приемлем для России, гарантирует ей разрешение социальных проблем и сулит процветание? Короче говоря, Россия — это Европа?

— Это вопрос меня смущает своей двусмысленностью. С одной стороны — да, Россия — это Европа, если иметь в виду христианский мир, общность христианской цивилизации, то, что единым словом называется Christendom. Причастность России к т, а к о й Европе очевидна, это тяга к когда-то единой христианской империи времен Константина Великого и тоска по единой неразделенной Церкви. Это идеал преображенного мира и будущего века, подпитываемый картинами европейского прошлого… И когда западник Иван Карамазов говорит о своей любви к Европе, он делает характерное признание, сравнивая ее с кладбищем, но «самым, самым дорогим кладбищем… Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я… паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — и в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более».

Этот, по сути, религиозный инстинкт и религиозный пафос пронизывали русское западничество XIX века, даже несмотря на его подчас атеистическую идеологию. Запад виделся исключительно как «страна святых чудес». И даже Достоевский, как никто другой из русских писателей отстаивавший самобытность России, восклицал: «О, народы Европы, они не знают, как они нам дороги!». Знаменитый спор западников и славянофилов, как это подметил протоиерей Георгий Флоровский, был столкновением двух историософских концепций и сводился ни много ни мало к вопросу о религиозной судьбе России в вечности. Это было стремление разгадать тайну Промысла о русском пути. Именно такой — религиозной — подкладкой западничество XIX века и отличается от нынешнего, как та Европа «религиозных упований» и «святых чудес» разнится от нынешней — обмирщвленной и прагматичной. В былом западничестве было много идеализма, романтизма, брожения молодых жизненных сил, движения высоких интеллектуальных помыслов, фантастических догадок и замыслов… И все это развеялось и сокрушилось при столкновении с действительностью.

Недаром ведь, в конце концов, самые, может быть, яркие и горячие из адептов западного пути развития — такие, как Чаадаев, Герцен и Печерин, — в конце концов, соприкоснувшись с жестокой реальностью и оказавшись лицом к лицу с Западом, не только умерили свою восторженность, но едва ли не с отвращением заклеймили его как царство тотальной пошлости и мещанства. Чаадаев в «Апологии сумасшедшего» уже видит на Западе лишь «узкие эгоизмы, ребяческие тщеславия и упрямую партийность». Герцен критикует мелеющий и линяющий Запад: «Мещанство — последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности. С мещанством стираются личности…». С ним перекликается и западник Тургенев: «Я должен сознаться, что все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно. Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия… Общий уровень нравственности понижается с каждым днем — и жажда золота томит всех и каждого». Им вторит в конце жизни и знаменитый Печерин, в молодости перешедший в католичество, примкнувший к ордену редемптористов и более 30 лет прослуживший в священническом сане. Теперь он пишет о «мишурном вкусе» католичества: «О Рим! Я ненавижу тебя: ты арена честолюбий и подлых интриг».

Вряд ли путь такой Европы может быть привлекателен и плодотворен для России…

— И тем не менее у нас есть много приверженцев именно такого пути… Так чем же все-таки современное западничество отличается от западничества XIX века? И почему манит нас современная Европа?

— Современные сторонники западного пути подхватывают именно то, что было раскритиковано в Европе и разнесено в пух и прах как раз вышеупомянутыми русскими западниками XIX века, и ставят во главу угла утрату Камня, на Котором была основана западная цивилизация. Именно этим Камнем и пренебрегают в данном случае строители. Нынешние западники утверждают это как веху общественного прогресса. Принципы их Европы и видение дальнейшего европейского пути ныне сформулированы в Конституции Евросоюза, где христианским началам вовсе не предоставляется ни места, ни значения, а взамен предлагаются ценности рационалистической эпохи Просвещения, с ее обезбоженным и амбивалентным гуманизмом. Поэтому их «Европа» и их «европейские ценности» — это не та старая добрая христианская и христоцентричная Европа, умевшая и пострадать за Христа, и положить жизнь за други своя, и даже не та пригрезившаяся было философу Владимиру Соловьеву для осуществления его теократического проекта: русский царь, римский первосвященник и поэт-пророк. Нет, сегодняшняя Европа — это уже не «дорогое кладбище», где бродят призраки славного прошлого, это музей, в котором невозможно жить и вплотную к которому примкнул сплошной новодел, построенный как бы на пустыре, как бы демонстративно — вне европейской почвы и судьбы. А там, где некогда царствовали идеалы христианской свободы, равенства перед Богом и братства во Христе, теперь заправляют всем постмодернистские пародии и симулякры. Во Франции, например, все еще празднуется Рождество, однако при этом там считается некорректным и излишним уточнять, что это Рождество Христово… Просто Рождество — и все! Не это ли ужасало еще в конце XIX века Константина Леонтьева: «Не ужасно ли, не обидно ли думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом шлеме переходил Граник и бился пред Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы „коллективно“ или „индивидуально“ на развалинах всего этого прошлого величия?».

Так вот — именно этот внешне благополучный, религиозно индифферентный обыватель и является теперь главным козырем наших западников. Он олицетворяет собой комфорт, материальные и технологические блага цивилизации, он в хорошей одежде, перед ним вкусная еда, он — на фоне удобной машины, у него хорошие зубы, холеные руки и самодовольный вид.

— Но неужели либеральные ценности, к утверждению которых и сводится современное российское «западничество», — это все сплошь пародии и симулякры?

— Все зависит от смысла, который мы придаем словам. Ведь именно эпоха номинализма рассекла реальность и смысл, так что они разошлись по разным дорогам, а слово перестало быть логосом. И сложность в том, что все эти бесконечные разговоры о либеральных ценностях ведутся в пределах самообразующихся словесных систем, автономных от реальности. Вот мы говорим: «свобода». И для нас, христиан, это значит свобода со Христом и во Христе, это свобода, открывающаяся нам уже в этом мире «Царство не от мира сего» и позволяющая нам жить уже здесь, на земле и во плоти, евхаристической жизнью, по сути, жизнью «будущего века». Это — свобода от детерминизма мира сего, от инстинктов, от природы, от «князя тьмы», наконец, от греха. Но такая свобода дается лишь познанием Истины.

Свобода же современного либерализма означает нечто принципиально иное: истина в границах этой свободы представляется репрессивным орудием, ибо наличие и признание этой истины подразумевает и следование ей, и отстаивание ее, и защиту, и служение, и выполнение обязательств и обетов, и ответственность, и принесение каких-то жертв, и установление табу, и соблюдение аскезы. Но именно это и представляется природному, «руссоистскому» человеку либеральной цивилизации с его произвольными желаниями механизмом принуждения и подавления его личности. Это стоит поперек и его «хочу», и его «могу», и его «имею право». Он избирает концепцию множественности относительных истин: «У каждого своя истина», или даже так: «Где личность, там и истина». Однако разноречивость в толковании «свободы» и «истины» существует и в отношении «личности». В православной традиции личность осознается как-то, что в человеке «не есть природа», то, что возвышается над природой, властвует над ней и преображает ее. В либеральном же менталитете личность воспринимается скорее как «индивидуум» — как частный случай общей природы (как раз то, что в человеке должно быть преодолено его личностью, как считают православные).

Думаю, что подобное же непонимание возникнет у православного русского человека с западноевропейским собеседником и при обсуждении вопросов о равенстве и братстве. Ибо у нас — разные равенства и разные братства. Наше равенство перед Богом, как это ни парадоксально, принципиально иерархично. У нас ведь «от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше и взыщут» (Лк. 12, 48). «Равенство» нашего собеседника — это уравниловка и общий стандарт, и такое равенство возможно лишь у обезличенных посредственностей. Христиане да не носят кресты, мусульмане — платки, а иудеи — пейсы и кипы, дабы все были одинаковым никем. «Всякая вершина да понизится». Один немецкий славист мне жаловался на то, что он вынужден перевести дочь в более старший класс, чтобы она там не выделялась своими способностями и не оказывала «репрессирующего» воздействия на своих сверстников, ибо ее интеллектуальное преимущество их «унижает».

— Значит ли это, что России, сохраняющей в своей ментальности те или иные консервативные христианские константы, слишком сложно найти общий язык и договориться с либеральным Западом?

— Договориться-то как раз можно, принимая во внимание некоторую понятийную и терминологическую условность, — на уровне общественного договора, на самой поверхности социально-политической жизни. После 70-летнего Вавилонского пленения нам ли не оценить либеральных свобод? После того кровавого месива, которое учинили большевики с нашим духовенством и нашими верующими, нам ли не возблагодарить Господа за эту передышку? После этого затянувшегося на несколько поколений духовно-нравственного погрома, который устроил нашему народу безбожный режим, нам ли не радоваться тому, что просто — не убивают, не оскверняют святыни, не взрывают храмы, не заставляют отрекаться от веры, от Бога, от родителей, от друзей, нам ли не радоваться — свободе слова, свободе печати, свободе совести, свободе собраний? Однако для России это не цель, а лишь средство для осуществления собственной судьбы: Россия, в отличие от современного атеистического и языческого, по преимуществу, Запада — страна христианская. Может быть, именно это сохранит ее от тех разочарований и потрясений, которые уже сейчас поражают западную цивилизацию.

— Что Вы имеете в виду?

— Во-первых, ту эпидемию душевной депрессии, которая охватывает и Америку, и Европу и знаменует собой ощущение фундаментальной утраты смысла жизни. Кроме того, последние годы и Европа, и Америка столкнулись с таким человеческим феноменом, который западный человек не может ни осмыслить, ни объяснить исходя из собственного душевного устроения. Я имею в виду теракты, в которых гибнут сами устроители, таким образом, жертвуя собственной жизнью. Поистине шоком были недавние взрывы в Лондоне, которые устраивали пакистанцы, граждане Великобритании, то есть вроде бы с в о и же, точно такие же (то, что они пакистанцы, — в системе политкорректности не в счет): они тоже учились в английских колледжах и университетах, читали вроде бы те же книги, пользовались теми же благами цивилизации. И вдруг выясняется, что у них были такие ценности, за которые они не пожалели собственной жизни… И вот европеец столкнулся с проблемой, которую он не может разрешить, потому что в его собственной душе и его релятивистском сознании таких ценностей нет. Ему нечем ответить. И мне кажется не случайным, что в последнее время в Европе наблюдается странный интерес к радикальным религиозным движениям и сектам, а среди французских интеллектуалов возникает мода на принятие мусульманства. Как сказал поэт:

И когда гора святой Женевьевы рождает мышь,
По-арабски орать начинает в потемках кот.

Вот это внутреннее духовное банкротство Европы, этот добровольный и беспроблемный отказ от Христа мешают мне верить в подлинное благодушие и застрахованное благополучие европейца. Во всяком случае, то комфортабельное крепкое кресло, в котором он, подретушированный и покрытый глянцем, смотрится так вольготно и респектабельно, уже трещит и заваливается на бок.

— Ну хорошо, допустим, но не выглядят ли все эти типично русские инвективы в адрес Запада как этакое провинциальное злопыхательство? А что мы сами можем противопоставить Западу? Что может предложить ему современная Россия?

— Для России сейчас настал час судьбы, ее последнего выбора, и в зависимости от того, куда она повернет, она «или пан, или пропал». Однако шанс на спасение у нее еще есть.

Если быть жестокими реалистами, нельзя не признать, что народ наш, в общем, деморализован, подавлен и изнурен. Конечно, было и множество веских смягчающих обстоятельств. И сейчас речь не о его вине, а о диагнозе. Русский человек устал от социальных катаклизмов, и это какая-то уже экзистенциальная усталость, застопоривающая творческую энергию, затуманивающая национальное самосознание, застилающая исторические горизонты. Он многажды был обманут и обворован властями и государством, которым он теперь ни на йоту не верит и не доверяет. Он морально разложен ложью и лицемерием, которые в течение многих лет были частью идеологии, общественной и экономической политики. Труд в его глазах морально обесценен: он есть средство добывания пропитания — не более того. Труд — это не творчество, не любимое дело. Можно также сказать, что собирательный среднестатистический русский человек и груб, и бесчестен, и вороват, и ленив, и безответственен, и отравлен алкоголем… В массе своей он, быть может, даже безнравственнее того же самого обывателя-европейца, которого мы только что обличали. Как было подмечено еще Достоевским, «русский человек без Бога — дрянь». Однако, в отличие от своего западного соседа, безнравственного «по праву и убеждению», безнравственность нашего человека, подчас не умеющего отличить правой руки от левой, импульсивна и безотчетна.

И все же, несмотря на то, что народ наш замучен и замордован земными делами, что он не живет, а старается выжить, про него нельзя сказать, что это — безбожный народ, что это народ неверующий, что это народ «без креста». По опросам общественного мнения, более 60 процентов населения России исповедуют себя православными. Вот это стремление принадлежать святой Православной Церкви, прикоснуться к святыне, быть со Христом, невзирая на почти непрерывные кровавые гонения безбожников, длившееся с 1917 по 1966 год, несмотря на давление всей мощи тоталитарной атеистической пропагандистской системы, несмотря на отвратительные антицерковные выпады некоторых наших большевиков от либерализма, несмотря на попытки переломить хребет исторической России и произвести мутацию ее ментальности, мне кажется свидетельством того, что народ наш жив и нуждается в пробуждении, очищении, исцелении, и желает этого, и на вопрос Христа: «Хочешь ли быть здоров?» — отвечает: «так, Господи» (ср.: Ин. 5, 6, 7). А главное, он все еще способен бескорыстно любить, что для человека западной цивилизации уже проблематично. В Америке существуют курсы для родителей, усыновивших чужих детей. Так вот, на этих курсах приемных родителей обучают всяким методикам обращения с ребенком с тем, чтобы привязать его к себе: например, устроить все так, чтобы пищу он получал непосредственно и исключительно от родителей и чувствовал свою жизненную зависимость от них. Есть и более диковинные и поражающие воображение рекомендации по установлению связи с ребенком. Однако такая простая идея, что ребенка можно просто полюбить и получить его ответную любовь, в такие методики почему-то не вписывается.

У нас же эта идея жива, и даже не как идея, а как органичное мироощущение, как нечто само собой разумеющееся. И тем не менее, невзирая на это, у нас более миллиона беспризорных детей и сирот, которых почему-то наш любвеобильный народ не разбирает по семьям.

И все же есть надежда, что в этот, может быть, уже «единонадесятый» час Россия обратится всем сердцем ко Христу и поверит Ему «яко Царю и Богу». Вера наша и есть то, что может преобразить не только нас самих, но и народы Европы, и судьбу всего мира.

Беседовала Александрина Вигилянская

http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4379&Itemid=4