 |
| РПМонитор | Виталий Аверьянов | 05.11.2007 |
ОБЕСЦЕНИВАНИЕ РЕВОЛЮЦИОННОГО МИФА
Анализируя историческую трагедию России 90-летней давности, нелишним будет вновь вернуться к тематике Смуты, к тому, как соотносятся два понятия: Смутное время и Революция. При этом крайне важен не просто анализ тех событий и их последствий для страны, но и усматривание определенных параллелей и аналогов. Вне аналогического ряда, вне продления категорий в «историческую вечность» смысл их употребления размывается. Если «Смутным временем» мы называли бы единичное событие — то это наименование звучало бы как имя собственное, и не стоило бы рассуждать, насколько такое наименование соответствует описываемому феномену. Но если Смутные времена повторяются, если это явление не исключительное, а закономерное и имеющее свой генезис в жизни народов и государств — то разговор становится гораздо серьезнее и затрагивает в том числе и текущие политические и мировоззренческие интересы. В таком случае мы соприкасаемся со злобой дня, даже если говорим о том, что произошло 300 или 100 лет тому назад.Начиная с 1996 года автор этих строк выступил с предложением рассматривать «Смутное время» как строгое историософское понятие [1], обладающее на почве русской цивилизации четкими воспроизводящимися чертами. Объективно получалось, что это предложение бросало вызов привычному классическому представлению о революциях, потому что Смутное время как объяснительная схема теснит схему «революции» и «реакции», оставляет ей меньше места в умах как историков, так и обычных людей. То, что у марксистов называется «революция», в оптике Смутного времени становится не более чем частным моментом, одним из переломов, одной из точек бифуркации в длительном процессе радикальной социальной мутации. За последние 10 лет понятие «Смутное время» в России отвоевало большой участок смыслового пространства, оно объясняет для людей гораздо больше, чем в первой половине 90-х годов. Надо сказать, что расхожая тогда среди либеральных демократов версия еще горячих событий, гласившая, что в 91-м году произошла очередная «революция» в России, сейчас стала совсем непопулярна, и о ней как-то забыли. События 91-го, так же как 93-го года, не только консерваторы, но и либеральные демократы стараются не называть революцией. И это не случайно.
Постановка вопроса вкратце такова: в XIX—XX вв.еках миф революции был настолько популярен, а затем и принудительно-каноничен, что его как объяснительную схему стремились накладывать практически на любые значимые социальные перемены, использовать как модель любой мутации цивилизационных, политических, экономических порядков. Понятие «революция» стало затычкой в каждой бочке. К снижению его эвристического потенциала привело именно такое неумеренное и по существу схоластическое использование данной концепции, которую в наиболее развернутом виде мы встречаем у Маркса, предложившего видеть в социальной революции переход от одной исторической формации к другой. В советское время концепция революции приобрела ритуальный характер. Великую Октябрьскую революцию рассматривали как сакральный акт, положивший начало новой эре. Другие революции — как некую семью исторических событий, группирующуюся вокруг Октябрьской революции, «святое семейство» прогресса и продвижения человечества к своему счастью. В международной политике понятие «революции» использовалось как заклинание теми, кто хотел идентифицировать себя в качестве противника капиталистической системы либо в качестве сторонника ее перекройки, кто стремился к ассоциации с освободительными ценностями и «прогрессивностью».
Во многом та пропагандистская и ритуальная ценность понятия, которая в нем усматривалась изначально, постепенно деградировала. А значимость революции как научной (или социально-философской) концепции девальвировалась. Причем здесь я занимаю даже предельную позицию, поскольку считаю, что она девальвировалась не только в отношении нынешних событий последнего Смутного времени, начавшегося в 86-м году и закончившегося в целом к началу нового века, но и в отношении того, что произошло 90 лет назад.
С падением СССР, с крахом доминировавшей в нем марксистской философии те скрепы, на которых этот миф держался, во многом распались. И у сегодняшних мыслителей последовательной концепции революции мы на самом деле не увидим, потому что, если только они не марксисты, понятие революции в их устах становится достаточно расплывчатым. Большинство соприкоснувшихся с этой темой признают, что само это понятие, сам этот архетип представляет собой метафору. Не столько объяснение природы явления, сколько его переименование. Возможно, конечно, и последовательное отстаивание старого представления — оно находит себя в рамках неомарксизма.
ФОРМАЦИОННЫЙ И ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ РАКУРСЫ
В отношении советского периода важно отметить и еще одно обстоятельство. В штудиях тогдашних историков и теоретиков обсуждалась не научная догматика, а другие вопросы: например, почему внутри «пятичленки» переходы от одной формации к другой не всегда протекают в ярко выраженных «революционных» формах. Ответы на такие вопросы не были и не могли быть вразумительными. Но это никого не смущало. Дискуссия велась строго в рамках ортодоксальной парадигмы, в которой как максимально еретические рассматривались предположения о ревизии «пятичленки», введении взамен ей «четырехчленки» или углубленном исследовании так называемого «азиатского способа производства» как побочного пути исторического становления. Скользкие вопросы, на которых запнулись Маркс и Энгельс, старались не трогать или трогать крайне осторожно.Между тем, как в вопросе об исторических формациях, так и в вопросе об альтернативных способах производства обозначались не просто трудные места марксизма, но и его границы. Как минимум, речь следовало бы вести о двух основных ракурсах взгляда на социальные мутации, на государственные и общественные перевороты. Один из этих ракурсов связан с доктриной истории человечества как становления общей цивилизации, в которой все разнообразие сводится в конечном счете к нескольким ступеням развития (формациям). Следует признать, что полновесная концепция революции и ее главный миф вызрели именно в рамках этой формационной доктрины — доктрины единой общечеловеческой цивилизации.
Однако другой ракурс, правду которого фактически вынуждены были признать марксисты в связи с самой постановкой вопроса об «азиатском способе производства», состоит в том, что единой цивилизации никогда не существовало и не существует. И даже если когда-нибудь человечество сойдется в единый цивилизационный формат, тем не менее, вся его история до этого суть история не сливающегося воедино потока, а потоков раздельных. Не было и нет единого цивилизационного мира, но параллельно существуют многочисленные цивилизационные миры. В контексте этого подхода, по существу неопровержимого, Россия, так же как и Западная Европа, Индия, Китай, целый ряд древних цивилизаций, которых уже нет, развивались по собственным законам. Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение, а не предписывать нормы и термины, придуманные для описания и объяснения других цивилизаций.
Глобализация, допустим, наступает повсюду, но ее победное шествие, во-первых, не предопределено и, во-вторых и в-главных, оно не вольно изменить прошлое, переиначить что-то в уже ушедших исторических мирах, в уже состоявшихся культурах. Глобализация может уничтожить или фальсифицировать старые летописи, но она не в силах заставить летописцев воскреснуть и переписать эти летописи.
В этом состоит коренное отличие — у общечеловеческой цивилизации (глобализации) нет отцов-родоначальников, оживающих в сынах. Отцы есть у конкретной традиции-цивилизации, они постоянно «воскресают» в своих потомках, оглашают свою волю спустя века и даже тысячелетия. Миф о смене исторических формаций есть в этом смысле отречение от прежних поколений. А где формационная логика не работает или работает лишь опосредованно, там и понятие революции утрачивает свой потенциал.
Революционно-формационная логика истории сегодня способна предложить России два пути:
1) стандартизацию — то есть приведение России к тому же знаменателю «нации-государства», как и страны Срединной Европы, и самоопределившиеся постсоветские республики, вхождение в стандарт другой цивилизации — западноевропейской (подмена цивилизации «нацией»);
2) растворение — то есть тезис о неминуемом исчезновении наций как таковых в процессе глобализации, размывание и смывание своеобразия в едином потоке истории (подмена конкретной цивилизации «общечеловеческой цивилизацией»).
Цивилизационная логика также предполагает как минимум два сценария будущего:
1) абсорбцию — то есть прекращения существования России как нежизнеспособного политического образования, с последующей интеграцией ее элементов в другие государства, культуры и зоны экономического влияния в рамках «утилизации» имперского наследства (подмена цивилизационных интересов России партикулярными интересами ее частиц, индивидуумов);
2) активное восстановление собственной идентичности, построение многополярного мира с ведущими функциями, лидерскими прерогативами нашей цивилизации.
Для патриотического сознания в России из четырех вариантов приемлем лишь один.
ВЫРВАТЬСЯ ИЗ ЛИНЕЙНОЙ ЛОГИКИ
На мой взгляд, если мы рассматриваем Россию как самостоятельную цивилизацию, как ту страну, которая не призвана раствориться в общечеловеческой цивилизации, не обязана воспроизводить стандарты, созданные вовне, не предназначена к абсорбции другими цивилизациями, а нацелена на возрождение собственной идентичности, то и события 90-х годов, и события 90-летней давности, и тем более, события начала ХVII века должны определяться как «Смутное время» и не должны определяться как «революция».В чем здесь будет принципиальная разница? Разница — в оценке событий, в их смысле, поскольку с точки зрения общечеловеков революция канализирует энергию народа в русло модернизации, делает из данного общества нечто абсолютно новое, создает новый тип человека. С точки же зрения цивилизационной идентичности, модернизация возможна, но она имеет совсем другой смысл: это непрерывный, то активизирующийся, то затихающий, процесс приспособления к геополитическим и технологическим сдвигам, к внешней среде. Приспособление к среде — но одновременно и приспособление самой внешней среды к себе, к своей пользе и своему благополучию. Таким образом, мы совсем по-другому смотрим на проблему развития, чем наши оппоненты. И прежде всего мы не возводим смысл событий собственной истории к архетипам буржуазных или каких-то других западноевропейских революций.
Здесь выстраивается целый ряд оппозиций.
Как уже отмечалось выше, наши оппоненты планируют построение в России новой формации: либо растворения, либо стандартизации, либо абсорбции. Исходя из современной логики, революция имеет смысл только в формате поступательной глобализации. Вне этого формата она становится метафорой, чрезвычайно зыбкой и приблизительной. Для нас же характерно говорить о преображении России, о восстановлении ее идентичности после «системного сбоя» — Смутного времени горбачевской и ельцинской эпох. Возможно и желательно — о прорывном развитии, но на основе идентичности, а не отказа от себя.
Опять же, наши оппоненты, когда наступает некий переломный момент постреволюционной эпохи, пытаются найти ему аналоги в истории других революций. Например, говорят о термидоре, о «термидорианском перерождении». Или о «реакции» неких хтонических сил данной нации, стихийных, спонтанных сил «неисправимой» культуры, порочном «русском ДНК» и т. д. Мы же в данном случае говорим о компенсационной экспансии, о регенерации, о том, что национально-государственная традиция восстанавливает себя.
Наши оппоненты видят политический ход дел в линейной логике: акции-реакции, прогрессе-регрессе. Как будто Россия — это упрямый мул, которого нужно не под уздцы, так пинками протолкнуть в запланированное будущее. Совсем другой, органический взгляд на социальное развитие дает цивилизационный подход. Разные мыслители давали этой органике разные имена. Например, Арнольд Тойнби предлагал говорить вместо революций и консерваций о постоянном процессе «смерти-и-воскресения» культуры, ее «ухода-и-возврата». Наш современник замечательный историк Андрей Фурсов так описывает девальвацию линейной концепции: «Реакция или революция? И то и другое. А точнее, ни то ни другое, а нечто третье, в чем снимается противоречие между реакцией и революцией. И это не ситуация, в которой, как писали Маркс и Энгельс, реакция выполняет программу революции, а нечто качественно иное. Когда возможности реального исторического развития данной системы исчерпываются и начинается передел, «пересдача Карт Истории"…» [2].А в 1920 году Вячеслав Иванов в «Переписке из двух углов», пытаясь убедить Михаила Гершензона, следующим образом обосновывал дискретность и преодоление дискретности в традиции: «Пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства — беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободнорожденные. Культура — культ предков и, конечно, — она смутно сознает это и теперь, — воскрешение отцов».
[2] Фурсов А.И. «Биг Чарли», или о Марксе и марксизме: эпоха, идеология, теория (К 180-летию со дня рождения К. Маркса) — Русский исторический журнал. — М., 1998. — Т. I, N2.
[3] Иванов В. Родное и вселенское. — М., 1994. — С. 134.
