 |
| Русский вестник | Сергей Фомин | 30.10.2007 |
Свидетельствуют летописи
К.П. Победоносцев применительно к картине И.Е. Репина писал об оскорблении нравственного чувства, хотя можно было бы писать о ее антиисторизме и даже о клеветническом характере.Попытаемся понять, насколько это отвечает истине.
Своеобразие источниковой базы для изучения эпохи Царя Иоанна Васильевича Грозного подчеркивал в своей монографии известный советский историк Д.Н. Альшиц:
«Число источников объективных — актового и другого документального материала — долгое время было крайне скудным. В результате источники тенденциозные, порожденные ожесточенной политической борьбой второй половины XVI века, записки иностранцев — авторов политических памфлетов, изображающих Московское Государство в самых мрачных красках, порой явно клеветнически оказывали на историографию этой эпохи большое влияние. Историкам прошлых поколений приходилось довольствоваться весьма путанными и скудными сведениями. Это в значительной степени определяло возможность, а порой и создавало необходимость соединять разрозненные факты, сообщаемые источниками, в основном умозрительными связями, выстраивать отдельные факты в причинно-следственные ряды целиком гипотетического характера. В этих условиях и возникал подход к изучаемым проблемам, который можно кратко охарактеризовать как примат концепции над фактом"(1).
На фоне этого, прямо-таки обезкураживающего, явления современные специалисты-археографы подчеркивают, что «последний период жизни Грозного Царя остается еще недостаточно изученным"(2).
К таковым событиям, безусловно, относится и кончина Царевича Иоанна.
«Русские авторы, — совершенно справедливо отмечает проф. Р.Г. Скрынников, — неохотно и кратко касались обстоятельств гибели Наследника"(3).
Но возможно ли было ожидать от русских людей иного: собирания, например, всевозможных грязных сплетен о своем Царе?
Советские историки послесталинской поры негодуют на «молчание» (по их мнению) русских летописей. «Современники Грозного, — совершенно бездоказательно писал, например, акад. М.Н. Тихомиров, — старались замолчать его преступление. […] Летописи молчат или односложно говорят, что Царевича Ивана Ивановича в живых не стало в Александровской слободе. То же написано и на надгробной плите Ивана Ивановича"(4).
Однако предоставим слово самим русским летописям, сопроводив известия краткими сведениями о них самих.
Московский летописец: «…Преставися Царевич Иван Иванович всеа Русии…"(5)
События, описанные в этом летописце, охватывают время с эпохи правления Вел. Кн. Иоанна 3 и до 1599 г. Полагают, что его составитель принадлежал к церковным кругам, возможно, к кремлевскому соборному духовенству. В Летописце находят следы влияния митрополичьего летописания, созданного в среде священников Благовещенского собора Московского Кремля. Однако наряду с этим источником, а также официальными документами в Московском летописце нашли отражение собственные впечатления его автора и рассказы очевидцев. Памятник сохранился в единственном списке конца XVII века (6).
Пискаревский летописец: «…В 12 час нощи лета 7090 ноября в 17 день. За грехи крестиянския начало пременение Царьскому Роду, а Руской земле на погибель конечную: преставление Царевича Ивана Ивановича в Слободе Александрове"(7) (в действительности, как мы знаем, Царевич скончался не 17, а 19 ноября).
Летописец принадлежит к сложным компилятивным произведениям, сложившимся из множества разнообразных источников. Одни исследователи относят появление этого памятника к среде, враждебной боярам Романовым, другие — к окружению князей Шуйских, третьи — к группе проконстантинопольской церковно-политической ориентации. В настоящее время придерживаются мнения, что создатель Летописца был светским лицом, принадлежащим к земщине (противнику опричнины). Возможно, это был московский приказной человек, тесно связанный с посадским людом столицы, о чем свидетельствует присутствие в источнике живой, почти простонародной речи. Пискаревский летописец сохранился в единственном списке, датируемом 1640-ми гг.(8)
Для обоснования версии убийства сына Царем обычно ссылаются на Псковскую летопись (9). Но есть ли для этого основания?
Обратимся к тексту Второго Архивского списка Псковской 3-й летописи. Под 7089 г. от С.М., что соответствует периоду с 1.9.1580 по 1.9.1581 от Р.Х., сообщается о слухе: «Глаголют нецыи, яко Сына Своего Царевича Ивана того ради остнем поколол, что Ему учал говорити о выручении града Пскова"(10).
Лишь через некоторое время, после описания целого ряда событий, под новой датой: «в лета 7090», т. е. в период с 1.9.1581 г. по 1.9.1582 г. Р.Х., была сделана следующая запись: «Того же году преставися Царевичь Иван Иванович в слободе декабря в 14 день"(11) (в действительности, как мы помним, 19 ноября).
По существу все списки Псковских летописей связаны единством происхождения. Председатель Археографической комиссии академик С.О. Шмидт писал о новгородских и псковских летописях как о источниках, «составленных людьми, видимо, неблагосклонно относившимися к централизаторским тенденциям Московского правительства"(12). В основе Псковской 3-й летописи лежит свод 1567 г., продолженный впоследствии до середины 17 в. Свод этот «резко враждебен власти Великого Князя Московского». Согласно исследовавшему свод известному ученому А.Н. Насонову, создавался он в Псково-Печерском монастыре, причем едва ли не самим игуменом Корнилием (ни в коей мере не касаясь святости этого преподобного, здесь мы должны указать на не свойственную монашескому званию причастность его к политике: напомним хотя бы о сношениях игумена — и отнюдь не как духовника — с изменником кн. Курбским. При этом не забудем, что управлял преп. Корнилий не обителью где-то в лесных дебрях, за деревянным забором, а монастырем, представлявшим в то время первоклассное фортификационное сооружение на тревожных рубежах Московского Царства). В середине XVII в. Псково-Печерский свод попал к сыну Псковского воеводы, коллекционеру русской старины В.Н. Собакину. По его приказу его переписали, прибавив незначительные сведения из разрядных книг. Так появился Второй Архивский список (13).
Итак, всюду преставися, преставление… И нигде ни единого слова об убийстве!
Единственным исключением является Мазуринский летописец.
В распоряжении исследователей имеется единственный список этого летописца, последняя запись которого датируется 27 декабря 1682 г. Не смотря на то, что форма его подчеркнуто традиционна, считается, что он очень близок авторским произведениям. Составлявший его Исидор Сназин, как полагают, был членом Патриаршего летописного скриптория, в котором переписывались крупнейшие русские летописи конца XVII века. Однако вовсе не это обстоятельство повлияло на идеологию Мазуринского летописца, а то, что род Сназиных принадлежал к мелким новгородским детям боярским (14). Именно этот последний факт принадлежности автора к представителям антимосковской группировки позволяет нам должным образом понять запись, которую мы далее приводим.
Итак, вот что говорится в этом тенденциозном источнике:
«Лета 7089 Государь Царь и Великий Князь Иван Васильевич Сына Своего большаго, Царевича Князя Ивана Ивановича, мудрым смыслом и благодатию сияющаго, аки несозрелый грезн дебелым воздухом оттресе и от ветви жития отторгну осном Своим, о нем же глаголаху, яко от Отца своего ярости принятии ему болезнь, и от болезни же и смерть"(15).
Другое свидетельство, на которое также обычно ссылаются сторонники убийства Царевича, — «Временник» дьяка Ивана Тимофеева.
По своему положению Иван Тимофеев (ок. 1555+1631) был человек весьма информированный. Дьяки — крупнейшие государственные чиновники, будучи помощниками бояр, ведали Приказами, отвечавшими за внутренние и внешние дела Русского государства. Стоит отметить, что сам он свидетелем кончины Царевича не был. «Временник» писал главным образом в 1610—1617 гг., будучи опять-таки в Новгороде в период шведской оккупации. Недостаточную его информированность подтверждают и новейшие исследования. «О многом Иван Тимофеев знал понаслышке, — пишет Я.Г. Солодкин, — ряд событий воспринял через народную молву, слухи, подчас сплетни"(16).
Вот запись Ивана Тимофеева о кончине Царевича:
«…Получив от Бога благодатное имя, подобный Отцу по всему — по имени и мудрости, а вместе и храбрости, в добрых качествах ничем не унизил своего Рода. […]…Жизнь свою он окончил на склоне отцовской старости, не получив по жребию земного, но стал жителем будущего Царства. […]…Некоторые говорят, что жизнь его угасла от удара руки отца за то, что он хотел удержать отца от некоторого неблаговидного поступка. […]…Если бы не ранняя его смерть, думаю, что он мог бы при его молодой отваге остановить приближение к своей земле варваров и притупить остроту их вторжения: основанием для этого (была) его явная мудрость и мужественная крепость"(17).
Большее значение, на наш взгляд, имеют существенные оговорки, ставящие под сомнение сообщаемые «факты»: «глаголаху» Исидора Сназина и «некоторые говорят"/"глаголют нецыи» дьяка Ивана Тимофеева, а также факт работы последнего над «Временником» в Новгороде, имея под рукой источники, враждебные Московскому Царству.
Приведенные свидетельства исторических источников не позволяют, на наш взгляд, прийти к однозначному выводу об убийстве Царевича.
В связи с этим первостепенным, по нашему мнению, документом является сохранившееся в материалах Посольского приказа Царское письмо 1581 г., написанное в Александровской слободе в дни предсмертной болезни Царевича Иоанна Иоанновича:
«От Великого Князя Ивана Васильевича всея Руси боярину нашему Миките Романовичу Юрьеву да дияку нашему Ондрею Щелканову — которого вы дня от Нас поехали и того дни Иван сын разнемогся и нынече конечно болен и что есма с вами приговорили, что было Нам ехати к Москве в середу заговевши и нынече Нам для сыновни Ивановы немочи ехати в середу нельзя… а Нам докудова Бог помилует Ивана сына ехати отсюда невозможно"(18).
Бояре выехали из Александровской слободы в Москву 9 ноября, следовательно, в этот день и приключилась болезнь. «Цитируемое письмо, — отмечает приведший его проф. Р.Г. Скрынников (вопреки тому, что он писал до и после), — Грозный написал через четыре дня. В это время Он колебался между страхом и надеждой и гнал от себя мысль, что «немочь» Наследника смертельна"(19).
Последнее обстоятельство весьма важное: первоначально болезни Царевича не придали никакого значения. Это обстоятельство подтверждают и современные историки (20). Такого спокойного отношения, скорее всего, не было бы, если бы Царевичу действительно была нанесена рана да еще серьезная. Так что речь, скорее всего, шла о болезни, как мы увидим потом (на основе современной судебно-медицинской экспертизы) от последствий отравления. В пользу этого свидетельствует, что в Александровскую слободу выехал дядя Наследника боярин Никита Романович с врачами и лекарствами.
Однако вмешательство последних, как известно, не помогло. 19 ноября 1581 г. 27-летний Царевич Иоанн скончался на одиннадцатый день болезни.
Это подтверждает, в частности, и надпись на надгробной плите.
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), отвергавший, как известно, версию сыноубийства, писал: «…Предположения о естественной смерти Царевича Ивана имеют под собой документальную основу. Еще в 1570 году болезненный и благочестивый Царевич, благоговейно страшась тягот предстоявшего ему Царского служения, пожаловал в Кирилло-Белозерский монастырь огромный по тем временам вклад — тысячу рублей. Предпочитая мирской славе монашеский подвиг, он сопроводил вклад условием, чтобы «ино похочет постричься, Царевича Князя Ивана постригли за тот вклад, а если, по грехам, Царевича не станет, то и поминати"(21).
Из мюнхгаузеаны XVI века
Единственной опорой сторонников версии убийства являются записки иностранцев. Но что это за источники? Версии иностранцев о смерти Царевича — сплошная мюнхгаузеана: одно предположение (о причинах якобы имевшей место перед кончиной ссоры и времени протекания предсмертной болезни) сменяется другим, взаимно противореча друг другу.Даже те из исследователей, которые безоговорочно признают «факт» самого «убийства», подчеркивают, что мотив его до сих пор неясен (22). «Увы, — откровенно пишет один из историков, — все эти версии основаны только на темных и противоречивых слухах». Причем ни одна из них «не может быть ни проверена, ни доказана"(23). А ведь, по верному замечанию проф. Р.Г. Скрынникова, «ни одна, даже самая остроумная гипотеза не может заменить научно доказанного факта"(24).
Что касается, например, таких источников, как сказания иностранцев о Московии, которым принадлежит особая роль при написании истории России второй половины 16 в., то они не столь просты и однозначны по своему составу. Так, говоря о т.н. Пискаревском летописце (о нем мы уже писали), известный современный археограф академик С.О. Шмидт обращает внимание на то, что наряду с пространными выдержками из официальных летописей в состав его входят «любопытные рассказы, основанные на личных преданиях, идущих из среды бояр, оппозиционно настроенных по отношению к Ивану Грозному (описание безчинств юного Ивана 4, характеристика А. Адашева, оценка опричнины и др.). Видимо, именно такого рода свидетельства и предания и являлись источником информации для иностранцев, писавших о России времени Ивана Грозного"(25).
Иными словами, речь идет о сплетнях и слухах, ходивших в среде врагов Московского Царства (нередко инспирированных ими самими), цена которым пятак в базарный день. Но именно на этой основе, за неимением иных «свидетельств», долгие годы писалась Русская История. То есть все черпали из одной и той же помойной ямы.
Потому-то ученые, активно пользующиеся этими источниками, почти никогда не цитируют их полностью, пытаясь передать их содержание своими словами. Это свидетельствует о том, что они прекрасно понимают бредовое содержание подобных «свидетельств».
Приведем несколько подобных мнений.
Английский торговый агент Джером Горсей в описываемое время находился в Москве. Он связывал Царский гнев на Своего Сына с заступничеством за «приведенных из Нарвы и Дерпта немецких или ливонских купцов и дворян высокого происхождения. […] Некоторые их этих людей спаслись, укрывшись на Английском подворье, где им дали укрытие, одежду и помощь, рискуя обратить на себя Царский гнев […] Вскоре после этого Царь разъярился на своего старшего сына, Царевича Ивана, за его сострадание к этим забитым бедным христианам, а также за то, что он приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без ведома короля (Царя). Кроме того, Царь испытал ревность, что его сын возвеличился, так как его подданные, как он думал, больше него любили Царевича. В порыве гнева он дал ему пощечину (позднее Дж. Горсей сделал на полях приписку: метнул в него острым концом копья), Царевич не выдержал удара, заболел горячкой и умер через три дня. Царь в исступлении рвал на себе волосы и бороду, стеная и скорбя о потере своего сына. Однако государство понесло еще большую потерю: надежду на благополучие, на мудрого, мягкого и достойного Царевича, соединявшего воинскую доблесть с привлекательной внешностью, 23 лет от роду, любимого и оплаканного всеми. Его похоронили в церкви Михаила Архангела, украсив его тело драгоценностями, камнями, жемчугом, ценой в 50 тысяч фунтов. 12 граждан назначались каждую ночь стеречь его тело и сокровища, предназначенные в дар святым Иоанну и Михаилу Архангелу"(26).
Характеристика Царевича (внешность, поведение и т. д.), данная Горсеем, никак не соответствует свидетельствам других современников. Противопоставление Сына Отцу носит чисто провокационный характер. «Из той же оперы» драгоценности на теле Царевича Иоанна.
Папский легат иезуит Антонио Поссевино во впервые изданном в 1586 г. трактате «Московиа» передает другой бытовавший среди иностранцев слух: «Третья жена сына Ивана как-то лежала на скамье, одетая в нижнее платье, так как была беременна и не думала, что к ней кто-нибудь войдет. Неожиданно ее посетил Великий Князь Московский. Она тотчас поднялась ему навстречу, но его уже невозможно было успокоить. Князь ударил ее по лицу, а затем так избил своим посохом, бывшим при нем, что на следующую ночь она выкинула мальчика. В это время к отцу вбежал сын Иван и стал просить не избивать его супругу, но этим только обратил на себя гнев и удары отца. Он был очень тяжело ранен в голову, почти в висок, этим же самым посохом. Перед этим в гневе на отца сын горячо укорял его в следующих словах: «Ты мою первую жену без всякой причины заточил в монастырь, то же самое сделал со второй женой и вот теперь избиваешь третью, чтобы погубить сына, которого она носит во чреве». Ранив сына, отец тотчас предался глубокой скорби и немедленно вызвал из Москвы лекарей и Андрея Щелканова с Никитой Романовым, чтобы всё иметь под рукой. На пятый день сын умер и был перенесен в Москву при всеобщей скорби"(27).
Но зададим себе вопрос: мог ли быть убийцей Сына, убийцей внука Тот, Кто одной из самых главных Своих миссий поставил укрепление Династии, методично уничтожаемой врагами Его и Его России, терпеливо неся Свой тяжкий Государев Крест? Да и как можно верить этому иезуиту Поссевино, которого даже крупные советские историки, резко отрицательно писавшие о Царе Иоанне Грозном (во всяком случае, о второй половине Его Царствования), характеризовали следующим образом: «…Откровенно тенденциозные и отличающиеся самовосхвалением сочинения Поссевино нуждаются в строгом критическом подходе. […] Поссевино не раз отступал от истины […] Это был фанатичный и хитрый дипломат, способствовавший (прежде всего, своей односторонней и неблагоприятной для русского правительства информацией) успехам Батория и Замойского в переговорах…"(28)
Все остальные иностранцы, сообщения которых о смерти Царевича мы приводим далее, прибыли в Россию через несколько лет после описываемого ими события.
Из их числа другой иностранец, на которого также часто ссылаются, — посланник Английской королевы Елисаветы Джильс Флетчер. Он приехал в Россию в ноябре 1588 г. Старший Сын Царя Иоанна Васильевича и «лучший из них, — пишет он, — умер от головного ушиба, нанесенного ему отцом его в припадке бешенства палкой или (как некоторые говорят) от удара острым концом ее, глубоко вонзившимся в голову. Неумышленность его убийства доказывается скорбью и мучениями по смерти сына, которые никогда не покидали его до самой могилы. Здесь видно правосудие Божие, наказавшее его жажду к пролитию крови убийством сына собственной его рукой и прекратившее в одно время и жизнь его и тиранство той ужасной скорбью, которая свела его в могилу после такого несчастного и противоестественного поступка"(29).
Более сдержанно писал французский офицер Жак Маржерет, капитан иноземных телохранителей Царя Бориса Годунова и Лжедмитрия 1, проживавший в Москве в 1601—1611 гг.: «Ходит слух [sic!], что старшего [сына] он [Царь Иоанн Васильевич] убил своей собственной рукой, что произошло иначе, так как, хотя он и ударил его концом жезла… и он был ранен ударом, но умер он не от этого, а некоторое время спустя, в путешествии на богомолье"(30).
«На примере этой фразы, — комментирует это сообщение современный исследователь, — мы может видеть, как ложная версия, популярная среди иностранцев с «легкой» руки Поссевино, переплетается с правдой о смерти Царевича от болезни во время поездки на богомолье"(31).
Другой иностранец, сын торговца сукном, голландский купец и торговый резидент в Москве Исаак Авраамов Масса (1587−1635), находился в России примерно в то же время, что и французский офицер, в 1601—1609 гг., написав свою книгу в 1610 году. Считается, что он был хорошо информированным благодаря тому, что, как писали современники, купец умел «весьма ловко узнавать секреты других лиц"(32).
«Второй сын, что родился у них, — писал о Царской Чете Исаак Абрамович, — был назван по отцу Иваном и по своей натуре и повадкам чрезвычайно походил на него, и можно было предполагать, что он превзойдет своего отца в жестокости, ибо всегда радовался [sic!], когда видел, что проливают кровь. Двадцати трех лет он был убит своим отцом, что случилось во время пребывания Великого Князя в одном из увеселительных [sic!] дворов, в слободе Александровской, находящейся в двенадцати милях от Москвы, куда явились к нему царедворцы, которым надлежало выступить в поход против появившихся летом крымских татар, и спросили Царя, не соизволит ли он отпустить с ними в поход сына, уже бывшего в то время совершеннолетним, полагая, что наведут большой страх на врагов, когда до них дойдет слух, что сам Принц пошел в поле, к чему у него сверх того была великая охота.
Услышав это, Великий Князь весьма разгневался и посохом, что был у него в руках, так сильно ударил сына по голове, что тот через три дня скончался, и это было в 1581 году.
Говорят, отец подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто доводилось слышать, что по вступлении на Престол он намеревался приказать всем женам благородных носить платье на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына"(33).
Наконец, шведский дворянин и дипломат Петр Петрей де Ерлезунда (1570−1622), отличавшийся в молодости крайне разнуданной жизнью, в 1601 г. был послан в Москву, где провел около четырех лет. Приезжал он в Россию снова в 1607, 1608, 1612 и 1613 гг. Свой труд он написал в 1615 г. Известно, что среди его информаторов был врач Каспар Фидлер.
Современные публикаторы отмечают: «Сочинение Петрея можно отнести к тем трудам, которые создавали отрицательный образ в России у западноевропейцев"(34).
По совершенно фантастическим утверждениям этого дипломата, Царь разгневался на своего сына за то, что тот, склонившись якобы на просьбу некоторых бояр и дворян, согласился возглавить русское войско, направляемое против Стефана Батория. Мнение Петрея совпадает с мнением ряда польских источников, создатели которых, заметим, в Москве не бывали, а строили свои версии в соответствии с политическими надобностями, по большей части сидя дома. Во всех подобных построениях, как справедливо считают современные исследователи, слишком явственен «мотив осуждения Царя в трусости». Он якобы «не стал во главе своего войска, чтобы защитить свою страну от вторгшегося в нее врага"(35).
Узнав об этом, по словам Петрея, Царь Иоанн Васильевич якобы и разгневался на сына, сказав ему: «Как смеешь ты показываться, болван, на глаза отцу, задумав такую измену против меня? И ты отважился с радостью и удовольствием подстрекать народ к возмущению против меня? Не мог ты выбрать другого способа идти на войну, как только сделавшись гонителем своего отца? Разве ты не выдавал себя, с помощью народа, за Великого Князя, замышляя тем лишить верховной власти и величия не только своего отца, но Государя и Великого Князя? Чего же другого искал ты в этом замысле и заговоре? За то, что ты не хочешь признать своего отца Великим Князем всея Руси, и я являюсь для тебя не отцом, а Великим Князем, и покажу на тебе пример, чтобы другие взяли его уроком себе и не осмеливались больше делать заговоры против меня, презирать родителей и наругаться над нами в беде и невзгоде"(36).
«Строгая речь отца, — утверждал далее шведский дипломат, — сильно напугала сына: потупившись, он думал, как ему будет оправдываться, очень смиренно и почтительно просил отца выслушать его оправдание и начал говорить с большой робостью, но отец не позволил того и подал ему знак молчания палкой в висок.
Молодой Князь от страха не почувствовал удара и начал говорить опять, но кровь побежала у него по всему телу, и полумертвый упал он на землю перед глазами отца. Увидев это, отец ужаснулся и опечалился, поднял руки к небу, горько рыдал, жаловался, целовал сына, утешал его, лежащего на земле, сетовал о великой беде и общем несчастии, обвинял святых [sic!], что они привели в это положение такого редкого юношу.
Услыхав отцовские жалобы, плач и вопли, сын сказал, что одно только утешает его в этом несчастии, что он не виноват, в чем обвиняет отец, и что жизнь взята у него тем, от кого он и получил ее. Но Бог свидетель, что он не участвовал ни в каких заговорах против отца. Искренно желал Великому Князю завоевать весь свет и обнажать оружие гораздо счастливее и славнее на неприятеля, нежели на своего сына, а ему не надобно ничего больше, кроме честного погребения. […]
…Великий Князь сидел на земле без памяти и чувства, не принимал ни пищи, ни питья, оделся в печальное платье и горько плакал не только в те пять дней, когда жив еще был Царевич, но и после смерти и похорон его"(37).
Опирающимся на подобные «свидетельства» современным прозападным либеральным фальсификаторам отечественной истории вторят некоторые «продвинутые», позиционирующие себя православными (по месту работы), историки. Вот как «изящно» расправляется с оппонентом А.Г. Авдеев, «кандидат исторических наук, старший преподаватель исторического факультета Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета» (вот так, и «Гуманитарный», и «Университет» — от восторга, что ли? — с прописной буквы: знай, мол, наших):
«Любой иностранный автор у оппонента с быстротой молнии бездоказательно превращается в «авантюриста и проходимца» или «пасквилянта». Если раньше в их число входили лишь немцы-опричники г. фон Штаден и А. Шлихтинг, то теперь список «злопыхателей России» расширился за счет включения в него Алессандро Гваньини, Джерома Горсея, Исаака Массы и Станислава Жолкевского по одному-единственному признаку: все они — иностранцы и иноверцы, а, следовательно, а priori ни слова правды о России написать не могли. Но в данном случае хотелось бы более серьезной, а главное, научной аргументации, чем та, которая приведена в статье. И тем более, сопоставления с более обширным кругом источников, которые позволили бы дать более весомые доводы в пользу абсолютной исторической недостоверности записок иностранцев. У автора «ответа» дальше эмоциональных характеристик дело не идет…"(38)
Да, плохо, когда всё иностранное — бяка. Неполиткорректностью попахивает. Нехорошо! Одна, правда, уважаемый г-н Авдеев, закавыка во всех этих ваших «правильных» мыслях всё же имеется…
Все эти внешне верные рассуждения не подтверждаются реальными фактами.
Оставим в стороне пресловутых Штадена и Шлихтинга, авантюризм которых, думается, не осмелится отрицать даже сам г-н Авдеев (к сведению «кандидата наук» всё же отметим: вестфалец Генрих Штаден — уже давно доказано — опричником никогда не был (39)). Но возьмем «вполне приличного» англичанина Джильса Флетчера (ум. 1610), уже упоминавшегося нами. Миссия сего посланника английской королевы Елисаветы к Царю Феодору Иоанновичу, по словам публикатора его сочинения, успехом «не увенчалась, и летом 1589 года он уже покинул Россию, немало раздраженный против Московского правительства. Следы этого раздражения сказались и на книге его, так что Московская английская компания, опасаясь, как бы это сочинение, попав в Москву, не оскорбило [sic!] русское правительство и не вызвало неудовольствия его против всех [sic!] англичан, торговавших с Россией [им было что терять!(40) _ С.Ф.], просила министра Сесиля запретить книгу, что и было исполнено. […]…Как и всякое [sic!] другое произведение иностранца о древней Руси, сочинение Флетчера не может быть целиком принято на веру; оно требует критической проверки на основании показаний местных, русских источников или путем сопоставления его с другими известиями иностранцев. Такая проверка была произведена С.М. Середониным в книге его «Сочинение Джильса Флетчера как исторический источник» (СПб. 1891)"(41).
Что же оказалось? — «Он [Флетчер] видит на каждом шагу беззакония, отсутствие неприкосновенности личности и собственности, притеснения и злоупотребления администрации; а между тем власть Царя кажется ему безграничной, административная и военная сила, на которую Он опирается, — громадной […] Не заметив разницы «между намерениями правительства и исполнением его предписаний его агентами», Флетчер приписывает центральному правительству и, в конечном счете, Самим Царям Московским, такую лукавую политическую систему, о которой они в действительности не могли иметь и представления […] Отсюда — резко отрицательное отношение Флетчера к целому ряду явлений русской жизни, в особенности же — к деятельности центральной власти. Если б он пригляделся к этой жизни поближе и не стремился во что бы то ни стало применять к ней свою западноевропейскую и даже специально английскую мерку, то он увидел бы, что многое из осуждаемого им в строе Московского государства объясняется условиями, при которых это государство слагалось и росло"(42).
Как видим, автор, тщательно исследовавший вопрос, сам разделяет западнические взгляды, правда, не в пример г-ну Авдееву, умеренные, не противоречащие интересам Российского государства.
Для наглядности приведем еще две выдержки из писаний иностранцев, взятых под покровительство преподавателем православного вуза. Обе цитаты о Русском Царе Иоанне IV.
«…Поспав с какой-нибудь девушкой, — а он ежедневно приказывал приводить девиц из разных мест и его приказание исполняли, — он тотчас передавал ее своим опричникам и сводникам, которые портили ее дальше, так что у нее дети уже не могли родиться. […] Говорят, что царь вознамерился опустошить всю страну и истребить свой народ, так как знал, что ему осталось недолго жить, и полагал, что все будут радоваться его смерти…"(43) (Исаак Масса).
По словам Петра Петрея, перед самой кончиной Царь Иоанн Грозный «имел также мысль перебить несколько тысяч пленных из Швеции, Финляндии, Ливонии, Польши и Литвы, которые были у него в заключении, если бы Бог не спас их и не коснулся Великого Князя сильной болезнью, от которой не могли помочь ему ни лекаря, ни снадобья: он вел жалкую жизнь, лежал в безпамятстве, не ел и не пил, несколько дней даже не говорил ни одного слова, точно немой […]
Почувствовав себя немного лучше после этой тяжелой и сильной болезни, он пошел прогуляться к жене своего сына [Феодора], Ирине: ему пришла охота изнасиловать ее и сделать с нею прелюбодеяние; ничем другим она не могла спастись от него, как только криком и воплем: на крик сбежалось много людей из домашней прислуги, мужчин и женщин, что пристыдило его, и он вышел из комнаты, не говоря ни слова. А чтобы эта проказа осталась в тайне, он велел казнить всех прибежавших на помощь к этой женщине. У него было также намерение либо выгнать из страны эту жену своего сына, либо велеть убить ее за то, что она не отдалась его неестественной похоти […]
В блудных делах и сладострастии он перещеголял всех. По своему обыкновению, часто насиловал самых знатных женщин и девиц, а после того отсылал их к мужьям и родителям. Когда же они давали сколько-нибудь заметить, что делали это и блудничали с ними неохотно, он, опозорив, отсылал их домой и приказывал вешать нагих над столами, за которыми обедали их родители и мужья; те не могли ни обедать, ни ужинать в другом месте нигде, если не хотели распрощаться с жизнью таким же плачевным образом. А трупы должны были висеть до тех пор, пока мужья и родные, по усиленному ходатайству и заступничеству, не получали позволения снять их и похоронить. Он всегда менялся любовницами со своим сыном, Иваном"(44).
Весьма любопытна и поучительна также история издания перевода помянутой книги Флетчера в России. Напечатан он был в первой книге за 1848 г. «Чтений Общества истории и древностей Российских при Московском университете» и сразу же, по указанию министра народного просвещения гр. С.С. Уварова, его изъяли из обращения. Оскорбительными для Русских Царей, Церкви и самой России отзывами англичанина возмущен был и Сам Император Николай 1. Попечитель Московского университета гр. С.Г. Строганов, получив Высочайший выговор, вышел в отставку. Секретарь Общества проф. О.М. Бодянский, будучи отчисленным от этого звания, был переведен из Московского в Казанский университет.
Именно с этим последним обстоятельством прямо корреспондируются запреты на издание ряда записок иностранцев о России в советское время. «Мало кто теперь поймет, — читаем в книге, изданной в 2002 г., — почему «недружественные высказывания» иезуита XVI в. о России Ивана Грозного воспринимались в некоторых инстанциях почти как «антисоветские» и уже сами по себе могли стать препятствием к публикации"(45). Напротив, очень даже понятно, особенно если понимать «антисоветский» как весьма прозрачный эвфемизм (в нашем случае, по крайней мере) такого понятия, как антирусский. Известный советский историк А.А. Зимин в обзоре источников в своей известной монографии «Опричнина» подчеркивал присущую запискам иноземцев «явную враждебность к Русскому государству, недостоверность многих источников информации"(46) (заметим при этом, что речь не шла о запрете публикации той или иной клеветнической книги иностранцев о средневековой Руси вообще, а только о том, чтобы не печатать их для массового читателя большим тиражом).
Специально изучавший данный вопрос весьма авторитетный ученый, либеральных при этом взглядов, профессор В.О. Ключевский (из поповичей, кстати говоря) пришел к следующим выводам:
«Иоанн IV, довершивший образование Московского государства, едва ли не более всех Государей древней России сделался известен в современной Европе, хотя и с черной стороны. Иностранцы XVII в., писавшие о России, готовы были отнести к Нему даже и то, что сделали Его предшественники для утверждения своего единодержавия. Описывая неограниченную власть Московского Государя над подданными, Олеарий замечает, что к такой покорности приучил их Царь Иван Васильевич, хотя голштинский ученый, так часто ссылающийся на Герберштейна, не мог не знать, что последний теми же самыми чертами описывал Самодержавную власть Великого Князя Василия Ивановича. Такой известности, без сомнения, много содействовал личный характер Иоанна: Его страшный образ в отечественных, как и иностранных, известиях резко выделяется из ряда Его предшественников, столь похожих друг на друга. При том писатели вроде Гваньини или Одерборна распространяли в Европе о Его жестокости всевозможные рассказы, которые Мейерберг, далекий от желания оправдывать в чем-нибудь Иоанна, вынужден был однако же признать слишком преувеличенными. Но была другая, более важная причина, почему Иоанн IV оставил по себе такую черную память в Европе. Недаром иностранные писатели XVII в. с Его Царствования, как с поворотного пункта, начинают обыкновенно свои очерки русской истории. Это Царствование действительно было поворотным пунктом в истории Московского государства. Иоанн 4 первый резко столкнулся с Западной Европой, решительно наступив на тех из Своих западных соседей, которых Европа считала своими и которые, обращаясь к ней с жалобами на притязания Московского Государя, старались выставить на вид, что эти притязания, в случае успеха, не ограничатся какой-нибудь Ливонией, а пойдут дальше за море. Вот почему Европа обращала такое внимание на Иоанна, что не было сочинения по истории Его времени, как говорит Олеарий, в котором не говорилось бы о Его войнах и жестокостях. Так почувствовались следы и другого стремления, которым не замедлило заявить себя сложившееся государство, — стремление возвратить себе старые растерянные вотчины"(47).
Так что уж, извините еще раз, г-н Авдеев, практически все эти ваши английские купцы, немецкие ландскнехты, заносчивые ляхи и прочие голландцы, приезжавшие к нам в Россию и писавшие потом об этом свои драгоценные мемуары, оказались почти в полном составе авантюристами, проходимцами, пасквилянтами и врунишками. Видимо, именно таких посылал к нам Запад. А тех, кто мог бы, как вы изволите выражаться, написать о России правду, к нам либо не пускали, либо таковым мемуаров не заказывали. Так что с Европы, уважаемый ученый муж, и спрашивайте. Помните, как говаривал наш известный баснописец, дедушка Крылов: коль рожа крива, нечего на зеркало-то пенять?..
Нас же не может не интересовать следующее важное обстоятельство: содержащиеся в записках иностранцев свидетельства об антидинастическом заговоре в России при активной поддержке самих авторов этих писаний, чьи клеветнические свидетельства являются неотъемлемой частью этого комплота.
Это следует, во-первых, из предмета особого их интереса к проблеме пресечения Царствующей Династии Рюриковичей, а, во-вторых, принадлежащие им чрезвычайно точные прогнозы.
Близко наблюдавший Царя Иоанна Грозного после кончины Наследника папский легат Анотонио Поссевино в августе 1582 г. писал в отчете Венецианской синьории о существующих предположениях, что «Московскому Царю жить недолго"(48).
Так, заметим, и случилось. Государь скончался спустя два года, всего лишь на 54-м году жизни.
В пятой главе книги о России англичанина Дж. Флетчера, называвшейся «О Доме или Роде Русских Царей», можно было прочитать: «Младший брат Царя [Феодора Иоанновича], дитя лет шести или семи…, содержится в отдаленном месте от Москвы, под надзором матери и родственников из дома Нагих, но (как слышно) жизнь его находится в опасности от покушений тех, которые простирают виды на обладание Престолом в случае бездетной смерти Царя"(49). Написано и даже издано это было еще до того, как Царевича Димитрия убили в мае 1591 г.
В приведенной записи Флетчер намекает на Бориса Годунова, в борьбе за власть которого активное участие принимал его соотечественник, также упоминавшийся нами, Джером Горсей (50). Именно по настоянию Бориса Годунова имя Царевича Димитрия Иоанновича перестали поминать в церкви на заздравных ектениях вместе с представителями Царской Семьи (51). А вскоре его, как известно, убили в Угличе.
Небезынтересно и другое «предсказание» Флетчера: «…Царский Род в России […, по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих, и произведет переворот в Русском Царстве"(52).
Написано это было, напомним, за семь лет до прекращения Царствующей Династии Рюриковичей с кончиной январе 1598 г. сына Грозного Государя — Царя Феодора Иоанновича.
Не исключено, что в основе этих «предположений» и «предвидений» лежало точное знание: знакомство этих иностранцев с планами заговорщиков, по крайней мере.
«Ужасная вещь»
Но что же картина И.Е. Репина? — вправе спросить, быть может, притомившийся историческими экскурсами читатель. _ Задуманная и начатая в Москве, она была завершена в Петербурге. Первый карандашный эскиз к ней датируется 1882 годом. В основном картина была создана в течение 1884 г. и завершена в январе 1885-го.«Писал папа в Москве и картину «Иван Грозный», — вспоминала дочь художника, — делал этюды с натуры в Кремле в теремах; обстановку в своей мастерской устроил соответствующую картине — в коврах. Костюмы для царевича и Иоанна Грозного кроил сам, купив материи шелковой розовой-серебристой, изучив точное направление рукава, и сапоги для царевича расписывал сам по светлой лайке, с загнутыми носками…"(53)
Для Царя Иоанна Грозного Илье Ефимовичу позировали: художник Г. Г. Мясоедов, композитор П.И. Бларамберг, какой-то старик, живший в Царском Селе, чернорабочий с Литовского рынка.
Моделями для головы Царевича были писатель В.М. Гаршин и художник В.К. Менк. В облике Наследника объединены черты того и другого.
«Картина так заворожила его, — пишут о В.М. Гаршине, _ что конец своей повести «Надежда Николаевна» он написал под влиянием новой работы художника. Лопатин убивает Безсонова копьем, очень похожим на Царский посох. Кровь, много крови — это тоже свежие впечатления от картины"(54).
Даже апологеты Репина вынуждены были отметить необычное напряжение в работе над полотном:
«Репин писал почти всегда с большим, всепоглощающим увлечением, но «Ивана Грозного» он создавал в состоянии сосредоточенного экстаза. […] Казалось, что художник преступил ту зону дозволенного, какая отведена ему характером дарования"(55).
«…Художник боролся с картиной, как с тяжелым недугом"(56).
Дочь Ильи Ефимовича «маленькая Вера делала гимнастику на трапеции. Внезапно у нее закружилась голова, и она упала. Разбила нос в кровь. Переполох! Мать бежит с водой, полотенцем. А отец умоляет подождать. Он смотрит, смотрит на струящуюся из носа кровь и запоминает цвет, направление струек. Он забыл, что это его дочь, что ей больно и надо скорее унять кровь. Художник главенствует над всеми чувствами, а художник увидел в натуре то, что создает сейчас на полотне — струящуюся кровь"(57).
Наконец, свидетельства самого Репина:
«Началась картина вдохновенно, шла залпами… Чувства были перегружены ужасами современности… А наша ли история не дает поддержки… Но все казалось — мало. В разгар ударов удачных мест разбирала дрожь, а потом, естественно, притуплялось чувство кошмара, брала усталость и разочарование… Я упрятывал картину, с болезненным разочарованием в своих силах — слабо, слабо казалось всё это… Разве возможно… Но на утро испытываю опять трепет — да что-то похожее на то, что могло быть… И нет возможности удержаться — опять в атаку"(58).
«…Сколько горя я пережил с нею. И какие силы легли там"(59).
«Я работал завороженный. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал ее. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней"(60).
Подобные чувства, кстати говоря, испытывал художник Рябинин, персонаж рассказа «Глухарь» В.М. Гаршина, тесно общавшегося с И.Е. Репиным как раз в это время: «Иногда я кладу палитру и кисти и усаживаюсь подальше от картины, прямо против нее. Я доволен ею; ничего мне так не удавалось, как эта ужасная вещь. Беда только в том, что это довольство не ласкает меня, а мучит. Это — не написанная картина, это — созревшая болезнь […] И я сижу перед своей картиной, и на меня она действует. Смотришь и не можешь оторваться, чувствуешь за эту измученную фигуру. Иногда мне слышатся удары молотка. Я от него сойду с ума. Нужно его завесить"(61).
Что касается впечатления друзей от близившейся к завершению картины, то до нас дошло несколько таких свидетельств.
«Никому не хотелось показывать этого ужаса… - признавался сам автор. — Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной… И вот, наконец, на одном из своих вечеров, по четвергам, я решил показать картину своим гостям, друзьям художникам (некоторые были с женами). Были: Крамской, Шишкин, Ярошенко, П. Брюллов и другие. Лампами картина была освещена хорошо, и воздействие ее на мою публику превзошло все мои ожидания…
Гости, ошеломленные, долго молчали, как очарованные в «Руслане» на свадебном пиру. Потом, долго спустя, только шептали, как перед покойником…
Я, наконец, закрыл картину. И тогда даже настроение не рассеивалось и долго… Особенно Крамской только разводил руками и покачивал головой… Я почувствовал себя даже как-то отчужденным от своей картины: меня совсем не замечали, или вскользь избегали с жалостью…
- Да, вот… - произносил как-то про себя Крамской. Но все глядели только на него и ждали его приговора…"(62)
Никогда не забуду, — вспоминала А.И. Менделеева, супруга знаменитого химика, — как раз неожиданно Илья Ефимович пригласил нас в мастерскую. Осветив закрытую картину, он отдернул занавес. Перед нами было «Убиение Грозным сына». Долго все стояли молча, потом заговорили…"(63)
Свои впечатления от картины И.Н. Крамской излагал в письме художнику П.О. Ковалевскому: «…О Репине. Он написал картину большую, как Иван Грозный убил своего сына. Она еще не кончена, но то, что есть, действует до такой степени неотразимо, что люди с теориями, с системами и вообще умные люди чувствуют себя несколько неловко"(64).
И далее: «Изображен просто какой-то не то зверь, не то идиот, — это лицо, главным образом, и не кончено, — который воет от ужаса, что убил нечаянно своего собственного друга, любимого человека, сына… А сын этот, симпатичнейший молодой человек, истекает кровью и безпомощно гаснет. Отец схватил его, закрыл рану на виске крепко, крепко, рукою, а кровь все хлещет, и отец только в ужасе целует сына в голову и воет, воет, воет. Страшно. Ай, да Репин!"(65)
Так картина, на которой изображено никогда не бывшее событие, благодаря мастерству художника и созвучным его замыслу протестным настроениям «передового» русского общества, для подавляющего большинства грамотных людей превратилась с тех пор в неоспоримый факт и, более того, стала знаковым явлением…
(1) Альшиц Д.Н. Начало Самодержавия в России. Л. 1988. С. 15−16.
(2) Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. С. 443−444.
(3) Скрынников Р.Г. Великий Государь Иоанн Васильевич Грозный. Т. 2. Смоленск. 1996. С. 281.
(4) Тихомиров М.Н. Российское Государство 1517 веков. М. «Наука». 1973. С. 82.
(5) Полное собрание русских летописей. Т. 34. М. 1978. С. 228.
(6) Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (17 в.). Ч. 2. СПб. 1993. С. 250−252.
(7) Полное собрание русских летописей. Т. 34. М. 1978. С. 194.
(8) Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (17 в.). Ч. 2. С. 269−273.
(9) Соловьев С.М. Сочинения в 18 книгах. Кн. 3. М. 1989. С. 680.
(10) Полное собрание русских летописей. Т. 5. Вып. 2. Псковские летописи. М. 2000. С. 263.
(11) Там же.
(12) Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. С. 209.
(13) Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2 (втор. пол. XIV—XVI вв.). Ч. 2. Л. 1989. С. 27−30.
(14) Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. II. С. 122−124.
(15) Полное собрание русских летописей. Т. 31. М. 1968. С. 142.
(16) Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 3 (XVII в.). Ч. II. С. 17.
(17) Временник Ивана Тимофеева. СПб. 2004. С. 182.
(18) Лихачев Н.П. Дело о приезде в Москву А. Поссевино. СПб. 1903. С. 58.
(19) Скрынников Р.Г. Великий Государь Иоанн Васильевич Грозный. Т. II. С. 281.
(20) Флоря Б.Н. Иван Грозный. М. 1999. С. 374.
(21) Толстой М.В. История Русской Церкви. М. 1991. С. 432.
(22) См., напр.: Тихомиров М.Н. Российское Государство XV—XVII вв.еков. 1973. С. 82; Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. С. 195.
(23) Кобрин В.Б. Иван Грозный. М. 1989. С. 135.
(24) Скрынников Р.Г. Великий Государь Иоанн Васильевич Грозный. Т. 2. С. 363.
(25) Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. С. 144.
(26) Иностранцы о древней Москве. М. 1991. С. 115−116.
(27) Иван Грозный и иезуиты. Миссия Антония Поссевино в Москве. С. 10−11.
(28) Шмидт С.О. Россия Ивана Грозного. С. 444.
(29) Флетчер Дж. О государстве Русском. М. 2002. С. 34.
(30) Маржерет Ж. Состояние Российской Империи и Великого Княжества Московского // Россия в XV—XVII вв. глазами иностранцев. Л. 1986. С. 232.
(31) Манягин В.Г. Апология Грозного Царя. Критический обзор литературы о Царе Иоанне Васильевиче Грозном. М. 2004. С. 96.
(32) О начале войн и смут в Московии. М. 1997. С. 468.
(33) Там же. С. 20.
(34) Там же. С. 472.
(35) Флоря Б.Н. Иван Грозный. С. 373.
(36) О начале войн и смут в Московии. С. 262.
(37) Там же. С. 262−263.
(38) Авдеев А.Г. Рецензий на статью: Н. Парфеньев «Наш ответ Чемберлену» // К вопросу о канонизации Царя Ивана Грозного и Григория Распутина. Изд. Серпуховского Высоцкого мужского монастыря. 2006. С. 75.
(39) Альшиц Д.Н. Начало Самодержавия в России. С. 159−176.
(40) Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. Пг. 1918. С. 287−291.
(41) Флетчер Дж. О государстве Русском. С. 5−6.
(42) Там же. С. 6−7.
(43) О начале войн и смут в Московии. С. 29.
(44) Там же. С. 263−264, 268.
(45) Ульфельдт Я. Путешествие в Россию. М. 2002. С. 28.
(46) Зимин А.А. Опричнина. С. 34.
(47) Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. С. 85−86.
(48) Валишевский К. Иван Грозный (1530−1584). М. 1912. С. 395; Поссевино А. Московия. Исторические сочинения о России 16 в. М. 1983. С. 64.
(49) Флетчер Дж. О государстве Русском. С. 34−35.
(50) Скрынников Р.Г. Великий Государь Иоанн Васильевич Грозный. Т. 2. С. 289.
(51) Там же. С. 295.
(52) Флетчер Дж. О государстве Русском. С. 35.
(53) Лясковская О.А. К истории создания картины И.Е. Репина «Иван Грозный и сын Его Иван 16 ноября 1581 года». С. 191.
(54) Пророкова С.А. Репин. С. 209.
(55) Там же. С. 206, 213.
(56) Молева Н.М. Власть и покаяние. С. 106.
(57) Пророкова С.А. Репин. С. 204.
(58) Лясковская О.А. К истории создания картины И.Е. Репина «Иван Грозный и сын Его Иван 16 ноября 1581 года». С. 196−197.
(59) Репин И.Е. Переписка с П.М. Третьяковым. С. 97.
(60) Пророкова С.А. Репин. С. 210
(61) Цит. по: Лясковская О.А. Илья Ефимович Репин. С. 130.
(62) Лясковская О.А. К истории создания картины И.Е. Репина «Иван Грозный и сын Его Иван 16 ноября 1581 года». С. 197.
(63) Менделеева А.И. Менделеев в жизни. М. 1928. С. 51.
(64) Грабарь И.Э. Репин. Т. 1. С. 266.
(65) Там же.
