 |
| Политический журнал | Борис Межуев | 24.10.2007 |
Россию соединяли с Европой тысячи культурных связей, начиная от христианского вероисповедания и кончая алфавитом, созданным на основе алфавита греческого. Этнические корни большинства населения России тесно увязывали ее с Востоком Европы, находящимся под властью либо турок, либо Священной Римской империи.
И тем не менее Россия не могла быть принята в Европу даже не по причине ее азиатской или византийской культуры, а просто на основании ее необъятных размеров. В гипотетической связке Европы с Россией первая автоматически превращалась в западную оконечность Евророссии. А подобная перспектива была и остается до сих пор величайшим кошмаром европейцев.
Россию более всего любили в Европе в те моменты, когда ее населением авторитарно правила группа приобщенных к западной культуре людей, ограничивающая свои геополитические притязания ближайшим окружением и рассматривающая себя в качестве «европеизаторов» России. Это было в эпоху Екатерины II, когда во всей коренной России был установлен по существу колониальный генерал-губернаторский строй, а основной идеологией режима являлся просвещенный абсолютизм, то есть «просвещенная» диктатура над непросвещенным, надо полагать, населением. И это же было в эпоху 1930-х гг., когда западные интеллектуалы рукоплескали социальным экспериментам временно отказавшихся от геополитической экспансии в Европу большевиков, «цивилизующих» Россию. То же самое происходило в годы Ельцина, под другими лозунгами и с другой идеологией продолжившим реализовывать старинную программу.
Но как только российская власть, почувствовав свою силу, с одной стороны, и поверив в собственную всамделишную европейскость, с другой, начинает заявлять о себе как об активном игроке на поле самой Европы, симпатии последней неизменно сменяются припадком жгучей ненависти. Причем идеология, которой Россия пользовалась для того, чтобы поучаствовать в европейской игре, не имеет решительно никакого значения — Россия как законная часть Европы оказывалась неприемлема для Европы в любом виде и любом качестве. И как оплот «старого порядка» в борьбе с революцией, и как проводник мировой революции в противостоянии «старому порядку», и как союзница глобального Севера в оппозиции мировому Югу, и как партнер Европы в плане ее освобождения от влияния заокеанского гегемона.
Кстати, о гегемоне. Уникальное положение России в Европе можно сопоставить со столь же специфическим местом в истории континента Соединенных Штатов. США также являются страной западной культуры, но по своему объему и геополитическому весу не вписываются в рамки фактически любого европейского объединения, которое претендует оставаться чисто европейским. Выгодное отличие США от России заключается только в том, что в отличие от нашей страны Америка никогда и не претендовала считаться Европой. Изоляционизм всегда играл значительную роль в американской политической культуре, и он, безусловно, не изжит ею до конца. Двум американским президентам — Вудро Вильсону и Франклину Рузвельту — стоило большого труда убедить Конгресс в необходимости для США вмешаться в очередную европейскую бойню. Да и после окончания Первой мировой конгрессмены отказались ратифицировать Хартию Лиги Наций, тем самым потребовав от президента возвращения к прежней изоляционистской политике. Лишь страх перед возникновением гегемонии одной державы на континенте и необходимость как-то управляться с надломленным после мировых войн колониальным миропорядком, противодействуя при этом экспансии коммунизма, сделали выход США из изоляции необратимым.
Россия, напротив, со времен Петра I отчаянно стремилась с Европой слиться, болезненно реагируя на все попытки своего от нее отторжения. В постпетровской России изоляционизм был феноменом сугубо маргинальным — он возникал, как правило, на связках между двумя различными циклами нашей имперской экспансии, в тот момент, когда старая идеология нашего проникновения в европейскую историю себя изживала для того, чтобы смениться новой.
Напомню, что впервые, в конце XVIII в., Россия входит в Европу как союзница одного из центров европейской биполярной политической системы — именно Священной Римской империи германской нации. Окончательный выбор в пользу такого позиционирования совершила Екатерина II. Она предпочла предлагаемую Потемкиным стратегию проникновения в захваченные турками южные регионы Европы с опорой на Австрию проекту Северного аккорда Никиты Панина, согласно которому Россия представала союзницей североевропейских держав, преимущественно Пруссии. Существенно, что уже при Екатерине, но в гораздо большей степени при продолжившем ее политику Александре I, этот геополитический крен России был осмыслен не только стратегически и династически, но также идеологически. Германские державы предстали в качестве полюса консерватизма и иерархического порядка в Европе в противоположность осуществлявшей революционную экспансию вначале якобинской, а впоследствии бонапартистской Франции.
Какие бы ресурсы и силы ни пришлось затратить России на поддержание «старого порядка» в Европе, они окупались неожиданно обнаруженной идеологической легитимностью положения империи Романовых на континенте: теперь мы представали перед Европой не «разбойничьей» державой, нарушающей «равновесие сил», а строгим гарантом законных прав монархов. Очевидная слабость Австрии и Пруссии, не сумевших даже при поддержке Англии справиться с «восставшими галлами», укрепляла империю в законности ее геополитических амбиций.
Нельзя сказать, что кто-либо в Европе воспринял этот пробудившийся имперский мессианизм России с восторгом, однако до поры до времени от услуг романовской империи в деле борьбы с Наполеоном и революцией отказаться было попросту невозможно. Поэтому присутствие России терпели, с русским императором заключили Священный союз германские монархи, чьи сообразительные министры, впрочем, немедленно принялись изыскивать способы саботировать все возможные соглашения с Россией. Никто из государственных мужей эпохи Реставрации ведь не хотел на самом деле, чтобы император всероссийский, действительно обживаясь в роли «жандарма Европы», направлял казаков в те столицы, где совершалась бы очередная революция.
Но, с другой стороны, кое-какие изменения начинали происходить и в русском обществе. Само это общество как нечто отличное от русской власти и противоположное ей возникло именно в связи с осознанием неадекватности той роли, которую играла Россия в Европе. Прежде всего по той причине, что политика Священного союза, то есть поддержки легитимного порядка в Европе, резко противоречила делу освобождения от мусульманской (в первую очередь) власти единоверных русским православных народов — греков и южных славян. И вот тут-то, впервые в великоимперскую эпоху, и начинают заявлять о себе те настроения, которые с некоторой натяжкой можно было бы назвать протоизоляционистскими.
В какой-то мере первыми их робкими выразителями можно считать декабристов, тех из них, кто, подобно Пестелю, призывал отказаться от всякой политической активности в Европе и сосредоточиться на освоении русского Востока. Но в более явной форме изоляционистские идеи смогли выразить ранние славянофилы. Судя по некоторым репликам Чаадаева, изоляционистские идеи высказывал Хомяков и — совершенно определенно — неизвестный его единомышленник (некий гвардейский офицер, возможно, Ф. Вигель), который в 1848—1949 гг., в период нового революционного подъема на Западе и экспедиции Паскевича в Венгрию, в сохранившейся у Чаадаева тетради вопрошал: «Зачем нам заниматься Европой? Давно бы нам пора оставить о ней попечение».
Чаадаев менее всего на свете был готов оставить любимую им Европу на ее собственное попечение и потому полностью поддерживал интервенционизм Николая. Однако все московское общество испытывало к этим действиям Николая глухое недоброжелательство — один «немецкий» император спасал другого за счет свободы и независимости славянских народов. Вот отсюда — из пробудившегося на горе петербургской монархии чувства национальной, этнической солидарности — и рождается новая русская идея. Которой впоследствии будет суждено перевернуть Россию, а затем и «потрясти весь мир».
Декабристско-раннеславянофильский протоизоляционизм окажется кратким, почти неуловимым для взора исследователя русской общественной мысли моментом ее эволюции. Новую, совершенно парадоксальную формулу нашего участия в европейской истории изобретет человек, стоящий с 1850-х гг. на крайне левом фланге славянофильского движения — Александр Герцен. Почти в то же самое время, когда Хомяков будет смущенно пожимать плечами, наблюдая беспокойство петербургского общества перед чуждой России европейской революцией, когда Чаадаев будет продолжать верить в русскую миссию сокрушения революционной гидры в Европе царей, Герцен скажет во всеуслышание о том, что именно «революционная Европа примет Россию в свои объятия». Следуя славянофилам, Герцен противопоставит национальную славянскую Россию чуждой ей бюрократической немецкой по происхождению власти. Так вот, именно эта истинная национальная Россия и окажется способной принести европейским народам то, чего они в силу косности исторических привычек не способны достигнуть собственными силами, — социализм.
Герцен сумеет первым соединить доселе несоединимое — Россию и революцию. И тем самым дать новое оправдание нашего вовлечения в европейские дела. Освобождение не только славянства — тут его двумя руками готовы были поддержать и славянофилы, но и всего европейского трудящегося класса. И надо сказать, на этом языке вскорости заговорят далеко не только радикалы, но и умеренные либералы, и даже романтически настроенные монархисты. Те из них, кто, презрев узы династической солидарности России с другими колониальными державами, вслед за Сергеем Сыромятниковым сможет сказать: «Мы не арии, мы парии человечества, начальники париев, предводители вандалов, объединители униженных и оскорбленных, таково наше призвание». Россия на протяжении всего XIX столетия неуклонно шла к союзу с революцией — европейской и в конечном счете мировой. Неслучайно Волошин почувствовал не только «дух самодержавья» в «комиссарах», но и «взрывы революции в царях» — революционной по отношению к европейскому порядку становилась вся Россия, Россия как цивилизация. Сама монархия к началу XX столетия и особенно в первые мгновения Первой мировой войны, когда союз России с германским блоком был похоронен навсегда, начинала говорить языком революции, произнося слова о «всемирном освобождении народов».
И все же работа славянофилов и Герцена делала свое дело: романовская монархия, вечно отягощенная подозрениями в ее сугубой «пронемецкости», стала первой жертвой окончательного слома консервативного миросознания, то есть сохраняющейся связи петербургской империи со «старым порядком» Европы.
История мировой коммунистической революции как новой имперской идеологии выходит за пределы нашей статьи. Обратим внимание только на один факт. Как только возведенная в ранг государственной идеологии идея мирового коммунистического содружества, подтвержденная фактической оккупацией Восточной Европы, начинает переживать кризис, когда в нее перестают верить не только низы, но и верхи, когда у власти окончательно утверждаются люди, искренне желающие «мирного сосуществования» с лагерем капитализма, в русском обществе вновь начинаются процессы, почти аналогичные тем, что происходили в эпоху Священного союза. Общество отчасти само, отчасти усилиями власти начинает изживать идею мировой революции, так же как и в 1830—1940-е гг., — частично с западническо-либеральных, частично с неославянофильских позиций. Причем так же, как и в прошлом веке, западники и русофилы изначально выступают сообща против фундаменталистов коммунистического толка, а потом все более расходятся друг с другом, и их вежливые поначалу споры в конечном счете разворачиваются в междоусобную войну.
И опять же в этот самый момент мы наблюдаем возрождение изоляционизма, причем и на этот раз первым и робким выразителем этой идеологии оказывается лидер оппозиционного крыла неославянофилов Александр Солженицын. В «Письме вождям Советского Союза» он призывает лидеров СССР отказаться не только от коммунистической идеологии, но также от вполне успешной, по его собственной трактовке, революционной экспансии в Европу и в Азию и заняться освоением пустынных пространств русского северо-востока. И вновь изоляционизм, к сожалению, оказывается психологически отторгнут русским обществом. Да и сам автор «Письма» впоследствии будет несколько стесняться своего «северо-восточного проекта».
Однако при рассмотрении процессов в русском обществе начала 1970-х обнаруживается одно серьезнейшее отличие от XIX столетия — отвергнув революционную, вслед за консервативной, легитимацию нашей имперской миссии, русское общество оказывается не способным предложить никакую иную, альтернативную. Определенное обоснование в горбачевскую эпоху попыталась предложить сама власть, объявившая СССР законным и неотъемлемым звеном «нового мирового порядка». Однако мондиализм так и не смог стать эффективным фундаментом имперского величия по той простой причине, что он требовал легитимации не только со стороны населения страны, но и со стороны лидера «мирового сообщества». А эти лидеры в эпоху старшего Буша явно не горели желанием спасать СССР.
Империя рухнула. Однако ошибались те, кто полагал, что крах русской империи ознаменовал собой конец русского империализма — империализм, как оказалось, мог существовать вне зависимости от наличия империи. Не случайно сразу после распада Советского Союза Эдвард Люттвак заявил о том, что на смену геополитике идет геоэкономика, иначе говоря, империализм пространственный сменяется империализмом финансовым и ресурсным. Путинские годы стали временем, когда Россия ощутила, что обладает инструментами нового проникновения в Европу для полного слияния с ней. Безусловно, речь идет в первую очередь об интеграции в Европу российской элиты, подбирающейся к активам европейских компаний, к газораспределительным сетям и футбольным клубам. Но это, по-видимому, некие вершки гораздо более значительного проекта — проекта, как говорят, профессионалы, «институционального трансферта» русской элиты в европейский мир.
Самое любопытное, что этот «неоимпериализм» практически не опирается ни на какую внятную идеологию — он осуществляется даже без обсуждения и осмысления, не говоря уже об одобрении, российского общества — тихо и почти контрабандой. Для общества введена в действие социал-демократическая риторика, подкрепляемая скромным пакетом национальных проектов. В этой ситуации вполне естественно, что национальная автохтонная оппозиция «неоимпериализму» будет проходить под лозунгами политического изоляционизма и экономического автаркизма. Иначе говоря, необходимости направить ресурсы внутрь страны для возрождения российской науки и промышленности, преодоления колоссального демографического спада и выведения России из поля столкновения США с их мусульманскими недругами в Центральной Азии. Причем России в этой ситуации нет никакой необходимости в точном смысле слова «закрываться» от Европы. Как раз напротив — весь накопленный нашей страной за путинские годы ресурсный и стратегический потенциал следует направить на обеспечение нормальных, но отстраненных отношений с европейскими соседями, которые сделали бы возможным привлечение европейских финансов и технологий для индустриального и постиндустриального возрождения страны.
Идеологически выдохшийся современный русский «неоимпериализм», по-прежнему рассматривающий Россию как ресурс для нового прыжка во внешний мир, но даже не находящий привлекательных слов для обоснования этой цели, не может считаться адекватной национальной идеей современности. Но столь же неприемлем и либеральный европеизм. Его представители явно не способны ответить на простой вопрос, как Россия сможет стать Европой, если Европа этого не хочет. Поэтому единственной здоровой альтернативой этим двум одинаково ошибочным идеологемам может стать российский изоляционизм, который из маргинального явления русской общественной мысли в настоящее время должен стать ее центральным звеном. Россия просто не может считать себя частью Европы и претендовать в будущем на участие в ее делах — и Европа, и Россия смогут благополучно уживаться друг с другом лишь на расстоянии вытянутой руки. Всякое масштабное вовлечение в дела Запада, равно как и вмешательство европейцев в наши дела, повлечет за собой очередной кризис в наших взаимоотношениях, чреватый крупномасштабным военным столкновением на территории лимитрофных государств.
Разрешение всех спорных моментов с Европой и демаркация зон влияния будет делом непростым, но, чтобы иметь хотя бы шанс реализовать эту задачу, необходимо сделать первый шаг, а таким шагом сможет стать лишь выдвижение изоляционизма — не в обывательском, а в научном смысле этого слова — в качестве национальной идеи новой России. Поэтому те идеи, которые высказали, но не смогли развить в целостную доктрину Хомяков и Солженицын, должны быть взяты на вооружение молодым поколением интеллектуалов, способных видеть и мыслить Россию вне Европы и вне Азии.
