«Пламень» или «Окаянные дни»?

История октября 1917 года по-прежнему порождает больше вопросов, чем ответов. Однако все они ведут по ту сторону исторической борьбы «белых» и «красных». Что можно уже сказать точно, так это то, что события 1917 года окончательно показали следующее: так называемая классовая борьба и понятие, взятое из марксизма, служившее идеологической оболочкой революции — а в Европе, где марксизм родился, она действительно была классовой, то есть весьма поверхностной и в конечном счете экономической, а потому легко и закончилась «классовым миром» и появлением европейской социал-демократии в современном смысле — являлась на самом деле не имущественным и социальным противостоянием, но вышедшим на поверхность глубинным разломом, вообще выходящим за рамки «человеческого».

«Бог шельму метит. Еще в древности была всеобщая ненависть к рыжим, скуластым. Сократ видеть не мог бледных. А современная уголовная антропология установила: у огромного количества так называемых „прирожденных преступников“ — бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза. <…> А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая… И как раз именно из них, из этих самых русичей, издревле славных своей антисоциальностью, давших столько „удалых разбойничков“, столько бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу, гордость и надежду русской социальной революции. Что ж дивиться результатам?»

Кто пишет это? Розенберг? Пайпс? Глюксман? Кто-то еще из безчисленных «русофобов»? Нет. Это Иван Александрович Бунин, едва ли не самый русский из русских писателей ушедшего века. «Окаянные дни». Почему он так ненавидел свой собственный народ? Неужели только за сожженные усадьбы?

А это «с другого берега»: «В молчаливом багровом урагане вставала Русь. Погорала на нескончаемом огне обиды и гнева. Вещие, роковые клики звали ее на кровь. И кровь лилась реками… <…> Запомни, Русь! Отчизна! Запомни! Отомсти! Горы растерзанных, отравленных свинцом сынов твоих, горячей, смертной напоивших кровью досыта поля твои, стучат из могил костьми: „Отомсти!“ Тучи сынов твоих, изуродованных, ослепших, сошедших с ума, с оторванными руками и ногами, ползают по площадям и дорогам, немой посылая тебе, отчаянный крик-вопль, смешанный с кровью: „Отомсти!“ За обиду смертную! За отравленный свинец! За бойни раненых и безоружных! Миллионы отцов, матерей, сирот, вдов, в тоске и горе неизбывном, клянут тебя, Русь. Зачем, зачем простила поругание, проклятая родина?! О Русь, так отомсти же! Кровью отомсти, солнцем Града, муками! Подобно Светлому, неслыханными муками своими отомстившему поругателям своим…»

Строки из романа «Пламень» еще одного едва ли не самого русского из русских писателей ушедшего века — Пимена Ивановича Карпова.

Вплоть до начала 90-х годов улица в тогдашнем Свердловске (ныне Екатеринбурге), ведшая к разрушенному в 70-е годы по приказу тогдашнего первого секретаря обкома Бориса Ельцина Ипатьевскому дому, где в июле 1918 года была расстреляна Царская Семья, называлась «Улицей народной мести».

С.Г.Кара-Мурза в своей книге «Советская цивилизация» говорит о том, что в событиях 1917 года проявилась «расовая вражда» русских к русским, конкретно — русской «белой кости» к русской же «черной кости». Он прав. Но смотрит от только с одной стороны — со стороны «народа». Но точно также можно говорить о «расовой вражде» народа к «барам». И это тоже будет правдой.

Нечто подобное было во время Французской революции XVIII века, когда потомки галлов — именно они составляли основу городского «третьего сословия» — истребляли потомков франков, составлявших значительную часть аристократии. Впрочем, карты путает Вандея, поднявшаяся против «народной мести». Но все-таки во Французской революции все яснее и определеннее.

В России речь идет о вещах, значительно более глубинных — о вражде очень древней, едва ли не от начала рода человеческого идущей, и не «расовой», но «метарасовой», «метаантропологической».

Мы говорим о том, что семнадцатый год был следствием семнадцатого века, хотя некоторые, начиная со «славянофилов», «переводят стрелки» на петровские реформы, не видя или не желая видеть, что последние всего лишь следствие раскола и выпадения огромной и едва ли не лучшей части народа из государственной жизни. Кстати, сам Пимен Карпов, происходивший из крестьянской старообрядческой семьи Курской губернии, еще в 1909 году писал В.В.Розанову: «Вы мне враг. Вы этого, вероятно, и сами не станете отрицать: да и вообще все, кого я знаю из интеллигентов, — враги мне… Интеллигенты не щадят нас, сынов народа, не будет им пощады и от народа; придет время, когда он потребует счет от господ, подобных Петру Столыпину…, разорившему народ уничтожением общины <…> А потому никому нет пощады! Не утешайте себя тем, что, мол, все утихомирится, ничего не будет… Час приближается. Я еду в деревню, где все уже готово <…> Будущей осенью ждите гостей». В этом же письме Пимен Карпов прямо отождествляет слово «интеллигент» со словом «барин», то есть выводит ненавистную породу не из «разночинцев», как это принято считать, а из аристократии, из недр самой власти.

В романе «Пламень» олицетворением государственной власти, которой следует «отомстить», у Пимена Карпова выступает «князь мира и тьмы, избранный, неповторимый, единственный» барин Гедеонов, о котором «ученые» «по записям древним где-то доказывали, будто Гедеонов — белая кость, потомок древнего библейского владыки и судьи Гедеона, положившего начало царям земным. Ныне потомок послан в мир творить последний суд над черной костью. И всех — нищих и богатых, владык и рабов — держит он в „железном кольце государств“, как зверей в клетке. Всему он начало и конец — так утверждали». В то же время тот же Гедеонов — «от змея»: «Матка евонная подкинута была старому барину… А как выросла — с змеем спуталась…От змея и родила Гедеонова-то…»

Интересно здесь множественное число — Гедеонов держит не государство, а государства, и тем самым прообразует в своем лице — он же, напомним, «князь мира», «единственный» — тайно, помимо правящего Царя, соблюдаемый «мировой порядок». Не прочитаем ли мы в образе Гедеонова с его библейской и одновременно хтонической родословной (да он еще и поддерживает свое существование человеческой кровью) пародию на образ «короля Грааля» европейских преданий. Но это означает, что Карпов понимает революцию как «крестовый поход против Грааля», разумеется, в отличие от автора этого выражения Отто Рана, вкладывая в него положительный смысл?

Обратим внимание на то, что сам Пимен Карпов неоднократно указывал, что хорошо знает все, о чем пишет, и что ни одного слова не выдумал, — мы не можем сейчас только представить себе, какую прапамять хранили крестьянские старообрядческие семьи. И ту же прапамять — только с противоположной стороны — хранили семьи аристократические — в основном княжеского, конечно, происхождения.

«Княжеский род — род русский — представляется носителям властной традиции небесным семенем, оплодотворившим землю и проросшим исторической жизнью, — пишет в своем интересном исследовании „Мать-земля и Царь-город“ С.В.Домников. — <…> В то время как для власти было характерно определение себя в области подземного, сакрального, в народной традиции складывается иное отношение к власти. Крестьянский богатырь, побеждающий Калина-царя (Змея), а также былинные образы князей-змеевичей (Вольх Всеславич) свидетельствуют о распространенной некогда традиции помещения властных персонажей в область подземного (хтонического) — чуждого Земле или даже враждебного ей». И хотя последующие эпохи, в том числе под воздействием православной веры и рожденного ей учения о «симфонии властей» смягчают и почти изглаживают следы древней вражды — о чем свидетельствует, например, муромского происхождения «Повесть о Петре и Февронии» и соответствующее ей Житие этих святых князя и княгини (женщины крестьянского рода, олицетворение земли), где отношения власти и земли осмысляются как брачные, чему также способствует уподобленный таинству браковенчания церковный чин венчания на царство и единый до раскола, пронизывающий всех, с самого верха до самого низа, особый, отличный также от быта первохристиан православный быт, глубинное противостояние «белой кости» и «черной кости» никуда не девается — оно дремлет, подобное апокалиптической «тишине на время и полвремени» для того, чтобы прорваться в братоубийственной — впрочем, брато- ли убийственной? — брани на уничтожение.

В это время — а в России это прежде всего «московский» период ее истории — Царь (князь) из «змея» сам обращается в «змееборца», что отражается и в московской геральдике: Царь на коне («конный» или «ездец») убивает Змея. При этом «ездец» отождествляется со св. Георгием — греч. земледелец — или Юрием, что фонетически созвучно имени Рюрик (Ерик «Влесовой книги»). Но, убивая змея, отождествляя себя с земледельцем, Рюрикович, «народный монарх», тем самым символически убивает своего первопредка, династического князя «змеиной», «фиолетовой» крови!

Происходит «переворачивание полюсов». Это переворачивание — обратно! — мы видим в «Окаянных днях» Ивана Бунина, где писатель-аристократ именует ненавистное ему русское «простонародье» «этими самыми русичами», что ведет его к закономерному внутреннему единению с теми, кто многие десятилетия подрывал извне русскую, то есть царскую, власть, кто, собственно, и готовил отстранение от власти в феврале 1917 года Русского Царя — с евроатлантическими демократиями, тоже «народоправствами», только иными и иного типа, нежели русская «община»: «Колчак признан Антантой Верховным Правителем России. В „Известиях“ похабная статья: „Ты скажи нам, гадина, сколько тебе дадено?“ Чорт с ними. Перекрестился с радостными слезами». В этом выражена внутренняя логика «белого движения», по сути, подчинившего себя расчленителям России. Но «логика переворачивания» идет и дальше. Бунин записывает: «Опять долбят, что среди большевиков много монархистов и что вообще весь этот большевизм устроен для восстановления монархии. Опять чепуха, сочиненная, конечно, самими же большевиками». Заметим, что написано это 24 февраля 1918, то есть чуть менее, чем за пять месяцев до расстрела Царской Семьи, когда все подобные разговоры были уже прекращены. Могла ли стоять за этим некая реальность? Оставим этот вопрос в «подвешенном» состоянии.

Евгений Шифферс, один из загадочных людей 70-х, мистик и «следователь», писатель и режиссер, монархист и евразиец, называл октябрьскую революцию «Великой Октябрьской Социалистической Реставрацией», сознательно употребляя одни и те же первые буквы аббревиатуры. Насколько он был прав и прав ли вообще?

Обратим лишь внимание на следующее. Германия, хотя и воевала с Россией, не поддерживала до самого февраля 1917 года, в отличие от «союзной» Англии, думскую либеральную оппозицию, не стремилась к отстранению Николая II от власти. Вильгельм II считал Императрицу Александру Федоровну «германской принцессой», и это распространялось и на ее детей. Ставка на Ленина была сделана только после того, что случилось 2 марта, и на каких условиях прибыл в Россию «пломбированный вагон», до сих пор остается не до конца понятным. Царская Семья была расстреляна в июле 1918 года, когда окончательное поражение Германии в войне и близость в ней революции стала очевидной. В этой ситуации, пока монархисты знали о том, что большевистское правительство зависит от Германии, они действительно могли поддерживать его в надежде, что большевики по крайней мере сохранят единство территории бывшей империи. Кроме того, сами создаваемые тогда структуры советской власти были гораздо более совместимы с монархией, чем парламентская демократия, что и показал опыт 1905−1917 гг., когда разрушительная роль последней была очевидна. Само слово «совет» было широко известно в Московской Руси — возьмем «совет царя с бояры» (одно из названий Боярской Думы) или «совет всея земли» (так в летописях именуется Земский собор). «Советная» форма представительства — профессионального и территориального — Московской Руси во многом напоминала «советскую» в период сразу после революции. Не случаен лозунг ряда отколовшихся затем от «красных» военных частей «Царь и советы, а правительство рабочее». И вопросы, конечно, в том, собирался ли действительно Колчак спасать Царскую Семью, и когда было принято окончательное решение о ее расстреле. Во всяком случае, до 18 июля 1918 года вопрос о дальнейшей эволюции советской власти мог оставаться открытым. Точнее, его правильно было бы поставить так: не использовали ли некие силы самих большевиков «втемную», но не в интересах, как это принято считать, «еврейско-масонского» или «либерального», а, точнее, «атлантического» заговора, а в прямо противоположных — русских и — шире — континентально-евразийских интересах. Кто, например, диктовал Ленину «Обращение к трудящимся мусульманам России и Востока»? Кто, наконец, на самом деле — Сталин еще не был тогда всевластен — стоял за «ленинским призывом» 1924 года в партию, когда она внезапно — почти во мгновение ока — из действительно тогда «инородческой» стала русской по составу? В нее было принято 20 тысяч крестьян и около 300 тысяч рабочих «от станка», тех же бывших крестьян, тех самых «русичей», о которых с таким ужасом и отвращением писал русский писатель Иван Бунин.

С таким же ужасом и отвращением, с каким писал — с другого берега — о союзе «русских» (в смысле «княжеский род — русский») и «красносмертников» (это те же большевики) русский писатель Пимен Карпов, у которого посланец Гедеонова чернец Вячеслав предлагает им «договор крови»: «…отдадим всю власть пролетаристам, фабрики, заводы… Мужикам — землю, только чтоб предавать красной смерти не русских, а иных прочих… Передай это вашим комитетчикам… Согласятся — мирный договор на крови… Не согласятся — кровь за кровь, до седьмого колена… месть на истребление! Но ежели ты уладишь все — министром сделаем… простой водовоз в министрах — это и будет первый пункт мирного договора… А дальше, шаг за шагом — бедноту наверх, а богатеев — вниз. Сделать это бате — как пить дать. А там — и восток, и запад, небо и земля, подземная Америка — весь земной шар во власти русских… то бишь русского бога, Тьмяного. Избавление миру! Свадьба без меры, без предела!»

«Союз шара земного» — не отзывается ли здесь еще и Хлебников? — «это ж наш, русский союз!… Дух живет, где хощет… А пролетары — враги русских!…» И еще: «У всех нас, братьев по Тьмяному, есть свой свет — темный, невидимый, по-ученому — ультрафиолетовый (выделено нами — В.К.)… Его-то мы и водрузим над нашей и вашей — общей планетой… Только чтоб во главе — русские…»

«Фиолетовую кровь» «нутром чует» «красносмертник» Андрон — русский крестьянин, «земледелец», «Георгий», и отвечает: «У-у, гнида русская! Ты это, наш пролетарский шар на свой лад поворачиваешь, пес…»

Древний разлад, изначальный разлад — и единство! — змея и змееборца, вышедший наружу в 1917, непреодолим. Притом, что «слова, слова, слова…» — и русские, и пролетаристы означают здесь совсем не то, что в них вкладывает карповская «злыдота». Как, разумеется, и карповский «Тьмяный» не имеет отношения ни к православно-крестьянскому Спасу, ни к «погано"-крестьянским Хорсу, Велесу, Макоши. Это совершенно иное, действительно стоявшее по ту сторону и „пламени“, и за „окаянных дней“ октября и последовавшей за ними „великой замятни“ красных и белых. „При приближении к сущности все двоится“, как любит из книги в книгу повторять французский писатель и геополитик Жан Парвулеско. „Союз земного шара“ можно понимать и как „новый мировой порядок“ в масонском и розенкрейцерском смысле, и как „русский порядок“ — абсолютную его инверсию. В этом двойственность самих „царей Грааля“.

„Союз земного шара“, о котором говорит Вячеслав в романе Пимена Карпова, — пишет в своем исследовании о Карпове Александр Дугин, — это мировой заговор против остывания, это согласие пламенников, „договор крови“. В нем участвуют те, кто изнутри мучимы голосом неисчезнувшего бытия, кто восстают на лед, невзирая не его тотальность <…> И последний вывод из Пимена Карпова: нет духа без политики; политическое — поле развертывания глубинных духовных сил, страстного схождения кровавых донных небесно-подземных энергий».

«Великая Октябрьская Социалистическая Реставрация» через инверсию в «ленинском призыве» «инородческой» партии реставрировала «разрушенную Столыпиным» крестьянскую общину, но не «реставрировала» царскую власть в ее архетипическом, «московском» образе, чего от нее ожидали с тревогой и пренебрежением упоминаемые Буниным «красные монархисты».

И в этом смысле можно сказать о том, что разлом, образовавшийся в те «окаянные дни», сегодня не только не стерся, но грозит едва ли не в большей степени — причем все более по мере того, как Россия «встает и возвышается», как и февраль-октябрь 1917 настал в момент наивысшего государственного и военного подъема России, в момент, когда русские войска уже готовы были войти в Константинополь. И если гражданская война вновь вспыхнет, то это не будет война между «патриотами» и «либералами» (либерализм в России уже если не мертв, то маргинален), и не между коммунистами и антикоммунистами (этот конфликт уже и вовсе изжил себя, и кто о нем вспоминает, просто неадекватен). Речь идет о противостоянии государственников-«имперцев» и «этнических националистов». Именно здесь пролегает сегодня «гедеоновский» разлом. Причем, если первые со всей очевидностью наследуют именно Гедеонову, то вторые, как ни странно, — «красносмертникам», хотя у Карпова слово «русский» употребляют «гедеоновцы», а для большевиков-«красносмертников» это ругательство. Как у Карпова «красносмертники» требуют «земли», так сегодня «этнонационалисты» требуют собственности и «поделить нефть и газ». Но дальше все опять переворачивается. Если белые считали большевиков «интернационалом» и «инородцами» (таковых в большевистском руководстве действительно было большинство, и положение стало меняться только после «ленинского призыва» и особенно после 1937 года), то теперь этнонационалисты обвиняют в «инородчестве» «имперцев» и «евразийцев», хотя среди сторонников «национального государства» сейчас нерусских не меньше, чем среди первых (впрочем, и среди первых, и среди вторых их сегодня меньше, чем среди большевистского руководства в 20-е годы). Если у Карпова Гедеонов — «змеиное семя», то теперь рептильную символику (крокодил) присвоили себе «националисты». Таких переворачиваний множество, и они в обществе постмодерна приобретают все более пародийный характер. Так, сегодня на месте карповского Гедеонова оказываются не только «имперцы», монархисты, спецслужбы, но и — условно — «Гайдар, Чубайс, Греф», а на месте «красносмертников» — не только ограбленные последним «пролетаристы», но и — условно — «Лимоновы с Каспаровыми», которыми «двигают» все те же «Гайдар, Чубайс, Греф». Эта условная «тройка» и есть современная инверсия Гедеонова, к «русскому порядку» уже никакого отношения не имеющая — откровенная пародия на всё. Но чем смазанней и одновременно отчетливей черты пародии, чем очевиднее, ближе «пламень» «окаянных дней», «красной смерти» и «фиолетового света» уже на этот раз Последнего переворачивания Всего.

http://www.pravaya.ru/look/14 113