Барин и мужик

Экономические воззрения В.П.Мещерского

В.П.Мещерский и его единомышленники четко осознавали зависимость между судьбой существующего в России государственного строя и происходящими в стране экономическими процессами. В одном из своих посланий к Александру III князь писал: «Что такое финансы России? С одной стороны, это экономические и денежные средства России, с другой стороны, это главный ключ к политическому состоянию России. Финансовое управление в одних руках может повести к упрочению в России порядка, Власти и Самодержавия; в других руках те же финансы могут повести к разрушению политического строя России» [1].

Следовательно, по мысли Мещерского, состояние и направление развития народного хозяйства определялось не какими-то объективными факторами, а всецело зависело от усилий государственной власти, которая с помощью того или иного «финансового управления» формирует удобную себе экономическую модель. При этом степень и глубина воздействия политической воли на хозяйственные практики почти не имеют пределов и ограничений. «Материальная жизнь в России идёт весьма туго и медленно, — рассуждал Мещерский. — Ясно, как день, что всё это так только потому, что нет приказания, и всё ждёт этого приказания опять-таки в твёрдом убеждении, что стоит только приказать, и дорога будет отличная, и явится мост, и устроится пруд, и заведётся лес, и т. д.». Но, сокрушался князь, «вся беда в том, что в Петербурге не довольно верят в магическую силу приказания. А если бы только поверили, и принялись приказывать ясно, прямо и коротко, хотя бы через губернаторов, Боже мой, чрез 5−6 лет Россия стала бы неузнаваема: рабочая сила создала бы чудеса техники и материального благосостояния, без всяких займов и без всяких проектов» [2].

Мещерский не сомневался, что целенаправленными усилиями государство способно не только обеспечивать хозяйственный прогресс, но и приноравливать, если это необходимо, сложившиеся экономические отношения к нуждам политического режима. Поставленная же Мещерским задача реставрации «истинного» самодержавия, самодержавия сословно-патриархального, небюрократического, настоятельно выдвигала и задачу приспособления к нему сильно изменившегося за пореформенные десятилетия экономического строя. При этом центральным экономическим вопросом для публицистов «Гражданина», как и для всей русской общественной мысли того времени, был аграрный вопрос.

В пореформенную эпоху в связи со стремительным ростом капиталистического уклада, с возвышением новых социальных групп и разложением старых, связанных с дореформенным порядком, едва ли не наиболее глубокие метаморфозы произошли в судьбе крестьянства, составлявшего 9/10 населения страны. Получив долгожданную свободу, значительная часть крестьян заплатила за неё хозяйственным упадком и социальной деградацией. Но не одни крестьяне оказались жертвами развивающегося капитализма. После 19 февраля 1861 г. нисходящий поток захватил и поместное дворянство. Образ цепи в поэме Н.А.Некрасова, которая, порвавшись, ударила «одним концом — по барину, другим — по мужику», точно отражает результат крестьянской реформы. Подобное же мнение высказывал Ф. Энгельс, внимательно следивший за социально-экономической эволюцией пореформенной России: «Если русский крестьянин обречён на превращение в пролетария — промышленного или сельскохозяйственного, — то русский помещик, по-видимому, тоже обречён… Этот класс чуть ли не более обременён долгами, чем крестьянство, и вынужден постепенно распродавать свои имения…» [3]

Суть происходивших в России с 1861 г. социально-экономических процессов Энгельс описал как «коренную аграрную революцию» [4]. Речь шла, прежде всего, о «революции в условиях земельной собственности, которая разорит и помещика и мужика и заменит их новым классом крупных земельных собственников, вышедших из деревенских кулаков или из городских буржуа-спекулянтов» [5]. Сравнивая эти процессы с развитием капитализма в США, Энгельс отмечал, что в Новом Свете это развитие осуществлялось в исключительно благоприятных условиях в силу того, «что само происхождение Соединённых Штатов современное, буржуазное, что они были основаны мелкими буржуа и крестьянами, бежавшими от европейского феодализма с целью учредить чисто буржуазное общество». В России же «переход к капиталистическому индустриализму» совершался на почве, отягощённой пережитками не только феодализма, но и «первобытного, аграрного коммунизма». Поэтому и переход этот, считал Энгельс, «не может произойти без ужасного перелома внутри общества, без исчезновения целых классов и превращения их в других классы», что неизбежно повлечёт за собой «огромные страдания» и «растрату человеческих жизней и производительных сил» [6].

Позднее В.И.Ленин определил вариант развития капитализма в условиях сохранения помещичьего землевладения и полуфеодальных отношений в деревне как «прусский путь» в противоположность «американскому пути». В социально-экономической эволюции пореформенной России, действительно, много общего с «прусским путём» к капитализму, поэтому нам кажется уместным обращение к опыту западного соседа для уяснения важных особенностей «российского пути». Сравнение тем более плодотворно, что Пруссия (восточная Германия), как и Россия, весьма поздно, только в первой половине XIX в., рассталась с крепостничеством; во-вторых, зарождающийся германский капитализм испытывал давление более зрелых капиталистических экономик (прежде всего, Англии); в-третьих, для Прусско-Германской империи характерно сохранение на весь переходный период господства феодальных институтов и элит (полуабсолютистской монархии, прусского юнкерства). Так, всесторонне исследовавший капиталистическую модернизацию Германии в XIX в. В. Зомбарт пришёл к выводу, что сельское хозяйство оказалось здесь наименее поддающимся внедрению капитализма сектором экономики. В особенности это касалось помещичьих имений. «Юнкеры, как социальный класс, — писал Зомбарт, — являются не чем иным как представителями докапиталистического, или антикапиталистического, крупного помещичьего хозяйства». Характерной особенностью такого хозяйства, по сравнению с хозяйством капиталистическим, немецкий социолог считал то, что оно ведётся не для наживы, а для поддержания привычного образа жизни и престижа аристократической семьи. «Настоящий юнкер будет ненавидеть наживу, как нечто лавочническое, не приличествующее аристократу, — утверждал Зомбарт. — Он имеет то, что ему нужно, это само собою разумеется, но гнаться за наживою пусть гонятся рыцари аршина. Сказанное можно выразить ещё в другой форме: буржуазное хозяйство есть прежде всего хозяйство доходов, с высотою доходов соразмеряются расходы; напротив, хозяйство дворянина-помещика есть хозяйство расходов, здесь с высотою расходов должны соразмеряться и соразмеряются доходы [7]. Если возникает дефицит, то о покрытии его заботилась искони не бережливость или лавочническое высчитывание, а власть в лице государства». Во времена средневековья, остроумно замечает Зомбарт, рыцари для сведения концов с концами грабили на большой дороге проезжающих купцов, теперь то же самое они осуществляют с помощью законодательных механизмов государства.

Образ жизни помещика-юнкера представляет весьма благоприятную почву для формирования антикапиталистических установок: «Если дворянину ненавистно наживание барышей, то в такой же степени он ненавидит форму, которую оно обыкновенно принимает: коммерческое дело. Всё, что требует счёта, всё рационалистическое, всё денежное ему противно». Поэтому традиционное помещичье хозяйство является антиподом хозяйства капиталистического, ибо последнее основано именно на строгой калькуляции, рациональном расчёте прибылей и издержек. Помещичьему хозяйству присущ и совершенно иной тип отношений с работниками. На капиталистической ферме эти отношения ограничиваются договором купли-продажи рабочей силы, это чисто коммерческие и юридические отношения. Юнкер же предпочитает, «чтобы его отношения к „своим“ людям, т. е. к народу, который под руководством управителя обрабатывает его поместья, не рассматривались как чисто деловые». Зомбарт объясняет это так: «По самому существу феодального хозяйства ему чужд договор найма относительно определённых услуг и работ. Так как хозяйство не носит ещё резко выраженного сезонного характера, отличающего современное земледелие, так как техника движется ещё по старым, проторенным путям, то нужны постоянные, если возможно — оседлые, а всего лучше — прикреплённые к земле рабочие, готовые к услугам круглый год; существует, следовательно, интерес в связанном отношении рабочего к работодателю, — в прямую противоположность капиталистическому предпринимателю… Затем, само собою понятно, что вследствие незначительности денежных поступлений, рабочего вознаграждают предметами потребления. Всего охотнее его делают участником в продукте путём вознаграждения из известной доли… Следовательно, его делают органическою частью своего хозяйства, с которым должен срастись он и его семья, из рода в род. Тогда рабочий действительно вступает в своего рода вассальное отношение к помещику, в отношение взаимной верности; с внутренней необходимостью возникает патриархальный строй отношений». В конечном итоге, «отношение между феодальным господином и рабочим сохраняют качественную окраску, они не разрешаются в чисто количественное отношение, свойственное пролетарско-капиталистической организации труда» [8].

Вышеописанные особенности прусского помещичьего хозяйства были в полной мере присущи и его русскому аналогу, сохранившему гораздо больше феодальных черт, и столь же естественно продуцировали комплекс антикапиталистических воззрений у своих владельцев. Но этот комплекс, по убеждению Зомбарта, коренится не только в барских привычках и крепостнических пережитках. Во многом он обуславливается самой жизнью на земле и занятием сельским хозяйством. Проникновение капиталистических отношений в сельское хозяйство затруднено, во-первых, «ненадёжностью его доходов, зависящих от урожая». Во-вторых, тем, что «в сельском хозяйстве существует меньшая возможность получать экстраординарные прибыли путём повышения производительности, как это бывает в промышленности, или путём использования благоприятных коньюнктур». Нередко в сельском хозяйстве ручной труд оказывается выгоднее механизированного, мелкое хозяйство эффективнее крупного, лично зависимый работник предпочтительнее наёмного, и т. п. Вот почему «сельскохозяйственная деятельность по всей своей природе побуждает отодвигать в сторону при её организации капиталистические точки зрения».

Традиционные, патриархальные, лично-зависимые отношения воспроизводятся аграрном секторе в силу объективных условий его существования. «Что особенно трудно в сельском хозяйстве, — указывал Зомбарт, — это именно замена всякого лично-индивидуально-конкретного отношения суммою абстрактно-вещных договорных отношений, рассматривание всякой частицы имущества, как и всякого начинания, исключительно с точки зрения денежной наживы. Во всех других областях хозяйственной жизни это легче: между доменной печью или писчебумажной фабрикой и их владельцами не завязываются никакие узы со сколько-нибудь личной окраской. По всей своей природе такие имущественные объекты могут быть оцениваемы всегда только с количественно-экономической точки зрения». Тогда как «сельскому хозяину труднее, чем другим руководителям хозяйства, смотреть на любовно и заботливо выращенные им продукты только как на денежные величины, как на одни количества, и только в эту меру ценить их» [9].

Сельское хозяйство не только существует в ином ритме, нежели прочие отрасли экономики, но и, благодаря этому, обладает повышенной сопротивляемостью воздействию капиталистических отношений. «Из всех субъектов хозяйства, — писал Зомбарт, — один только сельский хозяин может при известных обстоятельствах всецело, в большинстве же случаев хоть отчасти, отказаться от рынка и сделать своё хозяйство чем-то самодовлеющим. Даже теперь помещик может удовлетворить значительную часть своих потребностей в собственном хозяйстве. Сапожник не может прожить, если не найдёт покупателя для своих изделий, крестьянин может» [10].

Ритм жизни традиционного крестьянского хозяйства определяется природными циклами, капризами погоды, имеющими вероятностный характер; ритм капиталистического хозяйства не терпит никакой приблизительности, он выверен с математической точностью сроками платежей по векселям и банковским кредитам. И эта несовместимость жизненных ритмов двух типов хозяйства порождает порой драматические коллизии, с исключительной художественной силой изображённые в произведениях Г. И.Успенского. «Завися от «строка», от «числа» и длинненькой бумажки, — писал Успенский, — кулачишко должен ставить в ту же зависимость и всё то деревенское, что зависит только от «бога» и от погоды, от тучи, от дождя, от засухи и т. д. «Строк» взносить в «банку», положим, истекает 15 июля, и кулачишко вылезает из всех кишок вытянуть из должников должное, пунктуально следуя банковой правде, тогда как деревенская правда говорит так же категорически и неопровержимо, что платить долг, когда хлеб в поле и когда ещё ждут дождей, — совершенная нелепость и ерунда, точь-в-точь такая же, как если бы кто потребовал на самом деле, чтобы курочка бычка родила или поросёночек яичко снёс. «Как божья воля», «как господь поможет» — вступили в борьбу с векселем и «строком"…» [11]

Конфликт между «правдой векселя», правдой банка и «правдой земли» точно так же угнетал и помещика, о чём неоднократно писалось на страницах «Гражданина» [12]. Постоянные требования Мещерского сократить, отсрочить, а то и вовсе отменить выплату задолженности помещиков Дворянскому банку отражает именно этот конфликт. «Император Александр III, — подчёркивал он, — создал дворянский банк для помощи дворянскому земельному сословию, а нынешние судьбы дворянского банка его превратили в коммерческий банк, для которого буква устава важнее всякого личного интереса того или другого дворянина» [13]. Такое положение нетерпимо, ибо, как полагал князь, «земледельческое дело, где капитал обращается один раз только в год, требует несравненно больше покровительства от правительства, чем промышленность фабричная и заводская, где капитал обращается 2 и 3 раза в год…» [14]

Все эти принципиальные отличия аграрного хозяйства от любых других отраслей (торговли, промышленности, транспорта и т. д.), сравнительно легко усваивающих язык коммерческих, рыночно-капиталистических отношений, получили теоретическое осмысление в исследованиях А.В.Чаянова о трудовом крестьянском семейном хозяйстве. В чаяновских работах крестьянское семейное хозяйство предстаёт как самостоятельный тип хозяйственной организации, подчиняющейся совершенно иным закономерностям, нежели капиталистическое хозяйство, и для которого недействительны экономические категории последнего или же они приобретают совершенно иной смысл (например, категория рентабельности). Крестьянское домохозяйство, по мнению Чаянова, это прежде всего натуральное хозяйство, выход на рынок для него случайное или вынужденное явление. Его главная цель — самообеспечение, но не максимизация прибыли. В этом отношении к нему тесно примыкает традиционное помещичье хозяйство, которое часто составляет всего лишь своего рода надстройку, или пристройку, к некоторому количеству крестьянских домохозяйств и, следовательно, подчиняется в своей жизнедеятельности тем же закономерностям. Анализ структуры помещичьего хозяйства побудил Чаянова отнести его к числу некапиталистических хозяйственных систем [15].

Зародыш этой идеи Чаянова можно найти в произведениях Глеба Успенского. «Власть земли», «условия земледельческого труда» предопределяли, по убеждению писателя-народника, весь строй жизни крестьянина: «Над ним царила исключительно эта власть, власть естественных условий труда, власть земли, навоза, ветра, дождя, урожая, неурожая, — условий, которые не подлежат ни контролю, ни протесту, ни малейшей критике; большой боярин и бывший господин помещик ничего не изменили в той, так сказать, «запряжке» крестьянина, которую создали ему не зависящие от него условия труда; со своими бурмистрами, приказчиками, арапниками и прочими атрибутами хозяйства они только нахлёстывали запряжённого уж мужика, увеличивая этим хлестаньем только напряжение его труда, заставляя его плотнее «лечь в оглобли», поднять и провезти больше того, что он вывез бы без кнута, но ничего не изменяя ни в условиях труда, уже владевших мужиком и создавших ему «запряжку», ни в том пути, по которому он и сам шёл, повинуясь опять же этим условиям труда…» [16]

Схожие мысли высказывал и немецкий социолог Ф. Тённис, по мнению которого, крестьянское хозяйство само по себе, а равно и в том случае, когда оно осложнено присутствием помещика-господина, представляет собою разновидность домашнего семейного хозяйства, противоположного по своему типу рыночному капиталистическому хозяйству [17]. А О. Шпенглер без тени сомнения говорил о «поместном дворянстве» как о «высшей форме крестьянства» [18].

В России в пореформенную эпоху вплоть до начала ХХ века среди помещичьих имений преобладали именно полуфеодальные хозяйства, сросшиеся разными формами зависимости, поземельных отношений, личных связей и т. д. с окружающими крестьянскими домохозяйствами [19]. Психология владельцев таких имений, даже самых прогрессивных из них, вроде автора «Писем из деревни» А.Н.Энгельгардта, была весьма далека от классического «духа капитализма», описанного М. Вебером и В.Зомбартом.

Специфика аграрного хозяйства, самими объективными условиями быта формировавшая антикапиталистическую ментальность у поземельных сословий, и побуждала Мещерского и его единомышленников увязывать будущее самодержавного строя с восстановлением преимущественно аграрного характера экономики России и преобладания традиционного типа хозяйства в деревне. «Из всех сословий России, — утверждал «Гражданин», — дворянское и крестьянское наиболее близки к Самодержавной власти, как своею верноподданною преданностью, так и хранением тех же самых заветов, традиций и святынь, что составляют глубокий смысл Самодержавия на Руси» [20]. При этом Мещерский решительно восставал против «фальшивой идеи, что Русь есть мужицкое царство, где, кроме царя и народа, нет ничего органически выдающегося» [21]. Приверженность этой «фальшивой идее» он приписывал в основном славянофилам. По его же твёрдому убеждению, «главной опорой самодержавия» оставалось «дворянское земельное сословие как руководитель народа» [22].

Поэтому базовым элементом, скрепляющим всю политическую и социально-экономическую систему страны, Мещерский считал дворянское поместье. Именно в рамках поместья частные семейно-патриархальные отношения возвышались до уровня политико-экономических, именно поместье и помещик являлись точкой соединения политического строя самодержавия с повседневным хозяйственным бытом массы крестьянского населения. Поэтому вполне естественно, что какие бы проблемы — экономические, политические или культурные — ни затрагивались в «Гражданине», они рассматривались через призму бытия поместного дворянства.

Главнейшим условием поддержания этого бытия и выполнения дворянством своей политической роли являлось установление правильных отношений его с крестьянством. Мещерский был твёрдо убеждён в том, что сохранение старопомещичьего уклада служит обеспечением благосостояния не только поземельного дворянства, но и самих крестьян. Он не уставал повторять, что противоречия между крестьянами и помещиками отнюдь не являются антагонистическими; а если они иногда и возникают, то это либо частный случай, либо следствие зловредного влияния ложных доктрин, натравливающих народ на «господ». В его интерпретации, отношения барина и крестьян — сложная и тонкая материя, сотканная из тысяч живых органических взаимосвязей, результат векового совместного жития. Это своего рода симбиоз. Подтверждение этого князь усматривал в том, что разрушение прежних отношений в 1861 г. одинаково тяжёло отразилось и на бывших душевладельцах, и на бывших крепостных. Смертельная угроза и для тех, и других исходит от разрастающегося раковой опухолью капиталистического уклада. «Я убеждён в том, — писал Мещерский, — что разорение дворянства будет иметь последствием полное разорение народа и понижение его нравственного уровня посредством закабаления его в цепях фабриканта и хищника на земле» [23].

Князь был уверен, что интересы капиталиста и крестьянина противоположны и непримиримы, ведь капитализм в своём предельном развитии ведёт к уничтожению традиционного крестьянского уклада, к превращению крестьянства в пролетариат. Наоборот, экономическое бытие дворянского имения со всеми его сословными атрибутами целиком обусловлено сохранением замкнутого на него полунатурального крестьянского хозяйства. Всё это позволяло Мещерскому утверждать: «Духовная связь на земле помещика-барина и мужика совсем не подорвана. Их судьба общая. Богат барин — богат мужик. Бедность барина — бедность народа. Барин, в отличие от кулака, никогда не богател в ущерб народу. Оттого восстановление дворянства будет иметь последствием значительное улучшение и материального, и нравственного благосостояния народа» [24].

Барин-помещик, полагали в «Гражданине», является естественным покровителем крестьян, их защитой и опорой. Поэтому разрушительное воздействие капитализма на дворянские имения приносит ощутительное зло и для крестьянства. Разорение помещика и переход их владений в руки буржуазных предпринимателей усугубил бедность и угнетение мужика. «Купец-землевладелец, — утверждал Мещерский, — живёт только для себя и смотрит на крестьян, как на источник беспредельной эксплуатации, не только вне законов политической экономии, но вне законов человеколюбия». Потому-то «народу настолько симпатичен помещик-дворянин, насколько ненавистен купец-землевладелец: для него это тот же кулак-мужик» [25].

Барин-помещик, полагали в «Гражданине», является естественным покровителем крестьян, их защитой и опорой. Поэтому разрушительное воздействие капитализма на дворянские имения приносит ощутительное зло и для крестьянства. Развивая идеи Мещерского, его «духовный сын» Колышко утверждал, что в основе отношения помещика к крестьянам лежит «сентиментальность». «Сентиментальность русского барина в деревне, — разъяснял он, — сказывается прежде всего неровностью его характера. Его выводит из себя неаккуратность и недобросовестность мужика. В порыве злобы он готов стереть его с лица земли, жаловаться, мстить. Но тот же самый мужик без особого труда выпрашивает у «крутого» барина отсрочку аренды, клок земли, вязанку дров, пудик мучицы, меру картофеля. И это при нормальных условиях хозяйства. В случаях же несчастья, как то: пожара, недорода, болезни и проч., «крутой» барин помогает более существенно, и все обязательства такого крестьянина к такому барину сами собой рушатся».

Совершенно иная картина наблюдается, когда имение попадает в руки выходца из буржуазных слоёв. О «купце-помещике» Колышко писал: «Его характер всегда ровен, слова — мягки, а взгляд — стальной, холодный. Он редко кричит, бранится и ещё реже жалуется властям. Он знает себе цену и знает цену каждому Ивану или Сидору. Его мировоззрение сводится к спросу и предложению. И он балансирует между тем и другим, нажимая, когда он сильнее мужика, и мирволя, когда слабее. Но, так как последнее случается редко (купец не осядет там, где есть недостаток в рабочей силе), то, понятно, он чаще нажимает, чем мирволит. Никаких традиций, никакой связи с мужиком. Только — спрос и предложение…»

Вытеснение помещика лабазником только началось, но его последствия для строя деревенской жизни уже вполне выявились. «Пройдитесь, — предлагал Колышко, — по базарной площади любого уездного города, всмотритесь в тёмную, серую глубь этих лабазов — вы увидите там согнутыми над счётами, грязно одетых, с злыми отёкшими лицами и подозрительно бегающими глазами, людей… Редкому из них не принадлежит какое-либо из ближайших к городу дворянских гнёзд, что насиживались веками, а были расхищены в какой-нибудь десяток лет. Купец приобрёл его «по случаю», но эта «покупочка» ни в чём не изменила его мировоззрения, характера и привычек. Его мир — базар и лавка. Дальше краёв этой изрытой, навозом покрытой базарной площади и этих грязных стен лабаза его воображение не бежит».

Положение крестьян в результате вытеснения буржуазными предпринимателями прежнего барина-помещика становится более приниженным и утеснённым. Для представителей буржуазии купленное имение не родовое гнездо, а всего лишь объект приложения капитала для извлечения дохода. Поэтому им не свойственна никакая «сентиментальность»: «Купец шлёт к себе в имение приказчика порасторопней, а сам наезжает туда только в большие праздники, побаловаться чайком под столетними липами барского парка, пока он ещё не срублен. Весь сложный мир деревенской жизни, коей он в роли барина является центром, его не касается. Пожары, болезни, неурожаи, нужда Сидора и Карпа — всё это для него только рассказы, которые заносятся к нему в лавку покупателем и которые он более или менее вежливо выслушивает. Его нервы спокойны в четырёх заплесневелых стенах. Его сердце бьётся ровно и нет ему нужды ни сердиться, ни расплываться в порывах христианской любви, ибо он окружён не людьми, а покупателями» [26].

То есть отношения барина к крестьянину, по мнению Колышко, отягощены определённым социокультурным багажом, «сантиментами», в противоположность отношению буржуазного дельца, руководимого голым экономическим рационализмом. «На место прежнего помещика-дворянина, в громадном большинстве случаев образованного, воспитанного и человека с сердцем, стал невежественный, грубый кулак, у которого один только Бог — это рубль», — подытоживал пореформенный социально-экономический прогресс ещё один публицист из круга «Гражданина» В.В.Ярмонкин, склонный считать этот «прогресс» скорее регрессом [27].

В «Гражданине», вместе с тем, не изображали дореформенный «симбиоз» помещика и мужика безмятежной идиллией. «Помещик жил на счёт крестьянского труда — это правда, — писал Мещерский, — но он в то же время жизнь свою делил с народом, он жил вместе с ним; он нажитое крестьянским трудом возвращал крестьянскому труду» [28]. Возвращение это происходило, по мнению князя, в форме прямой материальной помощи в тяжёлую годину, в форме общего покровительства и предстательства за крестьян перед государством и другими «сильными мира сего», а также в форме культурного благотворного влияния. В «Гражданине» были убеждены, что «зависимость от кулака и кабатчика несравненно тяжелее зависимости от барина, который притом гораздо менее гнушается мужиком, чем любой малограмотный писарь и кабатчик».

Аграрный образ жизни, погружённость в сельскохозяйственный производственный цикл — вот основа близости помещика и мужика: «Кто, кроме дворян, работает вместе с крестьянином на полях и выдерживает все невзгоды северного сурового климата, молотя хлеб в морозные ночи и управляя летом работами, стоя для этого под знойным солнцем по четырнадцати часов в сутки?» [29] - Никто, а значит, «чиновники, начиная с окружных судей и судебных следователей и кончая волостным писарем из выгнанных со службы канцеляристов, конечно, никогда не узнают мужика так хорошо, как его знает средней руки землевладелец, выросший в деревне и проживший в ней свой век. Что же касается до небогатого дворянства, то весьма многие его представители жизненною своею обстановкою мало чем отличаются от зажиточного крестьянина». Тем не менее, близость эта не доходит до полного слияния, и мужик «всегда считает барина не своим братом», так как «барин — это человек высшего сорта, он хорошо обучен по книгам, честь свою соблюдает, торговлею, кабачеством и плутовством не занимается, несмотря на то что ныне господам живётся плохо и что им весьма трудно воспитывать своих детей». Ставший на путь буржуазного предпринимательства «барин-плут», по убеждению «Гражданина», «это выродок, который от господ отстал, а к прохвостам пристал» [30].

Поэтому хотя помещик в известном смысле и «плантатор», но, как ещё в середине 1870-х гг. подметил Мещерский, «учителя, руководители и деятели современно-либерального общества» оказались «тоже плантаторы, но только плантаторы бессословные и плантаторы без начал и преданий» [31]. «У помещика былого, — писал Мещерский, — были громадные земельные права над крестьянами, но была также между им и крестьянами его известная атмосфера патриархальных отношений, часто отнимавшая у барства острый и тяжёлый характер гнёта и произвола. В новых отношениях кулака к крестьянину нет законных прав власти и законных обязанностей, но зато нет и патриархальности отношений, истекающей из вековой преемственности общности интересов на земле и от земли». По мнению князя, «в этих новых отношениях помещика новой формации и крестьян пахнет чем-то американским» [32]. Этот «американский», буржуазный дух вызывал непреодолимое отвращение у консерваторов, писавших в «Гражданине». И этому мефистофелевскому духу, обещающему богатство, но приносящему лишь разорение и опустошение, они противопоставляли утраченную гармонию дореформенных порядков в деревне: «Чиновник задушил народ бумагами; кулак разорил народ поборами. Помещик же, отдавший по Царской воле крестьянину часть своей земли, остался для освобождённого мужика тем, чем был для крепостного — другом, своим, родным…» [33]

Сохранение помещичьих имений, считали в «Гражданине», экономически выгодно крестьянам потому, что «большие помещичьи экономии составляют, так сказать, большие аграрные благотворительные учреждения» для мужика. В случае же уничтожения помещичьих хозяйств, даже если крестьяне поделят между собой всю их землю, положение крестьян ухудшиться: «Б?льший надел вовлечёт крестьян в б? льший труд, в б? льшие затраты по обработке — потребуется б? льшее число рук, больше удобрения; для удобрения — б? льшее число коров, для б? льшего числа коров — б? льшее количество корма, а корм стоит в зависимости от урожайности полей и лугов…» Но получит ли крестьянин при значительной интенсификации своего труда существенный прибыток? Едва ли, ибо всё равно самостоятельно выходить на рынок крестьянин не сможет, и весть рост урожая (если он будет) достанется скупщику. Пока же существует помещичье хозяйство, мужик имеет стабильную работу за неплохую плату и гарантированный сбыт части своих продуктов для личного потребления барина и различных производств в имении [34]. К тому же, рано или поздно «чёрный передел» неизбежно повлечёт имущественную дифференциацию и «превращение миллионов крестьян в рабов кровопийц-кулаков, вышедших из их же среды, с перспективою сперва увеличения в геометрической прогрессии числа пролетариев, а потом междоусобной резни» [35].

Обеспечение первенствующего значения в экономике традиционного аграрного уклада обуславливало, по убеждению идеологов «Гражданина», ни больше ни меньше как сохранение национальной идентичности, преемственности русской культуры и питающих её христианских ценностей. Таково было твёрдое убеждение Ф.М.Достоевского. «Нравственность, устой в обществе, спокойствие и возмужалость земли и порядок в государстве, — писал он в период своего сотрудничества в «Гражданине», — зависят от степени и успехов землевладения. Если землевладение и хозяйство слабо, раскидисто, беспорядочно, — то нет ни государства, ни гражданственности, ни нравственности, ни любви в боге». Поэтому «промышленность и капитал действуют развратительно, отторгнувшись от земли, стало быть, от родины…» [36]

К началу ХХ века несовместимость городской капиталистической и деревенской цивилизаций выяснилась для консерваторов предельно четко. «Мы видим современную Россию как бы раздвоившеюся, — писал Мещерский. — В России стало как бы две России: либеральная Россия столиц и городов, пределы которой кончаются станциями железных дорог, и Россия здравого смысла, начинающаяся за пределами этих линий и рассеянных по ним городских оазисов». Городская буржуазная Россия с её искусственной средой обитания, образом жизни и даже категориями мышления целиком импортирована с Запада. «Другая Россия» — Россия аграрная, Россия крестьянская, сохраняющая традиционное, докапиталистическое жизнеустройство. Эта «другая Россия живёт собственным умом, желая устроения своей жизни по собственному разумению, на основах своей истории, в стремлении к своим идеалам». Тогда как городская «либеральная Россия гонит Христа», «крестьянская (она же христианская) Россия, зовёт Христа и молит об устроении своей жизни по его учению, по-божески, по справедливости, а не по измышленным новейшим теориям, из которых ни одна пока не привилась к жизни и не дала счастья человечеству» [37].

В «Гражданине» настойчиво противопоставлялись «настоящая коренная Россия, в которой сохранились русские исторические идеалы», каковой почиталась «Россия сельская, земледельческая, в отличие от России городской капиталистической, завистливыми взорами взирающей на Запад с его капитализмом, комфортом, удобствами, роскошью, как бы не обращая внимания на многочисленные отрицательные стороны пресловутой западной культуры». Эти отрицательные стороны связывались, прежде всего, с «безземельем, несчастным пролетариатом, вынужденным поневоле копошиться весь век в душной атмосфере фабрики и каторжной работы в недрах земли». Тогда как «у нас пока в рудниках работают несчастные провинившиеся каторжники, в Западной Европе эти работы исполняют так называемые свободные граждане, закрепощённые, тем не менее, действительно свободным и крепко охраняемым и себя охраняющим капиталом» [38].

Поэтому, хотя «наш мужичок и беден, и сер, и кое-когда не доедает, но всё-таки счастливее английского пролетария, работающего круглый год шесть дней в неделю под землёю, чтобы в седьмой день, надевши цилиндр и перчатки, чувствовать себя свободным гражданином свободной страны, забывая на несколько часов, что наутро он вновь делается крепостным тружеником капиталиста, и если он ему не подчинится и его покинет, он и семья его легко могут умереть с голода, среди бела дня в многолюдном городе, при полнейшем равнодушии всех окружающих, ибо пролетарию, покинувшему работу в буквальном смысле негде преклонить голову!» А вот «наш мужичок, при всей своей бедности, имеет одно утешение, это — свой угол» [39].

Следовательно, улучшение участи крестьянина заключается не в продвижении к капитализму, а наоборот, — в укреплении докапиталистических порядков, расшатанных в пореформенное время. Мещерский решительно отвергал мнение, согласно которому «увеличение крестьянского землевладения и переселение крестьян» являются «главными средствами улучшения экономического быта крестьянского населения». Ибо причина хозяйственного расстройства деревни, с точки зрения Мещерского, коренится не в земельной тесноте, а в упадке народной нравственности вследствие ослабления патриархальной власти. Подводя итоги «первого 25-летия новой крестьянской жизни» после 1861 г., князь отмечал «весьма печальные результаты их свободного быта», обусловленные «нравственной распущенностью от постепенного упразднения власти отца семьи, с одной стороны, и с другой стороны, от отсутствия всякой власти над крестьянскою средою» [40]. Подрыв «власти отца» под влиянием ложных общественных идей, проникавших в крестьянские умы благодаря либеральной политике правительства, обусловил громадный рост семейных разделов, дробление земельных участков, преобладание легкомысленной молодёжи на сельских сходах, безудержное пьянство и т. д. Общее расстройство патриархальных порядков и порождало, по мнению князя, бедность русской деревни.

Эти эмпирические наблюдения Мещерского преподносились на страницах «Гражданина» в качестве непреложного экономического закона: «Недостаток знаний и нравственных начал влекут за собою бедность». Отсюда с необходимостью следовало, «что забота о поднятии экономического благосостояния крестьянина должна идти вместе с заботой о его душе». Ибо пренебрежение последней обесценивает и обращает ко злу даже хозяйственные успехи: «В настоящее время если какой-либо крестьянин выбивается из-под гнёта экономических условий своей жизни, то из него получается кулак, мироед, действующий вредно на общий уровень жизни государства. В конечном выводе получается регресс, а не прогресс» [41].

Несомненный регресс начался после того, как «правительство, в угоду либеральной партии, отказалось от опеки над крестьянами, и опекунами миллионов освобождённых крестьян явились кабатчики, кулаки и российский интеллигент». Хозяйничанье буржуазных дельцов оказалось пагубным для крестьян, ибо «Колупаевы и Разуваевы в состоянии разорить любое самое богатое и патриархальное сельское общество в два-три года так, что его потом и в сто лет не воскресишь, а тут они распоряжались на правах полновластных хозяев четверть века» [42].

Поправить дела возможно, лишь устранив разлагающее влияние капитализма на традиционные поземельные отношения и восстановив доминирующее положение поместного дворянства, его патриархальную власть в деревне. «Главное, — подчёркивал Мещерский, — это выйти из ненормального состояния, в которое вверг всё сельское хозяйство переворот 1861 года, сразу превративший натуральное хозяйство в денежное… Это значит, что нужно всё-таки вернуться к давнишнему старому, и около помещика устраивать благосостояние крестьян; это значит, что нужно поставить в натуральную зависимость сельское хозяйство крестьянина от сельского хозяйства помещичьего…» [43]

Разумеется, нарисованная «Гражданином» картина отношений поместного дворянства и крестьянства не лишена тенденциозности, но считать её при этом совершенно безосновательной и фантастической было бы неверно. Во всяком случае, похожую картину эволюции пореформенной деревни мы находим в произведениях писателей, которых никак нельзя отнести к рупорам помещичьих интересов. Мнение о том, что даже крепостнические порядки создавали более благоприятные и щадящие условия для развития крестьянского хозяйства, нежели господство «греховодника-капитала», неоднократно высказывал в своих очерках Г. И.Успенский [44].

Подробно разъяснил преимущество барина перед буржуазным дельцом, с точки зрения крестьянского интереса, Н.К.Михайловский. Анализируя знаменитую формулу щедринского Разуваева «йён достанит» Михайловский писал: «В финансовом девизе Разуваева лежит ключ к уразумению разницы между тем обездолением, которому мог подвергать мужика барин, и тем, которое зависит от алчности чумазых. Барин мог проиграть свою Маниловку или Заманиловку в карты, мог променять крестьянскую семью на пару борзых собак, мог совершать всякие безобразия и жестокости, но он не мог не знать и не принимать в соображение той границы материального обездоления, за которой «йён» уже ничего не «достанит». А если бы он и перевёл обитателей своей Маниловки за эту границу, то, во-первых, это отозвалось бы на нём самом; а во-вторых, дальше своих владений он был не в силах распространять разорение. Сфера же деятельности чумазых, можно сказать беспредельна; для них «йён» всегда «достанит», потому что если этот «йён» даже с голоду умрёт, так на его место совершенно такой же свежий «йён» явится; да и сам чумазый, опустошив Маниловку, может свободно перенестись в другую Маниловку, третью и т. д., без конца. Кроме того, надо помнить, что барин всё-таки был не чужд наук и искусств, он иногда слушал Грановского и читал Белинского, был способен предаваться «мечтаниям"… Чумазый же на вопрос: что есть истина? твёрдо и неукоснительно отвечает: «распивочно и на вынос!"… Чумазые — это наш tiers -? tat…» [45]

Схожесть оценки пореформенных процессов в деревне у авторов «Гражданина» и идеологов народничества вполне закономерна. Их объединяла «антикапиталистическая ментальность», разбуженная болезненным столкновением с новой буржуазной действительностью. Поэтому выразители чаяний традиционного докапиталистического крестьянства легко находили общий язык с апологетами старопомещичьего быта в неприятии «чумазых». Поэтому в один голос приветствовали закон 14 декабря 1893 г. о неотчуждаемости крестьянской надельной земли и «Гражданин» Мещерского, и идеологи «легального народничества» [46].

Один из авторов «Гражданина» удивлялся, почему, прекрасный закон 14 декабря 1893 г., по которому крестьянский надел земли, дом, инвентарь неприкосновенны, не распространён для землевладельцев всех сословий, в том числе и дворян». «Закон этот, — по его мнению, — должен быть общим достоянием в земледельческой стране» [47]. Другой автор прямо призывал «оградить землевладение от вредного влияния на него капитализма и укрепить его в настоящее время неотчуждаемостью от крестьянского и дворянского сословия», видя в этом «историческое призвание» и «самобытную культурную миссию» России. Помимо того, необходимо «оказывать землевладению и земледелию всё возможное покровительство преимущественно перед торговлею и промышленностью» и «устранить пагубный для земледелия взгляд на землю как на товар и рыночную ценность» [48].

Отметим, что ещё К.Н.Леонтьев в своих черновиках к циклу статей «Владимир Соловьев против Данилевского» (печатались в «Гражданине» в 1888 г.) в общих чертах сформулировал подобную концепцию. «Экономический индивидуализм (подвижный, вполне свободный капитализм и не менее свободный и подвижный пролетаризм), — писал он, — вот, что пожирает Европу, по-видимому, безвозвратно, несмотря на её богатство; вот что начало было пожирать и нас со дня эмансипации и что и нас погубит, если у нас не начнут мало-помалу и не спеша опять слагаться хозяйственные условия большей неподвижности и большего личного порабощения». Достигнуть этого состояния «неподвижности» можно только тогда, когда в России будет «рядом с богатыми общинами процветать и личная крупная, но неотчуждаемая более, дворянская собственность». «Собственность неотчуждаемая и лично-сословная рядом с собственностью общинно-государственною и тоже неотчуждаемою», — такова социально-экономическая база «консервативно-коммунального (русского)», некапиталистического государственного строя по Леонтьеву [49].

Идея распространения на дворянское землевладение принципа неотчуждаемости крестьянской надельной земли вдохновляла авторов «Гражданина» на дальнейшие заимствования из практики организации крестьянского хозяйства, показавшего свою большую жизнеспособность в пореформенные десятилетия, нежели дворянское. Ум Мещерского занимал вопрос: «Не спасётся ли земельное дворянство по губерниям, составляя из себя земельную общину?» «Разумеется, — спешил оговориться князь, — я не имею в виду в буквальном смысле общину, но я останавливаюсь на её основном начале: все за одного — один за всех, и высказываю убеждение, что если бы в каждой губернии мог найтись один энергичный инициатор этой идеи, то, несомненно, идея учреждения в губернии товарищества или общины дворян-землевладельцев с круговою ответственностью, с общественными делами, с общественными деньгами, с общественными сельскохозяйственными предприятиями, с общественною культурою, осуществилась бы, и постепенно дворянские имения стали бы поправляться…» [50]

Идеологи «Гражданина» также непримиримо противились введению рыночного оборота земли. Этот глубоко порочный, с точки зрения «Гражданина», принцип проник на русскую почву с реформой 19 февраля 1861 г. и причинил неисчислимый экономический и политический ущерб.

В то время как для крестьян «неотчуждаемость земли была краеугольным камнем реформы 19 февраля», утверждал, например, Ю. Родионов, для дворянства были, как будто нарочно, созданы условия ускоренного обезземеливания. И всё потому, что «позабыли основной принцип русского землевладения: что земля не есть меновой товар, что с владением землёй сопрягалось и государственное тягло». Вспоминая времена средневекового феодализма, Родионов изображал их как утраченный идеал: «Цари Московские считались одни собственниками Земли Русской: раздавая именья своим служилым людям, они требовали от них отбытия той или другой службы-повинности». Однако «при освобождении крестьян принцип этот был совершенно забыт; всё, что осталось от него, подверглось коренной ломке и уничтожению. Политическое знамя было — свобода полная, неограниченная, никаких стеснений, никаких ограничений и никакой поддержки». Под впечатлением подобной экономической политики «одурелое, испуганное дворянство решило, что время смерти настало, пора очистить честь и место лицам других сословий: кулакам, ростовщикам, проходимцам». По словам Родионова, «всё было роковым образом направлено к тому, чтобы переход дворянских имений в их руки был облегчён до крайности. Частные банки, частные финансовые предприятия прямо к тому вели: принцип вольной торговли торжествовал, а земля и землевладение потеряли своё государственное значение, утратили свою устойчивость, и земля обратилась в товар, а земледелие в промысел и торговлю». Применение этих либеральных принципов в экономике имело и серьёзные политические последствия: «Государство бессознательно отказалось от своих верховных прав на Русскую Землю, передало права эти дельцам берлинской биржи, которые явились участниками правительства в его правах над Россиею. Но зато принцип торжествовал: laisser faire, laisser passer…» [51]

Иными словами, курс на развитие капитализма, буржуазные методы управления экономикой не принесли обещанного процветания и оказались губительны не только для дворянского сословия, но и для государственного строя и даже суверенитета России.

Допущение капиталистических отношений в область землевладения, полагали в «Гражданине», повлечёт катастрофические последствия для всего Старого порядка. Пессимистический сценарий на эту тему был представлен в программной статье П.Н.Семёнова. «Мы можем, — рассуждал он, — дать полный простор капитализму и пойти по европейскому шаблону к развитию мелкой собственности, подобно Франции, к поголовному разорению землевладельческого населения и обращению его в колоссальный по своей численности пролетариат. Насытить это пролетариат, конечно, не в силах будет наша фабричная промышленность, пока ещё раздутая искусственно по сравнению с американскою, английскою и германскою, развившихся вследствие избытка накопившихся капиталов. Нам не миновать в этом случае развития биржевой игры с землёю, как с товаром, и временного поэтому упадка земледельческой культуры. Верными шагами пойдём мы тогда к обезземеливанию важнейших в государстве сословий, крестьянского и дворянского, и, следовательно, к уничтожению вообще сословного строя в государстве и потом последовательно — к ниспровержению, как во Франции в конце прошлого века, всего существующего порядка. Путь очень ясный и определённый, не требующий особой дальновидности…»

Этот путь достаточно выявился за несколько пореформенных десятилетий: «Исконное дворянское землевладение, с освобождением крестьян отданное в порабощение нахлынувшему на Россию капиталу и достаточно уже расстроенное им в какие-нибудь 37 лет тает ежегодно. На смену дворянского сословия в поместном землевладении является случайная группа людей новой формации, не могущая заменить дворянство в его традиционном культурном поместном значении, не имеющая решительно никакой связи с землёю и народом, смотрящая на землю только как на средство наживы и обращающаяся с нею, при нынешнем экономическом положении России, как с товаром, с ценностью». Эти люди «новой формации» обращают землю в предмет биржевой спекуляции, манипуляции с ценными бумагами, что нисколько не способствует повышению продуктивности сельского хозяйства. Поэтому «земледельческий центр России с коренным великорусским населением оскудевает». Не меньше дворянства оскудение затронуло и крестьянское сословие. «Крестьянин этого великорусского центра, — писал Семёнов, — все свои усилия и помыслы напрягает только к тому, чтобы прокормиться от урожая до урожая. Но и это уже часто перестаёт удаваться без благотворительной помощи общества, земства и правительства».

Подобное положение никак нельзя признать нормальным, особенно при наличии в распоряжении русских землепашцев огромных площадей плодородных чернозёмных земель. Но выход из этого положения тщетно искать в обращении к стихии капиталистического рынка. «О какой коммерческой эксплуатации земли крестьянами можно помышлять, — вопрошал Семёнов, — когда добрая половина их ещё неграмотна, когда у них нет решительно никаких денег для капиталистического отношения к земле? Как бессмысленны возгласы увлекающихся афоризмами вроде следующего: «дайте мне скалу в собственность, и я обращу её в сад, лишь бы скала была в моей собственности». Они забывают, что для обращения скалы в сад нужны прежде всего деньги, знание и уменье, которых ещё нет у крестьянина. Поэтому, при нынешнем положении России едва ли найдётся бедствие, которое было бы в состоянии настолько подорвать устои нашего государства, как такое направление внутренней политики, при которой становится возможной только капиталистическая эксплуатация земли. Ещё не настало такое время для всей России, и ускорять его нет ни надобности, ни причины».

Сохранение русской земли неотчуждаемой составляет, по убеждению Семёнова, «наше историческое призвание». И «как оно должно быть ненавистно капитализму, — восклицал он, — если только представить себе, что сотни миллионов десятин крестьянской земли надолго ещё могут быть независимы от капитала, и что под громадную ценность этой земли никак нельзя будет извлечь на биржу бумажных ценностей на целые миллиарды рублей, около которых могли бы греться тысячи жидков и спекулянтов, переводя эти бумаги из кармана в карман ближнего и наживаясь без труда из кармана чужого! Каких только ухищрений не будет пущено в ход представителями капитализма, чтобы свернуть Россию с её исторического пути в деле землевладения!»

Но, к счастью, Россия имеет то, что внушает надежду на более счастливую судьбу, — «наше спасительное неограниченное единодержавие — власть, которая сильнее капитала и которая ещё может повести Россию по пути, независимом от законов его гнёта и порабощения». В противном случае, «если жизнь России пойдёт к капиталистическому строю, т. е. по западноевропейскому шаблону, то наша культура не переживёт европейской и погибнет вместе с нею» [52].

Для возрождения поместного дворянства Семенов естественно рекомендовал «антирыночные», «антикапиталистические» меры: «1) неотчуждаемость от сословия его поместий, проведённая сколь возможно цельно и радикально; 2) легко осуществимое устройство всего поземельного кредита государственным, совершенно отделённым от биржевого и коммерческого, на таких же попечительных основаниях, каким он при опекунских советах до освобождения крестьян, для чего стоит только произвести небольшую реорганизацию крестьянского и дворянского банков, передачу их в ведение опекунских советов и прекратить частный ипотечный кредит» [53]. А Мещерский в своих письмах к Александру III и вовсе предлагал ликвидировать Крестьянский банк как «злоумышленное учреждение», задуманное либеральными бюрократами специально для обезземеливания дворянства [54].

Повышению роли и влияния дворянства в местной жизни способствовало бы также запрещение дробить «далее известного предела» дворянские поместья, а также «реорганизация земства, согласная с его историческим призванием быть всегда только совещательным, а не распорядительным органом при правительственной власти». Крестьянское же благополучие могло прочно утвердиться на трёх основаниях: «1) неотчуждаемое от крестьянского сословия землевладение; 2) семейные, не дробимые надельные участки, тягловые или подворные, и 3) наш драгоценный исторический мир, на котором прочно зиждется община» [55]. При этом, дабы исключить манипуляцию мнением крестьянского «общества» со стороны буржуазных кулацких элементов, Мещерский предлагал свести к минимуму полномочия мирской сходки и передать право назначения сельских старост и волостных старшин земским начальникам [56]. «Улучшение экономическое крестьянской жизни, — считал князь, — не может начаться без предварительного введения порядка и урядицы в устройстве в уезде той власти, которая должна иметь силу против пьянства, против кулаков и оградить народ от права земства его облагать произвольными сборами. Ясно, — заключал он, — что прежде всего нужно усиление власти» [57].

Именно «сильная власть» в лице земского начальника призвана была водворить порядок и дисциплину в деревенскую жизнь, преодолеть нравственное «растление» крестьян, являвшееся, по мнению князя, главной причиной их экономического упадка. Могущественным орудием нравственного преображения мужика Мещерский считал розги. «Крестьяне говорят, — утверждал он, — что для упорядочения их быта и улучшения их экономического состояния нужна острастка телесного наказания» [58].

Разумеется, в разнообразных инициативах публицистов «Гражданина» можно усмотреть сословный эгоизм дворянских идеологов, социальную демагогию представителей эксплуататорских классов. Но видеть в них только это было бы упрощением и искажением исторической реальности. Нельзя не признать заслуги князя Мещерского и других авторов «Гражданина» в их отчаянном и одиноком противостоянии господствующей либеральной догме, утверждавшей необходимость превращения земли в обыкновенный рыночный товар. Они не только трезво и проницательно указали на все тяжёлые для народных масс последствия рыночного оборота земли, но и сумели многим раскрыть глаза на живую, органическую связь между народом и его землёй, между землёй и национальной культурой, между землёй и государственным суверенитетом. Коммерциализация отношений с землёй неизбежно разрушала народную общность, лишала своеобразия национальную культуру и подрывала государственное единство и независимость. Протестуя против свободной купли-продажи земли, как своей, так и крестьянской, дворяне-консерваторы выступали уже не глашатаями узкоклассовых интересов, но выдвигали протекционистскую программу, призванную смягчить все ужасы первоначального накопления, пролетаризации и пауперизации для 100-миллионного российского крестьянства [59].

Предлагаемые «Гражданином» законодательные меры в духе этой программы лишь частично нашли отражение в правительственной политике и поэтому не смогли стать серьёзной преградой проникновению капиталистических отношений в деревню. Во время царствования Александра III «драгоценный исторический мир» получил некоторую законодательную поддержку: так, закон 18 марта 1886 г. максимально затруднил семейные разделы крестьянских хозяйств, а закон 14 декабря 1893 г. утвердил неотчуждаемость крестьянской надельной земли (этот закон потерял силу после издания указа 9 ноября 1906 г., давшего старт «столыпинской» аграрной реформе). Земские начальники из дворян, согласно закону 12 июня 1889 г., получили право приостанавливать и опротестовывать решения мирских сходок. По положению 12 июня 1890 г. несколько усилился контроль коронной администрации над земскими учреждениями. Некоторые льготы получили и заемщики Дворянского банка. Что же касается неотчуждаемости и недробимости дворянских имений, то законом от 25 мая 1899 г. о временнозаповедных имениях эти требования «Гражданина» были, казалось бы, удовлетворены [60]. Однако не подкрепленный решительным изменением всей экономической политики правительства, продолжавшего насаждать рыночно-капиталистические отношения, этот закон так и остался мертвой буквой. Практически никто из помещиков им так и не воспользовался [61]. Заметного влияния на общий ход социально-экономического развития страны перечисленные меры не оказали.

3.2. Земля и фабрика

Основная причина неудачи правительственных мер по поддержанию дворянско-помещичьего землевладения в пореформенные десятилетия, несомненно, заключалась во внутренней противоречивости социально-экономического курса самодержавия. С одной стороны, правительство (особенно в царствование Александра III), стремясь к расширению и упрочению своей социальной базы, предпринимало разнообразные усилия, направленные на консервацию полуфеодальных отношений в деревне, на прикрепление крестьян к земле и к общине, на восстановление доминирующего положения поместного дворянства. С другой стороны, то же самое правительство преследовало цели всемерного развития промышленности, торговли, железнодорожного транспорта, вынуждаемое к тому объективными экономическими, политическими и военными потребностями. Однако развитие рыночно-капиталистических отношений и их проникновение в сельское хозяйство, всё более глубокое втягивание России в систему мирохозяйственных связей неотвратимо подтачивали все вековые устои экономического быта как барина, так и мужика. А разложение феодально-патриархального порядка в деревне угрожало исчезновением главнейшей исторической опоры самодержавного строя — поместного дворянства [62].

Некоторые внешние признаки этих противоречий Мещерский начал замечать ещё в 1860-е гг., наблюдая развитие промышленности в провинции во время своих командировок. Тягостное впечатление на него произвёл «русский Манчестер» (подмосковный Богородск): «Едешь по большой дороге и когда смотришь в даль полей и лесов, то видишь, как во всех направлениях ложится дым паровой трубы на синем небосклоне и как мало сквозь эти облака просвечивают купола и кресты православных церквей! Самый город в этом отношении удивляет приезжего из Москвы, привыкшего к множеству церквей: в нём одна только церковь, зато… кругом города со всех сторон на берегу Клязьмы возвышаются громадные фабрики и высокие её трубы!..» [63]

Это возвышение фабричной трубы над церковной колокольней зримо выражало для Мещерского наступление индустриально-капиталистической цивилизации на устои патриархальной старины. Его беспокоило «влияние фабрик и промыслов на разрушение здоровья и растление нравственности» народа, при том, что «наши фабриканты настолько же равнодушны к этому важному вопросу, насколько они неравнодушны к увеличению своих доходов» [64]. Слепой эгоизм и хищничество капиталистов производит, по мнению князя, «бедность от фабрик, отнимающих последние силы и (вследствие того, что рабочие пьянствуют и у них вычитают за это штрафы из жалованья) не вознаграждающие труд крестьян, работающих на этих фабриках» [65]. В деревенском мире эра капиталистического грюндерства повлекла разорение дворянства и сугубое угнетение крестьян: «Помещичьи дома, — писал Мещерский в середине 1870-х гг., — стояли заколоченными и, пока во всех городах открывались банки и конторы железнодорожных обществ, пока рельсы клались и станции строились… народ, только что освобождённый, выходил из кабака с понятием о новом виде крепостного права — под названием кабалы у кулака» [66]. В результате быстро возрастал пауперизм, обострялись социальные конфликты, с которыми государственному аппарату империи становилось всё труднее справляться.

Мещерский отрицал объективный характер развёртывавшихся на его глазах социально-экономических процессов. Они казались ему (в особенности применительно к середине 1880-х гг.) отражением политического конфликта между Министерством внутренних дел Толстого — Дурново и либералами из Министерства финансов под управлением Н.Х.Бунге. Министерство финансов, по убеждению Мещерского, «подпольно разрушает одною рукою то, что другою рукою хочет приводить в порядок Министерство внутренних дел» [67]. В своих посланиях к Александру III князь неоднократно предупреждал, что политика Бунге ведёт Россию к конституции [68]. «Кроме непосредственного вреда русским экономическим интересам, — писал царю Мещерский, — нынешнее финансовое управление приносит весьма чувствительный вред непосредственно интересам государственным, интересам порядка и Самодержавия. Благодаря личному составу, окружившему Бунге, как железным кольцом, вся финансовая политика России находится в прямом противоречии с политикою всего правительства, и разделённая между течениями конституционным и анархическим, прямо подтачивает основы Самодержавия, и, кроме того, становится поперёк дороги всем мероприятиям других ведомств, имеющим целью усиление власти и реакцию от увлечений прошлого либерализма» [69].

В деятельности преемников Бунге во главе финансового ведомства И.А.Вышнеградского (с 1887 по 1892 гг.) и С.Ю.Витте (1892−1903 гг.) Мещерский усматривал то же роковое влияние «злых гениев» — «красных» директоров департаментов, доставшихся им в наследство от Бунге [70]. В начале XX века взгляды Мещерского практически не изменились. Министерств финансов по-прежнему представлялось ему организацией, проводящей «либеральную» экономическую политику, которая медленно, но верно расшатывает Старый порядок. «Есть две России, — писал он Плеве в 1902 г., — одна маленькая, мизерная, это Россия Министерства внутренних дел, и другая Россия, богатая людьми и средствами, Россия большая, это Россия Министерства финансов. Тут всё есть: армия податных инспекторов, акцизных надзирателей и под ними полчище продавцов питейных лавок, с интеллигентами, где во всякое время и вне всякого надзора любая пропаганда может находить сколько угодно пособников, затем целый мир обществ трезвости с их народными домами, затем школы, затем разъезжающие чиновники, затем Палата, акцизное управление, Дворянский и Крестьянский Банки, и в распоряжении последнего целая тайная организация еврейских комиссионеров-агентов, рыскающих по губернии для заманивания продавцов имений в Крестьянский Банк…» [71]

Причина такой деструктивной роли Министерства финансов коренилась, по словам Мещерского, в преобладании «теории» над «практикой» в его деятельности. Так, Бунге, в изображении князя, являл собой «книжного теоретика весьма либерального свойства», находящегося к тому же «в руках людей исключительно красного направления» [72]. Опасность же либеральной «теории», согласно Мещерскому, заключается в том, что «теория или либеральная фраза не имеет пределов: незаметно поддаваясь теории, очень легко от теории крестьянского счастья, от всесословного или земского хозяйства прийти к теории уничтожения дворянства, а от неё к уравнению всех сословий под ценз образования, а от этой теории до теории бесполезности Самодержавия один шаг…» [73]

Поэтому главной стратегической ошибкой руководителей финансов Мещерский считал приложение к России отвлечённой «теории», т. е. заимствованных на Западе методов экономической политики, и игнорирование специфики российских условий. Там, на Западе, полагал князь, промышленный капитализм, возможно, является естественно выросшим в недрах общества и исторически сложившимся хозяйственным порядком, для России же он неорганичен и чужероден, поскольку в ней действуют совершенно иные экономические категории.

«Надо признать, — настаивал Мещерский, — что Россия в экономическом отношении одно в своём роде государство, к которому применять общеевропейские принципы и истины — по меньшей мере сомнительно» [74]. Ещё более категоричен был сотрудник князя Дм. Бодиско: «Россия — не Европа, а Россия — Россия, целая часть света, с особым укладом своей жизни, с особыми требованиями, особым характером населения, словом, Россия — особый мир, который, следовательно, может существовать и развиваться при особых своих национальных условиях». Игнорирование этой специфики, «рабское подражание Европе» привело народное хозяйство страны к жесточайшему кризису в начале ХХ века. «Мы подражательно стремились к созданию у нас, во что бы то ни стало, промышленности по примеру западных соседей; мы ради этого готовы были позабыть об интересах 85 проц. земледельческого населения», — писал Бодиско, — «и вот результаты: искусственно созданная промышленность гибнет, падает; искусственно разорённое сельское хозяйство едва влачит своё существование» [75].

Глубоко ошибочным и даже антинародным признавался в журнале Мещерского курс на капиталистическую индустриализацию России. «Всякий раз, когда интересы сельского хозяйства сталкиваются с интересами промышленников, — всё оказывается на стороне этих последних, — возмущался «Гражданин». — Между тем можно был бы ожидать совершенно обратного, ибо сельским хозяйством у нас живут более ста миллионов, или более 85 проц. населения» [76].

Однако главный инструмент экономического регулирования в России — таможенный тариф — в руках Вышнеградского и Витте, сторонников жёсткого протекционизма, создавал тепличные условия фабрично-заводской промышленности за счёт аграрного сектора. Это вызывало яростную критику Мещерского в адрес его собственных креатур. «Истинный протекционизм, — настаивал князь, — должен стремиться к поднятию сельского хозяйства… И это должно быть так, потому что Россия есть страна преимущественно земледельческая…» [77]

Такой «истинный протекционизм» заключался бы, например, в запретительных тарифах на ввоз хлопка, поскольку, по мнению Мещерского, покупка модных рубах и сарафанов из ситца разоряет крестьянские хозяйства. Возвращение крестьян к выращиванию льна и выделке домашней холстины значительно поправило бы их экономическое положение [78].

Успехи же на пути покровительства промышленности, несмотря на гигантские жертвы, были, с точки зрения Мещерского, довольно сомнительны. Машиностроение, для развития которого ущемлялись интересы аграриев, составляло в начале XX в., как указывал «Гражданин», лишь 1/40 всего промышленного производства в стране. Производимая отечественным машиностроением продукция дорогостояща и низкокачественна. «Мы не хотим, — категорически заявлял Мещерский, — чтобы под покровительством русской промышленности разумелось предоставление русским фабрикантам монополии своих изделий с правом делать какую угодно дрянь и обязывать русского человека её покупать волею-неволею» [79].

Именно к этому, по мнению князя, привела протекционистская политика министерства Вышнеградского — Витте, воплотившаяся в запретительном тарифе 1891 г., принципы которого были обоснованы Д.И.Менделеевым, и в русско-германском торговом договоре 1894 г. «Первый и главный практический результат этого менделеевского тарифа, — писал князь, — есть недобросовестность наших фабрикантов, — я слишком учтив, чтобы сказать: мошенничество» [80]. Мещерский считал, что приобретения покровительственной таможенной политики ничтожны, а издержки — громадны. «Можно с уверенностью сказать, — утверждали в «Гражданине», — что если б те же жертвы приносились государством на пользу сельского хозяйства, какие приносятся для насаждения у нас промышленности, то благосостояние народа от этого выиграло бы во много раз» [81].

Поэтому, по мнению Мещерского, необходимо было бы немедленно пересмотреть принципы таможенной политики в пользу сельскохозяйственных производителей. Следовало пойти на уступки Германии по тарифным вопросам, снизить пошлины на ввоз германских промышленных изделий в обмен на режим благоприятствования для сбыта в Германию русских сельскохозяйственных продуктов [82]. При этом развитие отечественной промышленности нисколько бы не пострадало, за исключением того, что «барыши нашего машиностроения должны будут при более свободном ввозе иностранных машин поубавиться, а само производство должно будет стать менее небрежным, но то и другое послужит лишь на благо». Главное же заключается в том, что «более свободный доступ совершенных орудий труда быстро подымет производительность во всех других отраслях народного хозяйства; кроме того, создаст множество мелких, необходимых всюду там, где применяются машины, механических мастерских. Сначала они будут работать лишь над ремонтом чужих машин, а затем постепенно перейдут и к самостоятельной их выработке» [83].

С точки зрения Мещерского, не приемлемы форсированные, подстёгиваемые властной рукой темпы индустриализации, искусственное насаждение самых передовых современных форм промышленного производства в патриархальной стране. Это порождает глубокие диспропорции в народохозяйственном организме и влечёт за собой неизбежные социальные катаклизмы. Усиленная перекачка средств из сельскохозяйственной сферы в промышленную ценой разорения деревни приводит к подрыву воспроизводственной базы самой промышленности: «В эти 40 лет мы отняли от земли все почти деньги, все почти умственные силы, изнурив землю и разрушив все виды земельного хозяйства, и получили взамен к началу нового столетия в придачу к разорённому земледелию — висящие на нитке банки и постепенно суживающие своё производство фабрики и заводы» [84].

Мещерский оплакивал «миллионы, ухлопанные на этот искусственный прогресс мануфактуры и отнятые от земли». Такая экономическая политика представлялась ему неоправданной и губительной. «Будь эти миллионы добыты от избытка доходов с земли, — рассуждал он, — можно было бы мириться с этим прогрессом мануфактуры, но ужасно то, что они отняты у нуждающейся земли… И что же выходит? Земледелие умирает, земледельцы разорены, и, вследствие этого, мануфактура, раздутая на счёт земледелия, начинает падать и разоряться за неимением заказчиков и покупателей». Вывод напрашивался сам собою: «Если бы деньги, ушедшие на мануфактуру, пошли бы на земледелие, оно бы теперь было бы цветуще… и, вследствие этого, явились бы естественные нужды в мануфактуре, рост которой стал бы прочен, так как он соразмерялся бы с потребностями народа и с состоянием земледелия. Ведь не ситцевая фабрика даёт возможность мужику купить себе ситцу для рубахи, а только земля» [85].

Поэтому рост промышленности должен быть не самоцелью, а естественным последствием расширенного воспроизводства в аграрном секторе экономики, развитию которого следует уделять преимущественное внимание. «В связи с мерами к большему вывозу нашего хлеба и с уничтожением пошлины на сельскохозяйственные машины и орудия, — обещал «Гражданин», — покупная способность нашего сельского населения увеличится хоть настолько, чтоб обзавестись необходимейшими железными орудиями, один ремонт и возобновление которых вызовет большее потребление русского железа, чем это было доселе» [86].

Мещерский, впрочем, отдавал себе отчёт в том, что открытие внутреннего рынка для заграничной промышленной продукции привело бы к частичной или полной деиндустриализации страны: «А завтра отмените протекционизм, — писал он, — и три четверти наших фабрик закроются». Его, однако, подобная перспектива не особенно пугала, поскольку он считал, что крупные предприятия в этом случае будут успешно замещены кустарной промышленностью, которую угнетают фабрики и заводы [87]. А от этого интересы большинства населения только выиграют [88].

Другим положительным последствием «деиндустриализации», с точки зрения Мещерского, явилось бы оптимальное разрешение рабочего вопроса. Князь, вообще говоря, склонен был отрицать существование такого «вопроса» в России. Рассуждая в 1872 г. о деятельности в европейских странах Рабочего Интернационала, князь писал: «У нас нет Интернационалки и следа. У нас явление обратное. Рабочий наш, кроме петербургского каменщика, в полной зависимости от хозяина своего, и есть губернии, где рабочая плата так низка, что труд рабочего почти крепостной труд» [89]. Такое положение Мещерского вполне устраивало, давая право утверждать, «что никогда никакого рабочего вопроса у нас в России не было» [90]. Даже в начале ХХ в. ему казалось, что «создать вулканическую почву ненависти рабочего к фабриканту, как последствие его эксплуатации, у нас немыслимо, ибо этой эксплуатации у нас нигде нет: ни на земле, ни на фабриках и заводах». Отсутствие эксплуатации рабочих в России Мещерский объяснял, во-первых, тем, что «нравы отношений хозяина к рабочим почти всегда патриархальны» [91], а во-вторых, тем, что «права рабочих у нас по нашему жизненному строю оберегаются правительством не только одинаково с правами нанимателя, но с большим участием к первым, чем к последним» [92]. Поэтому «преданность рабочего люда в России Царю полная» [93].

Возникавшие время от времени трудовые конфликты, стачки и забастовки являлись, по мнению Мещерского, не результатом объективных противоречий, а следствием злоумышленных происков и провокаций либералов из Министерства финансов и, в частности, фабричных инспекторов, вносящих в отношения хозяев и рабочих несвойственные понятия из западноевропейского быта: «Всё, что исходит из нынешнего Министерства финансов пахнет революциею! — писал князь Александру III в 1886 г. — Только что введён новый, сочинённый институт фабричных инспекторов, сочинённый Министерством финансов. Податные инспектора, чтобы учить народ, что он может не платить, акцизные чиновники, чтобы душить водкозаводчиков, и фабричные инспектора, чтобы под фирмою правительства учить фабричные поселения, как постепенно производить рабочие ассоциации и бунты и прививать к России рабочий вопрос, — вот осуществившиеся Министерством финансов комбинации» [94].

Даже после революции 1905−1907 гг., когда рабочий вопрос в России обострился до крайности, Мещерский недоумевал по поводу источников недовольства рабочих своим положением. Единственной причиной забастовок петербургских «рабочих, которые почти на всех фабриках и заводах зарабатывают по 3 и 4 р. в день», был для Мещерского «гипноз таинственных провокаторов». «На тысячу забастовавших рабочих, — писал он, — 990 мирно работали и не думали бы о забастовке, потому что это люди смирные и хорошие, но 10 человек из тысячи их гипнотизируют, и они идут за ними, накануне Пасхи, бросая работу, бросая заработок, поддержку семьи…» [95]

Стремясь снять «гипноз» с рабочих, Мещерский опубликовал в «Гражданине» за своей подписью «Сердечное слово к рабочим», в котором призывал: «Во имя Светлого Христова Воскресенья, умоляю вас, откажитесь навсегда от забастовок и беспорядков, к которым вас подстрекают враги Бога, Царя и порядка. Они вам ничего не принесут, кроме горя…» Князь советовал рабочим обратиться к «Царю как источнику справедливости и любви с мольбой о помощи» [96]. Однако, памятуя о 9 января 1905 г., едва ли рабочие могли отозваться на призыв князя…

Разумеется, Мещерский не ограничивался одними увещеваниями. В статье «Умная мысль. О народном труде» содержалась целая программа решения рабочего вопроса не путём «гипноза» пустых слов, не путём компромиссов и уступок хозяев или государственного страхования, а путём коренной перестройки всей экономической системы страны. Статья эта была напечатана в «Гражданине» дважды с разницей почти в тридцать лет (в 1886 г. и 1914 г.), что свидетельствует о неизменной и стойкой приверженности князя данной программе. И действительно, в статье звучат мотивы, хорошо знакомые по выступлениям князя на разные иные экономические темы. Анализируя причины обострения классовой борьбы в России, Мещерский справедливо указывает на сложившиеся в пореформенное время глубокие диспропорции в структуре народного хозяйства. Во-первых, он отмечает гипертрофированное развитие фабрично-заводской промышленности за счёт земледелия: «Все силы наши стремятся в города, административные и промышленные центры. Боярин — на службу, крестьянин — на фабрику, где и нажива легка, да и жизнь весела. А деревня пустеет, скудеет, поля зарастают кустарником, полосы — сорными травами…»

Во-вторых, углублению противоречий способствует неравномерное географическое распределение центров индустриального роста: «В одной местности накопление фабрик в ущерб земледелию, в другой — отсутствие фабрик и долгая зима без заработков…» В-третьих, капиталистическая модернизация несёт с собой и ощутимые социокультурные издержки: «Есть у нас губернии, — писал Мещерский, — где фабричный промысел уже повлиял, как язва, вытравил всю самобытность русского крестьянина, погубив его семейную жизнь, оторвал от матери-земли и образовал из него фабричного пролетария…»

Ликвидировать секторный разрыв, гармонизировать отношения промышленности и земледелия Мещерский предлагал следующим любопытным способом: «Мне думается, — писал он, — что, сделав обязательными для всех фабрик летние вакации на страдную пору, можно помочь горю. В это время, т. е. с Петрова дня до Успенья (с 29-го июня по 15 августа), все рабочие на фабриках радостно поспешат домой помочь семье убрать посеянное, заготовить на зиму корм, при этом вздохнут от фабричной атмосферы, окрепнут физически и нравственно… Те же фабричные рабочие, у которых нет своих полей, найдут соответственный заработок у помещиков, которые, в свою очередь, зная, что в уборку найдётся сила, восстановят свои заброшенные хозяйства, охотно возвратятся в свои поместья, вновь сроднятся с меньшим братом своим — хлебопашцем и будут в состоянии снабжать рынки сельскими произведениями. Число недовольных уменьшится…»

Единственное, что несколько смущало Мещерского, это вопрос о том, как воспримут его идею «капитаны промышленности», хозяева фабрик и заводов, чьи интересы очевидным образом должны были быть принесены в жертву. Однако князь находил много утешительно и для промышленников в этой новой экономической системе: «Фабрикант, действительно, на первое время затруднится: ему нужно выработать в 10 месяцев то, что вырабатывал он в 12, но ему нужно лишь усилить работы, занять больше рабочих рук зимою. Результатом будет, что большее число людей займётся на фабриках зимою, и будет много больше производится хлеба. При своевременном употреблении рабочей силы произведения как фабричные, так и земледельческие удешевятся, а при улучшении общего благосостояния найдут и больший сбыт. Народ окрепнет физически и нравственно, деревня будет процветать в почестях, народонаселение увеличится, а фабриканты получат лучших работников за более дешёвую цену, и стачки при этих условиях не будут иметь места…» [97]

Трудно сказать, облегчило ли бы такое решение «рабочего вопроса» участь последних, но несомненно, что интересам промышленников был бы нанесён сокрушительный удар. Замедлилось бы формирование кадрового рабочего класса и увеличился контингент батраков. В выигрыше остались бы, вероятно, лишь аграрии, не вписавшиеся в капиталистический рынок, чьи чаяния и вдохновляли идейное творчество Мещерского.

Приоритет сельскохозяйственной отрасли в народном хозяйстве являлся для князя аксиомой. «В хлебе наша сила, в хлебе богатство России», — звучало рефреном в журнале Мещерского. Именно в производстве хлеба русские «могли бы с наибольшим успехом состязаться на мировом рынке». Однако препятствует этому «слишком усердная погоня за промышленной самостоятельностью, требующей от нас громадных непосильных жертв» [98]. Тягаться с развитыми индустриальными державами России не под силу, считали в «Гражданине». К тому же «все промышленные товары имеют ограниченный район сбыта, но хлеб никогда не выйдет из моды. Вследствие естественных условий климата и почвы, мы ещё на многие столетия будем для Европы поставщиками хлеба» [99].

Агитация «Гражданина» за сохранение земледельческого характера экономики России объяснялась в первую очередь именно политическими мотивами, ведь «земледелие по природе своей строго консервативно, чуждо спекуляции, держится строгим строем и расчётом на долгие сроки, которых не терпит капиталистический оборот» [100]. В условиях же «капиталистического оборота», свободных рыночных отношений земледелие неизбежно должно было оказаться в кабале у банка и сделаться придатком промышленности, утратив свой консервативный потенциал. «Город с его лихорадкой наживы и промышленных успехов высасывает из деревни её жизненные силы», — отмечалось в «Гражданине» [101].

Сетования Мещерского на подавление промышленностью «земледельческого дела», бесспорно, во многом отражали истинное положение вещей. Советский историк Г. П.Рындзюнский в своём исследовании «Крестьяне и город в капиталистической России второй половины XIX века» на богатом фактическом материале убедительно показал, что «селения и города с развитием капитализма не сближались друг с другом. Наоборот, нарастала противоположность города и деревни с подчинением последней городу» [102]. Сельское хозяйство России служило донором финансовых и трудовых ресурсов для городской капиталистической промышленности, не получая адекватного возмещения. Однако главной причиной чрезвычайной болезненности для российского крестьянства процесса индустриализации и становления капиталистических отношений Рындзюнский считал как раз наличие глубоких феодальных пережитков в виде помещичьего землевладения, из политических соображений поддерживаемого правительством [103].

Иначе смотрели на дело «Гражданине». С его страниц раздавался призыв решительно отказаться от «фикции» «чистоотечественного» производства, от «химеры» собственной промышленности. «По уровню отечественной [хозяйственной] культуры мы пока ещё обнажённые полинезийцы», — констатировал журнал Мещерского, подразумевая, что степень развития производительных сил позволяет русским лишь извлекать природные сырые продукты, но не перерабатывать их. «Отказаться от «плодов цивилизации», — рассуждал «Гражданин», — невозможно; создать свои пока не умеем, не пришёл час, столетие ещё нужно выпаривать веками накопленную азиатчину; значит? Значит, нужно покупать блага цивилизации… за границей…» Оплачивать ввоз готовых промышленных изделий из-за рубежа предстояло типично колониальным товаром с поправкой на российскую специфику: «У нас нет фиников и кокосового молока, зато у нас есть «хлебушка"… Значит, нужно купить порох, отдать столько-то слоновых клыков, то бишь — «хлебушка» за иностранное производство» [104].

Перспектива превращения России в страну хлебной монокультуры Мещерского нисколько не смущала. Именно в сельскохозяйственном производстве он видел основную роль России во всемирном разделении труда: «Россия сегодня, как и сто лет назад, — писал он, — призвана производить хлеб, чтобы кормить себя и Европу, а Европа призвана покупать хлеб на деньги, добываемые её фабричным, заводским и ремесленным трудом». Ему казалось возможным «держать всю хлебную торговлю в Европе в руках и ставить Европу в полную зависимость от нашего хлебного богатства» [105]. В 1891 г., когда Россия переживала голодный год, она как никогда была далека он предназначаемой ей Мещерским роли. Однако князь не считал свои замыслы маниловщиной. По его убеждению, истоки всероссийской голодовки надо искать только в том, что хлебное дело в стране отдано на произвол рыночной стихии. «В настоящее время, — писал он, — характер хлебной торговли до такой степени изменился, что на хлеб уже нет хозяина, то есть разума, знающего, когда нужно хлебу выжидать, когда нужно его продавать и как продавать, а есть только процедура скорейшего сбыта хлеба отовсюду через целую вереницу комиссионеров… Легко себе представить, что это превратившееся в хаос хлебное дело в России является одною из важных причин общего экономического упадка в государстве, где 9/10 рабочих рук доселе посвящены работе на земле» [106].

Единственным настоящим хозяином хлеба в России, способным здраво и рачительно им распорядиться, могло быть только государство. Поэтому, считал князь, на любые операции с хлебом необходимо ввести такую же государственную монополию, какая введена на водку [107]. Первоочередную задачу Мещерский видел в том, чтобы «сословие хлебных торговцев было совсем уничтожено, и посредником между помещиком и Европою и потребителем в России стало правительство посредством громадной, повсеместной агентуры элеваторов и складов» [108]. Подобная мера, очевидно, послужила бы к выгоде помещиков, которые получили бы гарантированный сбыт хлеба по высокой цене.

В развитие этой темы Мещерскому приходит в голову «мысль оригинальная и смелая, но в то же время верная». Суть этой мысли «заключается в том, что хлеб должен быть в руках Русского правительства, — именно Русского, так как Россия одна из всех государств Европы представляет такое колоссальное из себя земледельческое царство, — таким же фондом и таким же регулятором его торговых и кредитных отношений к Европе, как и деньги. С этой точки зрения, как Государственный банк является средоточием всех денежных отправлений Русского государства, — хлебные государственные склады должны быть постоянным средоточием другой активной русской экономической и даже политической силы — хлеба» [109].

Организация казённых зернохранилищ и создание государственного стратегического хлебного запаса позволит, по мнению Мещерского, решить ряд проблем, а именно: «1) государственное продовольствие всегда обеспечено от всяких случайностей неурожая и всех разнообразных его последствий; 2) государство раз навсегда полагает конец спекуляции на хлеб и всяким видам разоряющего народ хлебного кулачества; 3) государство всегда имеет на случай — чего не дай Бог — войны громадные резервы хлеба для дополнения того хлеба, который имеет в своих складах военное ведомство; 4) в случае нужды в хлебе за границею, Россия имеет всегда возможность не только регулировать доставку хлеба в нуждающиеся местности в Европе, но реализовать посредством государственного хлеба в данную минуту ту или другую для нас выгодную кредитную операцию, как, например, уплату процентов по долгам хлебом».

Во исполнение этой идеи Мещерский предлагал «приступить немедленно к устройству хлебных складов и потребовать от земства ведения немедленно общественных запашек и постоянного наполнения сельских магазинов» [110].

Приоритет, отдаваемый в экономической модели Мещерского сельскохозяйственному производству, требовал подкрепления не только таможенными, но и железнодорожными тарифами. «Необходимо, чтобы правительство имело право требовать от железных дорог понижения тарифов временно для провоза хлебных продуктов», — писал Мещерский Александру III. Поскольку частные «железные дороги слишком самодержавны», то, предлагал князь, «необходимо так сделать, чтобы они были приведены в большее подчинение правительству там, где правительству нужно урегулировать цены на хлеб в государстве и облегчать сбыт хлеба на местах производства и вывоз хлеба за границу» [111]. Иными словами, для создания благоприятных условий производителям хлеба, т. е. помещикам, князь не находил ничего лучше прямого государственного контроля над железными дорогами и государственного регулирования тарифов.

Частные дороги, «опираемые на концессии как на конституционные хартии и неприступные в этих крепостях», полагал князь, «всё крепче водворяют своё безобразное царство в России и с каждым годом увеличивают вероятие катастрофы и приближения к несостоятельности» [112]. К тому же концессионная деятельность частных предпринимателей явилась инструментом гигантского «хищения под покровом водворения на Руси экономической свободы» [113]. Поэтому разрушить этот частнокапиталистический бастион, это «status in statu «, вырвать из рук «шайки эксплуататоров» стратегическую отрасль — священная обязанность правительства. Аргументация «Гражданина» в пользу возвращения государству железных дорог опиралась также на признание их исключительного военного значения: «Сооружение и эксплуатацию железнодорожных путей нельзя назвать чисто-коммерческим делом, которое не должно входить в сферу действий правительства и которое следует предоставить частной инициативе. Став на подобную точку зрения можно, пожалуй, придти к убеждению, что постройку крепостей и флота и содержание их, равно как и армий, гораздо выгоднее сдать в частные руки с правом всем этим, в случае надобности, как то: войны и пр., пользоваться правительству…» [114]

Вместе с тем, развитие железнодорожного транспорта не являлось, с точки зрения Мещерского, насущной экономической задачей в России. Он даже сомневался в том, что железная дорога оказывает «благотворное действие на страну, в которой она проходит». По его наблюдениям, «железная дорога убивает все до неё бывшие народные ресурсы промысла и заработка там, где она проходит: село, деревня, местечко — всё беднеет и рушится» [115].

«Первобытное состояние аграрной России», которое признавали в «Гражданине», обрекало её на роль внутренней колонии для современных секторов экономики. И произошло это вследствие «внезапной постройки железных дорог в России, которые, создав промышленность и торговлю и содействуя их развитию, проявили обратное и изнурительное влияние на землевладение, земледелие и сельское население России» [116].

Ещё решительнее разоблачал вредоносность железных дорог и других технических новинок К.Н.Леонтьев, раскрывая не только экономические, но также политические и социокультурные последствия научно-технического прогресса: «Мирные изобретения (телефоны, железные дороги и т. д.) в 100 раз вреднее изобретений боевой техники, — считал он. — Последние убивают много отдельных людей, первые убивают шаг за шагом всю живую органическую жизнь на земле. Поэзию религию, обособление государства и быта… «Древо познания» и «Древо жизни». Усиление движения само по себе не есть ещё признак усиления жизни. Машина идёт, а дерево стоит» [117].

Негативное отношение к железнодорожному строительству в России часто встречается и в народнической литературе. «Железный червяк», разрушающий и похабящий живую девственную природу, уничтожающий и обгаживающий леса, реки, горы, — вот образ железной дороги у Г. И.Успенского. И этот «червяк» буравит путь «греховоднику-капиталу», который, вслед за природой, испохабит и загадит человеческие души [118]. С точки зрения народнического экономиста Н.Ф.Даниельсона, именно железные дороги, наряду с коммерческими банками, являются главнейшими насосами, перекачивающими ресурсы из деревни в город и обеспечивающими благоденствие капиталистических сегментов экономики за счёт обнищания и деградации крестьянства [119].

Вполне естественно, что воздействие железнодорожных магистралей, взрывающих границы замкнутого локального мирка мужиков и помещиков, стягивающих стальными нитями страну в единый общенациональный рынок, внушало серьёзные опасения и Мещерскому своими революционизирующими социальными последствиями. Поэтому государственные средства, идущие на строительство железных дорог, князь рекомендовал направлять на благоустройство шоссейных и грунтовых дорог в провинциальной глубинке, на организацию мелкого дешёвого поземельного кредита, а также на развитие сети церковно-приходских школ. Это ему казалось инвестициями в социальную стабильность, в укрепление традиционных форм быта и хозяйства.

Радикальная программа деиндустриализации России и возвращения к преимущественно аграрной экономике, которая выдвигалась Мещерским в «Гражданине», ставит его особняком в консервативном лагере. Наиболее видные его представители (М.Н.Катков, К.П.Победоносцев, И.С.Аксаков, С.Ф.Шарапов, Л.А.Тихомиров, К.Ф.Головин) в целом не отрицали необходимость развития в России современной индустрии (фабрично-заводской промышленности, железных дорог) и поддерживали политику промышленного протекционизма 1880−1890-х гг. Такой подход обуславливался их реалистической оценкой объективных факторов мирового развития в конце XIX столетия. Однако этот же подход создавал внутренний мировоззренческий конфликт между политическим консерватизмом, приверженностью самодержавию, принципам сословности, с одной стороны, и разрушительными последствиями для Старого порядка роста промышленности и распространения капиталистических отношений — с другой [120]. Князь Мещерский был последовательнее своих коллег: патриархально-феодальной политической системе он подыскивал адекватный экономический базис и выдвигал связную и согласованную в своих экономических и политических аспектах программу.

3.3. Банки, биржи, золотой стандарт

В 1860—1870-е годы финансовая тема нечасто привлекала к себе внимание Мещерского. На фоне крупнейших реформ той эпохи — крестьянской, земской, судебной — она представлялась ему второстепенной, «технической». Сказывался и недостаток у князя специальных знаний в этой сфере. Однако постепенно для Мещерского всё больше уяснялась тесная связь между самыми животрепещущими вопросами текущей политики и функционированием финансовых институтов. Да и сами политические и социальные процессы по мере развития капиталистических отношений в пореформенной России всё отчётливее приобретали денежное выражение, понуждая современников осмысливать эти процессы в финансовых категориях. Уже в 1860-х гг. у Мещерского возникает недоверчивое отношение к кредитно-финансовым институтам капиталистического хозяйства. «Лихорадочное настроение нашего времени к биржевой игре отвлекло все капиталы и все мысли капиталистов на ту почву, где продают акции, облигации и банковые билеты! — возмущался он. — Явление это весьма серьёзно и весьма вредно отзывается везде, где в настоящее время безусловно необходимо общественное содействие капиталами и инициативой». Характерны и причины этого скептицизма Мещерского в отношении биржи: капитал через биржевые механизмы устремляется в коммерчески выгодные отрасли промышленности, железнодорожные аферы, крупные торговые обороты. В пренебрежении и запустении остаётся сельское хозяйство, падает помещичье землевладение — политическая опора самодержавия, — ведь «человеку, выигрывающему в один день от биржевой удачи по 50%, какое ему дело до патриотической необходимости покупать имение… с перспективою получать за затраченный капитал от 5 до 10%» [121].

Соображения о том, что развитие капиталистических отношений в хозяйственной сфере несовместимо с сохранением традиционных политических порядков, мы встречаем и в «Гражданине» уже в начале 1870-х гг. Тогда на страницах журнала Мещерского появляются статьи, содержащие критику важнейших институтов капиталистической экономики, и, прежде всего, биржевых и банковских, как несущих угрозу политической и экономической стабильности. Наиболее яркой из этих статей нам представляется работа М. Степанова «Плутократия», посвящённая проблемам кредитно-финансовой политики. «Кредит, — утверждал Степанов в этой статье, — есть мысленное государственное богатство, общее и неделимое гражданское достояние, источник государственной власти и орудие государственного управления в хозяйственном отношении». То есть кредитная система является таким же государственным институтом, выполняющим общезначимые социальные функции, как, например, вооружённые силы или судебные учреждения. Поэтому «неделимость таких государственных богатств, каковы кредит, суд и войско, и необходимость общности владения ими всеми подданными составляют, очевидно, такое их свойство, которое ни под каким видом не допускает никого из подданных распоряжаться которыми-либо из них как своею собственностью». Это, по Степанову, правильная система государственного управления. Если же происходит приватизация или узурпация какого-либо из трёх элементов власти частными лицами, государство утрачивает часть своего суверенитета. А «единовременное присутствие двух властей в государстве никогда ещё не обходилось без тайной или явной вражды их между собою», ставящей общество на грань гражданской войны.

Именно так случилось в западных капиталистических странах. «Цивилизаторы Англии и Франции, — писал Степанов, — никогда не смотрели на кредит как на государственное богатство, которым никому, кроме правительства, нельзя распоряжаться или управлять, а напротив того, всегда смотрели на него как на товар, которым можно предоставить каждому подданному право распоряжаться и управлять как своею собственностью, по своему усмотрению». Вследствие чего «меньшинство среднего сословия (известное в прежнее время под именем ростовщиков, сборщиков податей, менял, ажиотёров и банкиров, а в настоящее время известное под общим и никому не понятным именем финансистов, и всегда состоявшее частью из туземцев и частью из евреев и других иностранцев) захватило в свои руки разными путями, с согласия и без согласия правительств, сначала торговлю кредитом, а потом и исключительное право распоряжаться и управлять этим общенародным достоянием как своею собственностью, по своему усмотрению».

Опираясь на своё финансовое могущество и прикрываясь конституционными декорациями, крупная буржуазия подминает под себя государственную власть. Об этом красноречиво свидетельствует опыт тех же Англии и Франции, где «всегда было два управления — одно, которое, управляя судом и войском, называло себя правительством, другое, которое, управляя кредитом, называло себя представителем народа, но которое, в сущности, всегда было ничем иным как хозяйственным правлением, состоявшим из меньшинства среднего сословия, или финансистов, т. е. было плутократиею, или правлением богатых людей; что же касается до народного представительства, то, то в действительности, как всем знающим историю хорошо известно, оно никогда не существовало ни в Англии, ни во Франции. Везде, где было учреждаемо народное представительство, везде разного рода системы подкупов всегда господствовали над волею избирателей». Засилье плутократии ведёт к резкой поляризации общества и росту социальной напряжённости. Поэтому будущее государств, попавших в кабалу «плутократов-финансистов, называющих себя либералами», — «не обещает ничего, кроме взрывов, восстаний и революций более грозных и более кровопролитных чем те, какие они до сих пор испытали».

В России процесс формирования плутократии ещё не зашёл так далеко, как на Западе. Однако реформы царствования Александра II уже создали благоприятные условия для стремительного возрастания могущества торговцев кредитом. В 1859 г. под влиянием «умозрений западных финансистов» государство отказалось от монополии поземельного кредита, воспользовавшись чем, финансисты «путём учреждения акционерных поземельных банков начали делить русское землевладение по отношению к кредиту на части, начали отделять землевладельцев от их общей русской землевладельческой семьи, делать их единично своими должниками и, эксплуатируя их собственность, ставить их под своё кредиторское владычество». То же самое происходит и в области промышленного кредита.

Торговля кредитом, частная собственность на деньги, по убеждению Степанова, разрушительна для национальной экономики и государства, а выгодна лишь международной финансовой олигархии: «Страшный наплыв к нам евреев и других иностранных финансистов, банкиров, ажиотёров, спекулянтов, присоединение к ним всякого звания русских финансовых дельцов и купное их всех быстрое обогащение ясно доказывают, что финансистам вполне дозволено почитать кредит в России не государственным богатством, — а товаром, не общим и неделимым гражданским достоянием, — а собственностью тех финансистов, которые его захватят в своё распоряжение, не источником государственной власти правительства, — а источником власти финансистов, и, наконец, не орудием государственного управления, — а орудием плутократии для безнаказанной эксплуатации благосостояния всех русских граждан, не занимающихся вредною для государства торговлею кредитом» [122].

Верховной российской власти, полагал Степанов, необходимо опомниться и вернуть кредитные операции в исключительное ведение государства, иначе ему грозит вырождение в буржуазно-плутократический режим.

Н.К.Михайловский, который в своём отзыве на «Плутократию» Степанова дал ей чрезвычайно высокую оценку, тем не менее, счёл напечатание подобной антикапиталистической статьи в «Гражданине» Достоевского и Мещерского курьёзом [123]. Однако идеи, изложенные в «Плутократии», и в дальнейшем, годы и десятилетия спустя, находили тёплый приём в «Гражданине», что подтверждает неслучайный характер появления статьи Степанова в журнале Мещерского. Непосредственно вслед за «Плутократией» в нескольких номерах «Гражданина» печаталась статья А. Шипова «О банковой реформе и об устранении давлений плутократии», в которой идеи Степанова воплотились в конкретный проект банковской реформы и создания центрального кредитного учреждения, долженствующего избавить Россию от эксплуатации «прусско-еврейских плутократов» [124].

В начале 1880-х гг. под впечатлением краха Скопинского банка, директор которого И.Г.Рыков растратил 7 миллионов рублей, Мещерский призвал «издать драконовские законы для наказания будущих Рыковых» [125] и потребовал «централизации всего кредита в государственном банке» [126]. Обосновывая необходимость возвращения государству монополии кредитных операций, князь фактически повторял доводы Степанова и Шипова: «Оставайся банковое дело, как это было до разрешения частным лицам открытия земельных и учётных банков, разных контор и ссуд, исключительно в крепких руках правительства, конечная задача которого — достижение и упрочение государственного благосостояния, а не ненасытимое стремление к наживе посредством эксплуатации всех и всего, — отечественные землевладение, промышленность и торговля не были бы в настоящем жалком и безвыходном положении. Во всяком случае, масса народного капитала, переплаченного по всевозможным банковым операциям, — будучи государственным доходом, — увеличила бы собою народное достояние, а не ушла бы в бездонные карманы жидов, плутократов, разных аферистов и за границу…» [127]

Следовательно, если бы «неподходящие для нас западноевропейские политико-экономические отвлечённые теории» не завладели умами руководителей финансовой политики правительства, то «все земельные, учётные и пр. банки были бы достоянием всего государства, а не частных, нередко иностранных предпринимателей» [128].

От взгляда Мещерского не укрылось, что сфера обращения современного капитализма, привнесённая в Россию из развитых стран Запада, угнетает и разрушает традиционные отрасли российской экономики, сохранившие много докапиталистических черт, прежде всего, сельское хозяйство: «Банки, биржи и вообще частная предприимчивость, — писал он, — живёт и богатеет на счёт полного бессилия внутренней производительности» [129]. Как один из тягчайших пунктов обвинения на страницах «Гражданина» фигурировало то, что «банки являются палачами помещиков». Оплакивая участь заёмщиков ипотечных кредитных учреждений, Мещерский писал: «Как русалки коварные, эти банки заманили в свои трясины несчастных землевладельцев, и они потонули в их объятиях» [130]. Тем самым, как казалось ему, тихо и незаметно, под личиной объективного экономического процесса, размывалась социальная база и подтачивались устои самодержавия намного глубже, чем это могли бы сделать прокламации и бомбы революционеров.

Недоверие Мещерского к принципам банковской деятельности сказывалось даже в его отношении к Дворянскому банку, учреждённому в 1885 г. специально для поддержки помещичьего землевладения посредством льготного кредитования. Однако Мещерскому представлялось, что, благодаря проискам «красных» в Министерстве финансов, Дворянский банк превращается в обычный коммерческий банк и служит инструментом перераспределения помещичьей земли в руки других сословий [131]. Дворянский банк, напоминал «Гражданин», создан «для поддержки дворянского землевладения, а не для акционерных барышей» [132]. Его задачи не экономические, а политические. Поэтому Мещерский требовал оказать срочную помощь дворянству, ибо с разорением последнего «Россия покроется дворянами-пролетариями, изгнанными из гнёзд своих; в деревне, у народа, станут кулак и чиновник, тогда главная вековая консервативная опора Самодержавия будет разрушена, и Россия пойдёт на произвол всех либеральных и беспочвенных стихий» [133]. Спасение от погибели виделось Мещерскому даже не в снижении процента и рассрочке платежей (большинство помещиков, прибегавших к помощи Дворянского банка, не были бы в состоянии вернуть даже беспроцентные кредиты [134]), а в том, чтобы «всех заёмщиков обратить в вечных арендаторов казны, признав их земли казёнными» [135].

Коммерческая деятельность частных кредитных учреждений также заподозривалась Мещерским в своей добросовестности и благонамеренности. «Я понимаю, — писал князь, — что банки могут и должны ловить всякие минуты для своих барышей, но я не допускаю, чтобы банки, ради барышей, создавали эти минуты искусственно и умышленно, рассчитывая на глупость публики, и не допускаю этого именно потому, что они — банки, а не какие-нибудь притоны жидовских гешефтмахеров, не брезгающих никакими средствами для лёгкой наживы». Согласно воззрению Мещерского, «у банков есть и не может не быть свой кодекс нравственных обязанностей, своя честность, своё нравственное достоинство». Однако, как вынужден был признать он, «наши банки предпочли роль искателей наживы не только в приключениях, но даже в лукавых толках, и одурачивали публику с полнейшим уже к ней презрением» [136].

Это не только аморально, но и в долгосрочной перспективе грозит саморазрушением финансового рынка, экономическим кризисом и неизбежными политическими потрясениями. «Биржевая эпоха теперь у нас ненормальна, — констатировал князь в период грюндерской лихорадки середины 1890-х гг., — её можно назвать скорее всего болезненною. Болезнь заключается в дутости всех почти цен на бумажные спекулятивные ценности… Эта дутость цен — опасный симптом положения вещей, и не минует день, когда все эти ни на чём не основанные высокие цены сразу падут страшно, и тогда биржа будет подобием Гекуланума и Помпеи, — от прошлого останутся только развалины» [137].

Когда же предсказанный им финансовый коллапс произошёл и разразился экономический кризис 1900—1903 гг., князь выразил убеждение, что «сто тысяч раз лучше быть спасаемым от банковских крахов опекою правительства над банками, чем быть панурговым стадом в руках безответственных вампиров-банков» [138]. Способы к этому предлагались князем в духе будочника Мымрецова: «Стоило бы правительству поставить по городовому в каждый банк с лозунгом цыц, чтобы нам прекратить эти спекулятивные шалости и стать на путь более благоразумного и более производительного для государственной экономической жизни обращения с деньгами» [139]. Меры государственного вмешательства предлагались и для «обуздания биржи» [140].

Мещерский горячо приветствовал любые шаги Министерства финансов в направлении «обуздания». Циркуляр Витте 1893 г., «Биржевые правила» 1900 г., призванные регламентировать операции на фондовом рынке и, главным образом, валютные спекуляции [141], с одобрением воспринимали в «Гражданине», но вместе с тем и критиковали за половинчатость [142]. Мещерский неоднократно указывал на «вредное действие самой бесцеремонной биржевой игры на наш государственный кредитный рубль, обращённый в товар горстью жидов» [143], и призывал министра финансов шире прибегать к лишению частных банков кредита в Государственном банке в наказание за биржевые махинации. «Почти все наши банки, — замечал он, — живут милостью и щедротами Государственного банка». Поэтому прекращение кредита «может быть по суровости сравнено с кастрациею, и лишённый кредита в Государственном банке действительно превращается в кастрата» [144]. К тому же, считал Мещерский, «все наши биржи суть не биржи России, а конторы заграничных банков» [145], поэтому даже закрытие их не нанесёт никакого ущерба реальной экономике, но лишь обрубит хищные хоботки западных финансовых кровососов, впившихся в тело России.

По поводу исхода борьбы капитала и самодержавия в «Гражданине» выражали сдержанный оптимизм: «В борьбе, переживаемой ныне человечеством за власть или за деньги, последнее слово далеко ещё не сказано, и победа власти может оказаться столь же неожиданной и полной, какую нынче празднуют деньги» [146].

Апофеозом экономической мысли Мещерского была идея о введении своего рода «поземельной» или «хлебной» валюты в глобальном масштабе взамен золотого стандарта. Ведь, как полагали в «Гражданине», золотое содержание денег не отражает никакой экономической реальности, и служит лишь увековечению гегемонии промышленно развитых держав и международной финансовой олигархии. Господство финансового капитала, безличного и космополитического, спекулятивного и паразитического, закабаляет и истощает, по мнению Мещерского, главные производительные силы — человека и землю. И он предлагал: «Для борьбы с капиталом, то есть с золотом, которое по мере того, что дорожает, всё сильнее угнетает землю, необходима конкуренция общего международного кредитного обменного денежного знака, обеспеченного землёю, который должен служить для земельной промышленности тем же двигателем, или нервом, каким служит золото для заводской и фабричной промышленности». «XIX век работал для капитала, и земля работала для него; XX век, — провозглашал князь, — призван работать для земли и против капитала» [147].

Убеждение в том, что золото служит процветанию индустрии в ущерб земледелию обусловило выступления Мещерского в начале 1880-х гг. против намерений Министерства финансов ввести курс рубля на золото. Эта мера, как ему казалось, явится доказательством банкротства правительства и откроет простор для «жидовской и нежидовской спекуляции» на кредитный рубль [148]. Понимая, что золотой стандарт является одним из мощнейших инструментов втягивания национальных экономик в мировой капиталистический рынок, князь обрушился с резкой критикой на денежную реформу С.Ю.Витте 1897 года. «Это направление вашего ума на золото, на осуществление бунговского дела, это масонский замысл», — писал он Витте, заклиная оставить «пока не поздно это дело», которое осчастливит только «людей золота, банки, евреев и масонов», отдав «100 миллионов тёмного народа на бесконечную эксплуатацию будущих гешефтов на золото». «С введением золотого обращения, — предостерегал Мещерский, — вы лишаетесь средств регулировать денежное обращение и от себя передаёте регулирование самому золоту, то есть всем около золота и из-за золота бушующим страстям и спекулянтам… Жиды станут хозяевами денег в России вместо вас, и вы обратитесь из русского министра финансов в их приказчика…» [149]

По мнению Мещерского, введение золотого стандарта рубля приведёт к закабалению России иностранным капиталом, так как Россия «слишком экономически слаба и всё ещё не вышла из неумелого и непрочного положения недоноска» [150]. Поэтому, был уверен князь, «в день принятия мер к введению золотой валюты начнётся неравный бой между двумя воюющими сторонами, — между министром финансов, с его усилиями поддерживать золотое обращение, и между всеми банкирами мира — это русское золото изъять из обращения в России и перевести за границу, и что вторая сторона сто миллионов раз сильнее победить первую». Исход этой борьбы заранее предрешён вследствие того, что «золото в стране с фиксированными курсами будет всегда предметом вожделения для стран с свободным курсом, а потому всегда будет уходить из первой в последние» [151].

Многолетние усилия обеспечить рубль золотым содержанием, считал князь, привели только к тому, что «Россия обременена внешними займами». При этом экономический ущерб не исчерпывается «разорительными платежами», но выражается «нравственно, в виде доказательства недоверия правительства к своим внутренним обязательствам и к своим собственным, государственным производительным силам», что оборачивается хозяйственным застоем [152]. Между тем, утверждал Мещерский, «Россия может покрывать все расходы правительства в самых широких размерах, если оно, то есть правительство, свой собственный кредит, и кредит торговый, и кредит промышленный, начнёт очевидно для всех и твёрдо основывать на внутренних займах» [153].

Вместо установления разорительного для государства золотого обеспечения князь рекомендовал, «когда нужны деньги, поступать казне так: выпустить столько, сколько нужно кредитных билетов» [154]. Проблемы инфляции и поддержания курса рубля вследствие подобной финансовой политики, по его мнению, не могло возникнуть. «Выпуск кредитных билетов есть внутренний заём, основанный на историческом и несокрушимом доверии народа и государства к Своему Государю! — уверял Мещерский Александра III. — Нужны деньги, должны быть деньги, как только эти деньги нужны для блага государства и интересов правительства. Боятся Европы вряд ли основательно. Жжём ли мы кредитные билеты или делаем мы их, где Европе это знать и проверять. Главное, чтобы в России не было застоя в нуждах и в промышленной жизни» [155].

Подобные идеи о финансировании экономического роста путём беспроцентных внутренних займов популяризировались в «Гражданине» ещё в начале 1870-х гг. [156] И, надо сказать, что эти идеи пользовались довольно широкой общественной поддержкой. Их отстаивали не только «Гражданин» и «Московские ведомости» М.Н.Каткова, но и, например, такой видный представитель отечественного предпринимательства, как В.А.Кокорев [157]. Позднее, в преддверии денежной реформы 1897 г., доказательству преимуществ бумажного обращения посвятил немало сил и энергии С.Ф.Шарапов. Его известная книга на эту тему «Бумажный рубль. Его теория и практика» (СПб., 1895) первоначально печаталась отдельными главами именно в «Гражданине» в 1892—1893 гг. [158] Идеи Шарапова вызвали горячее сочувствие Мещерского [159].

Правда, для обеспечения надёжного контроля за эмиссией Шарапов предполагал создать специальную комиссию из лиц, избираемых от Академии наук, от губернских земств, дворянских губернских собраний и различных предпринимательских организаций, во главе с государственным контролёром [160]. Мещерский же, скептически относившийся к эффективности общественного контроля за деятельностью власти, считал, что для поддержания курса бумажного рубля вполне достаточно авторитета самодержца, подкреплённого патриотическим самосознанием предпринимательского сословия. Ведь, как был уверен князь, и высокий валютный курс, и хозяйственный прогресс, и материальное изобилие коренятся не в экономической, а в духовной сфере. «Если мы хотим иметь деньги, — писал он, — мы должны запастись прежде всего патриотизмом для единодушия, единомыслия и единодействия даже на бирже» [161]. Сплоченность общества, не раздираемого противоположными интересами, здоровое национальное самосознание, глубокая религиозность народа, дающая крепость сакральной монархической власти, — вот тот социальный капитал, который стократ важнее и надёжнее денежного. Поэтому, — призывал князь, — «если петербургская биржа настолько в руках жидов, так пусть же московская биржа соберёт к себе всё русское купечество, обсудит это состояние и возьмёт на себя объявить от имени всей России, что она ценит рубль свой за рубль, верит в государственный кредит…» [162]

В программе поддержания курса рубля, настойчиво выдвигаемой Мещерским, преобладали административные и идеологические меры, что это давало основание оппонентам князя указывать на невозможность управлять экономическими процессами средствами принуждения и устрашения. «Упал курс нашего рубля и никак не хочет поправляться, — писал Н.В.Шелгунов. — «Гражданин» говорит: так как курс уронили купцы, жиды, банкиры и шалопаи, то воспретить вывоз за границу кредитных билетов, изъять из обращения посредством замены старого образца новым кредитные билеты, воспретить пересылку по почте в рекомендованных и ценных пакетах всяких денежных знаков, ограничить выезд и пребывание за границей без научной цели всех русских, а эмиграцию преследовать военно-уголовным судом, как измену государству». По мнению Шелгунова, все эти чудодейственные рецепты Мещерского выходили за пределы реальной действительности, так как «приказать полтине быть рублём нельзя», а ««бумажку» никаким магическим словом не превратишь в серебряный рубль» [163].

Однако следует заметить, что даже те мероприятия Мещерского (в конечном итоге, речь шла у него об установлении системы неконвертируемости рубля), над которыми иронизировал Шелгунов, никогда не применялись русским императорским правительством ни в комплексе, ни по отдельности, и об их эффективности можно судить только умозрительно. Нечто подобное этой системе имело место в СССР, и тогда наш рубль, как известно, являлся самой устойчивой валютой в мире. Кроме того, Мещерским предлагались и другие средства поддержания курса рубля. В частности, он указывал на необъятные трудовые ресурсы, которыми обладала страна. Князь писал, что «рабочий труд есть капитал ценнее занимаемого у жидов золота, и что на таком капитале может быть основан громадный внутренний кредит» [164]. Надёжным обеспечением национальной валюты должны служить и громадные природные богатства страны и уже созданные в течение столетий многими поколениями русских людей материальные ценности. «Надо начать с главного, — писал князь, — с составления самого точного инвентаря всем ценностям, недвижимым и движимым, России, и, сделав этим имуществам добросовестную оценку, разослать этот инвентарь во все государства мира, чтобы и Россия, и весь мир знали, чем богата Россия». Благодаря этому, по убеждению Мещерского, отпадёт необходимость в иностранных займах на поддержание золотого стандарта, и «мы, составив свой инвентарь, могли бы с того дня признать патриотическим долгом ни рубля более за границей не занимать, а восстанавливать экономическую жизнь России внутренними займами» [165].

Впрочем, даже равнодушие правительства и издевательства журналистов над предлагаемыми Мещерским мерами борьбы с падением курса отнюдь не повергали князя в уныние. Напротив, считал он, «даже низкий курс нам выгоден как условие, при котором сильно увеличивается наш сбыт за границу хлеба и сахара» [166]. Этот экономический факт князь выразил в присущем ему афористическом стиле: «Курс спал — землевладельцу лучше, курс поднимается — ему хуже» [167]. Поэтому «возвышение нашего курса будет долгое время огромным злом для нашего хлебопроизводителя» [168]. Иными словами, интересы экспортёров сельскохозяйственного сырья не в последнюю очередь побуждали князя выступать за бумажный, «слабый» рубль, делавший продукцию помещичьих хозяйств более конкурентоспособной на внешних рынках. Судьба остальных отраслей народного хозяйства и других групп населения его в данном случае занимала очень мало.

Выступая против золотого стандарта, Мещерский отстаивал право правительства на неограниченную денежную эмиссию. Из этих же соображений он категорически возражал против любых попыток акционирования Государственного банка (или, как он выражался, попыток «переустройства государственного банка в кулако-русско-еврейский» [169]), видя в этом покушение на прерогативы самодержавной власти.

Надо добавить, что необходимость самого бытования денег в их традиционной форме ставилась журналом Мещерского под сомнение. На страницах «Гражданина» в 1892 г. был напечатан трактат «В чём природа денег?», автор которого В.В.Ярмонкин безапелляционно заявлял, что «политическая экономия ответа на этот вопрос не даёт или даёт совершенно ложный». Все объяснения природы денег от Аристотеля и Ксенофонта до Адама Смита и В.П.Безобразова, по мнению Ярмонкина, «сущий вздор». «Книжники и фарисеи», начётчики и «талмудисты» от науки, а также журналистская «литературная тля» подкуплены плутократией и сознательно наводят тень на плетень в этом вопросе. Взявшись раскрыть глаза «трудящемуся и эксплуатируемому человечеству» на тайну денег, Ярмонкин утверждал, что единственно справедливой формой обмена является натуральная, а «денег не должно быть». Монетизация обмена, искусственная привязка денег к металлическому содержанию и наделение их собственной стоимостью произвели разрыв между производством и потреблением, и этот разрыв заполнили финансовые паразиты, наложившие лапу на сферу обмена: «В экономической жизни людей явление одно: «обмен продукта на продукт», а людской самообман сделал из этого явления два. Теперь два человека: А и Б, из коих, А имеет хлеб, но не имеет платья, а Б имеет платье, но не имеет хлеба, — не могут обменяться между собою, а должны ждать третьего человека, имеющего монету, и заплатить этому третьему комиссионный процент. В этом-то и заключается вся ложь, насилие над природой явления обмена». Монетная система порочна не только тем, что даёт простор эксплуатации производителя посредником, но и тем, что сдерживает развитие производства, порождая бесконечные экономические кризисы: «Вы только подумайте, — восклицал Ярмонкин, — какие страшные миллиарды человеческого труда затрачиваются совершенно даром для того только, чтобы народить монету, а главное, что прогресс человечества не может идти настолько, насколько он уже развился, а должен сообразовываться с количеством монет в жизни, иначе этот неодушевлённый жид закричит о перепроизводстве и о лишних людях!.. Жид и монета регулируют развитие человеческого гения!..» [170].

В качестве средства против этого извращения естественного хозяйственного порядка Ярмонкин предлагал организацию «государственных торговых складов». Суть идеи заключалась в том, чтобы частный производитель сдавал свою продукцию (прежде всего, разумеется, хлеб, но также и сахар, нефть, уголь, железо, медь и т. д.) в «закрома» государства, получая соответствующее количество «товарных» обменных знаков, чтобы затем приобретать за них на государственных же складах необходимые ему предметы [171]. Таким способом достигалась «смычка» производства и потребления, сбалансированность рынков и возможность устойчивого экономического роста. Одновременно уничтожались «те страшные путы в виде монетной системы, которые закабаляют человека, которые не позволяют жить человеку так, как он хочет, как велит ему его совесть, а заставляют его жить путём, указанным королями денежных бирж, процентщиками бесплодного металла» [172].

Подобная денежная система вполне органично дополняла экономические идеи Мещерского о государственной монополии на хлеботорговлю, железнодорожный транспорт и банковскую деятельность. Именно такой конкретный вид могла бы приобрести его идея о «хлебной» валюте, вместо золотой, а реализация этого проекта своим результатом имела бы возвращение в значительной мере к натуральному, «домашнему» хозяйству, что как нельзя лучше отвечало «семейной» модели политической власти, отстаиваемой Мещерским.

«Естественная экономическая организация» для России

Разумеется, задача приведения в гармонию экономических отношений и политического строя не закрывала от взора Мещерского необходимости обеспечения при этом экономического роста. Он понимал, что Россия остро нуждается в наращивании своих производительных сил, для чего в стране имеется непочатая кладовая необходимых трудовых и природных ресурсов. Но пока они лежат мёртвым грузом, и население влачит полуголодное существование. Поэтому главную проблему народного хозяйства Мещерский предлагал искать не в каких-то макроэкономических эмпиреях, а в весьма приземлённых вещах — в том, что «крестьянин лишён возможности доесть нужное ему количество хлеба, а скот лишён возможности быть вдоволь накормленным» [173]. «Как это сделать, — задавался вопросом Мещерский, — чтобы крестьянин больше ел?..» Ответ элементарно прост: надо меньше ленится и больше работать. «Не на печи же лёжа 200 дней в году, крестьянин разовьёт в себе аппетит, — восклицал князь. — Напротив, именно 9 месяцев в году он уподобляется медведю во время зимней спячки…» Нельзя мириться с положением, когда, «с одной стороны, громадная часть деревенского населения 9 месяцев в году ничего не делает, а с другой — остальные 3 месяца это рабочее население работает кое-как, и вообще сравнительно с заграничною работою — просто скверно» [174].

Как оживить эти пропадающие втуне трудовые резервы, как стимулировать экономическую активность населения? Поощрение частнокапиталистической инициативы отвергалось Мещерским по принципиальным соображениям, изложенным выше. Оставались методы государственного регулирования, которые князь и призывал широко использовать. Для борьбы с голодом и пауперизмом, твердил князь, «Россия до зареза нуждается в общественных работах на каждой пяди своей земли, Россия до зареза нуждается в общественных запашках» [175]. И не следует стесняться принудительности этих «общественных работ», ибо «только в этом обязательном труде крестьянина для себя и для своей деревни — спасение России» [176].

Отметим, что единомышленником Мещерского в данном вопросе оказывался такой патентованный «народолюбец», как Г. И.Успенский, который весьма одобрительно отзывался об общественных запашках, даже в том случае, когда они возглавлялись и навязывались помещиком в силу неспособности самих крестьян к самоорганизации [177]. В общественных запашках Успенский, так же как и редактор «Гражданина», видел средство укрепления традиционного крестьянского хозяйства и предохранения крестьян от пролетаризации, — т. е. меру объективно антикапиталистическую.

Дополнив «общественные работы» элементами централизованного планирования и развёрстки, Мещерский предполагал решать довольно масштабные хозяйственные задачи, не прибегая к частнокапиталистической инициативе. «Если бы завтра, — мечтал он, — раздалось приказание по всей России наряжать сельское население на земляные и каменные работы для устройства дорог, мостов и зданий, и каждой губернии поручена была известная задача работ и известная сумма денег для оплачивания этой работы, то нет ни малейшего сомнения в том, что во всё время, пока продолжались бы работы, каждому крестьянину понадобилось съесть лишний фунт ржаного хлеба… и вот из конца в конец России цены на рожь поднялись бы значительно» [178]. Рост цен на хлеб увеличил бы покупательную способность крестьянства, каковая бы, в свою очередь, стимулировала подъем промышленного производства.

Князь даже предлагал некие «расчёты» эффективности трудовой повинности, согласно которым «если бы по 2 дня в году по правильному распределению были обязательно возложены на каждого совершеннолетнего жителя в России для шоссирования своей местности — трудом, то есть работою, или в замену деньгами по оценке, то в три года все шоссейные пути были бы устроены» [179].

Идеи Мещерского отчасти напоминают кейнсианскую модель и «новый курс» Рузвельта, отчасти, благодаря элементам плановой развёрстки и принудительности, — советский хозяйственный механизм. В любом случае эти идеи являются выражением неприятия капитализма свободного рынка. За крестьянами, «наряжаемыми» фантазией Мещерского «на земляные и каменные работы для устройства дорог», вырисовывается в перспективе будущего монументальная фигура Льва Троцкого с его трудовыми армиями, а в дали прошлого — не менее монументальная фигура графа Петра Андреевича Клейнмихеля [180]. Примечательно, что в экономических проектах «Гражданина» армии отводилась заметная роль. Предполагалось, в частности, наделять войска участками свободных казённых земель для возделывания сельскохозяйственных культур. Тем самым достигалась двоякая цель: самообеспечение вооружённых сил продовольствием и распространение агрикультуры среди окружающего населения [181]. Дополняло эту идею предложение «Гражданина» широко использовать армию для помощи в помещичьих и крестьянских хозяйствах, особенно во время уборочной страды [182].

Понятно, что предложения князя не могли встретить сочувствия ни у либеральной общественности, ни у бюрократии, отнюдь не склонной к экстравагантным решениям и, в ещё меньшей степени, к возложению на свои плечи бремени ответственности за состояние экономики. Ведь, как иронизировал Мещерский, «наши либералы исповедывали самым добродушным образом ту мысль, что лучше пусть крестьянин умирает с голода, но на свободе, чем спасать его от голода принудительною работою» [183]. Князь предвидел, что его мысль об общественных работах, «развитие которой могло бы дать громадный толчок экономическому возрождению России, остановится у порога какого-нибудь сановного кабинета, и так и замрёт, как мысль отсталая и слишком консервативная»: «Как, — скажут представители политической интеллигенции в Петербурге, — вводить обязательные работы?! Да это насилие над свободой, это эксплуатация народа, это почти крепостная барщина…» [184].

Мещерский горячо приветствовал имевшие место в период голода 1891−1892 гг. и экономического кризиса 1900−1903 гг. опыты по организации общественных работ. Практическое их применение, считал он, «имеет важное значение не только экономическое, но политическое и народовоспитательное. Политическое значение оно имеет потому, что оно сломило тот либеральный предрассудок, ещё недавнего времени, в силу которого всякая общественная или обязательная работа являлась как будто нарушением личной свободы человека и получала характер принудительной барщины… О воспитательном значении для народа введения общественных работ нужно ли говорить: когда в обиход крестьянина войдёт как потребность и как привычка обязанность посвящать часть своего труда общественной пользе, он сделает гигантский шаг вперёд на пути самообразования и саморазвития» [185].

От этих идей Мещерский не отказался до конца жизни. В 1914 г. продолжал повторять, что «миллионы людей три месяца в году работают в поле, а 9 месяцев спят и пьянствуют». В то время как, по подсчётам князя, «если бы за 50 лет все свободные руки миллионов народа работали на постройках и земляных работах или на кустарном деле, то в народ входило бы ежегодно средним числом до 10 миллиардов и в казну 5 миллиардов чистого дохода». А вместо этого, благодаря либерально-бюрократическому предубеждению против принудительных общественных и государственных работ, «народ везде обнищал, везде выродился телесно, везде нравственно испортился от пьянства» [186].

Широкое применение общественных работ вкупе с небюрократическим, «отеческим» управлением способно было, по убеждению князя, произвести чудодейственный эффект в экономике. «Одним приказом губернатора можно сделать всю Россию проездною и несгораемою, — утверждал Мещерский. — Нужно только две вещи: губернаторам — приказать, а земским начальникам — поручить исполнение, и через 10 лет вместо 400 миллионов убытку от пожара будет иметь их 4 миллиона, а у земства получится громадный страховой капитал, которым оно может воспользоваться для устройства проездных дорог общественными работами» [187]. В подтверждение исполнимости своих предложений Мещерский ссылался на «блестящий результат» опыта одного земского начальника, в принудительном порядке осуществившего в деревнях своего округа поголовную замену пожароопасных крыш на крыши из огнеупорных материалов [188]. По примеру этого земского начальника и надлежало перестроить управление экономикой.

Обвинения в том, что его проекты «обязательных общественных работ» есть «коммуна и аракчеевщина», князь не оспаривал, ведь, по его мнению, «есть нечто худшее и опаснее для России аракчеевщины — это отношение к крестьянскому миру настолько либерально-снисходительное, в силу коего всякое предъявление к нему требований обязательств и, между прочим, обязанности работать, признаётся каким-то актом произвола, насилия и деспотизма» [189].

«Государственным вопросом» считал Мещерский проблему использования и распределения трудовых ресурсов населения. «Кажется мне, — писал князь, — прежде всего, необходимо в России, ввиду её пространств, регулирующего движения рабочих в России учреждения, нечто вроде центрального рабочего бюро для всей России, которое бы ведало нужды в рабочих и удовлетворении их с обеих сторон: со стороны рабочих и со стороны нанимателей». Речь шла не просто о всероссийской «бирже труда» с информационно-консультативными функциями, а о «таком центральном бюро, которое, по возможности, регулировало бы цены на рабочие руки и предупреждало везде недостаток в рабочих» [190]. Таким образом, фактически ставился вопрос о монополии государства и на трудовые ресурсы.

Одним из важных элементов разумной экономической политики Мещерский признавал перераспределение налогового бремени и изменение структуры бюджетных расходов. По его мнению, «наша финансовая система всегда основывалась на несоразмерном взимании налогов и податей с наименее имущих плательщиков». В то время как «простой народ на сторублёвый бюджет своего обихода в год должен платить повинностей и налогов до двадцати рублей, то есть до пятой части своего дохода», привилегированные классы продолжают «пользоваться полным безучастием в несении тягостей государственных платежей» [191]. Разорение народа непосильными платежами представлялось ему целенаправленной и согласованной политикой либералов-земцев и либералов-чиновников их Министерства финансов, стремящихся экономическими диверсиями довести Россию до представительства [192].

Поэтому первейшей необходимостью князь признавал облегчение положения крестьянства, задавленного налоговым гнётом. Причём сделать это предлагалось не только без отягощения казны, но при увеличении казённых доходов, существенно сократив так называемые «необязательные платежи» (т.е. платежи для содержания земских школ, больниц и т. д., в отличие от обязательных платежей на дорожную, квартирную, подводную повинности, мировой суд). По расчётам Мещерского, «крестьянин платил в казну почти втрое меньше, чем на земство, волость, сельское управление и т. д.». Поскольку же при перестройке местного управления согласно его планам сфера деятельности крестьянского и земского самоуправления должна была значительно ужаться, то появлялась возможность «на каждую душу сбавить до 7 рублей необязательных платежей и на 3 рубля увеличить платежи в казну». Соответственно бюджет дополнительно получит «до 35 миллионов увеличения дохода не только без обременения, но с облегчением крестьянину общей суммы платежей» [193].

Земское обложение князь вообще считал едва ли не главнейшей причиной разорения крестьян [194]. «Вся Россия поголовно, разорённая и искалеченная земством, — писал он, — об одном молит: избавить её от ига земства, которое хуже татарского» [195].

Другим виновником упадка земледелия виделся ему Крестьянский банк. «Министерство финансов изобрело этот проклятый Крестьянский банк, — писал он царю. — Кому он нужен? Врагам России… Не землю покупать нужно крестьянам, не на это нужно миллионы казённых денег тратить, а вот что нужно: где жутко крестьянам, там слагать платежи или ссужать им деньги, хлеб, и именно от Правительства, но ссужать заботливо на месте, через губернаторов и предводителей… Эти два, три миллиона в год употреблённые, да два три, миллиона недополученные по сборам России не разорят, но могут в иных местах действительно поддержать экономический быт крестьян и спасти от разорения» [196].

Покрытием этих расходов, с точки зрения князя, могло бы служить увеличение налогообложения состоятельных слоёв общества. Как один из вариантов этого он предлагал повысить налог на заграничные паспорта, что, кроме того, побудило бы обеспеченных людей поменьше ездить за границу и тратить свои деньги в России [197]. Такая мера была проведена Вышнеградским в 1887 г., однако повышение ежемесячного платежа за иностранный паспорт с 10 руб. до 25 руб. показалось Мещерскому незначительным. Он требовал многократного увеличения этого сбора. И здесь, по всей вероятности, князь вдохновлялся примером николаевского царствования, когда заграничный паспорт стоил 500 рублей в год [198]. В царствование же Александра II эта плата была существенно понижена [199], и мотовство русских заграничных вояжёров стало представлять серьёзную финансовую проблему для правительства и крайне отрицательно сказывалось на платёжном балансе страны. Дело зашло так далеко, на одном из совещаний в конце 1870-х гг. по выводу страны из финансового кризиса граф Г. А.Строганов полушутя предложил простое и эффективное решение проблемы: «Стоит лишь издать указ: сидеть всем дома пять лет и есть щи с кашей, запивая квасом, и тогда финансы правительства и наши придут в цветущее состояние» [200]. В «Гражданине» такой указ был бы поддержан безоговорочно…

«Гениальным проектом» назвал Мещерский предложенный Вышнеградскому неким «проектёром» налог с продаж. «Облагать налогом 1% всякий торговый расход, — объяснял Александру III Мещерский суть проекта, — я продал лес, покупатель приплачивает 1% налога; он продаёт, в свою очередь, другому; другой приплачивает опять 1% налога, и так со всеми видами торговли. Приблизительно этот ни для кого не обременительный налог 1% приплаты может дать до 100 миллионов в год дохода» [201]. Заметим, что введение такого «необременительного» налога всё же затронуло бы преимущественно интересы торгово-посреднической буржуазии, в чём и заключалась, по-видимому, «гениальность» идеи, с точки зрения Мещерского. Князь ведь не предлагал для поправления государственной казны уравнять, к примеру, поземельные платежи помещиков и крестьян (притом что последние превышали первые в разы, а местами и в десятки раз). Финансовые проблемы государства он предпочитал решать за счёт презренных служителей капитала, спекулянтов и перекупщиков…

Высказывал Мещерский сочувствие и к планам введения подоходного налога, видя в нём не только финансово-экономический инструмент, но и средство смягчения социальных противоречий [202]. Именно за более пропорциональное распределение налоговой тяготы между бедными и богатыми «Гражданин» приветствовал введённый в 1893 г. квартирный налог [203]. Правда, К.К.Арсеньев, проанализировавший в «Вестнике Европы» этот закон, пришёл к выводу о том, что он бьёт по карманам, прежде всего, буржуазно-интеллигентных городских слоёв, так как действие его не распространялось на сельских жителей, включая, разумеется, и помещиков [204]. Поэтому удовлетворение Мещерского квартирным налогом диктовалось, как и во многих других случаях, желанием максимально облегчить положение поземельного дворянства и переложить основную тяжесть казённых платежей и повинностей на плечи ненавистного ему «третьего сословия».

Весьма обильным источником государственных инвестиций в народное хозяйство могло бы стать, по мнению Мещерского, сокращение военных расходов, которые князь считал чрезмерными. «Оскудение центра России требует внимания в виде денег», — размышлял он и предлагал следующую схему: «России, положим, нужно на усиление флота 30 миллионов в год; отчего бы из этих 30 не уделить 5 на поднятие центра? На усиление армии нужно 100 миллионов, отчего бы не уделить из них 10 на центр?» [205]

Поддержание великодержавной мощи и дорогостоящая внешняя политика представлялись Мещерскому непосильным бременем для русского народа, погрязшего в безысходной нужде. Военные триумфы, присоединение стран и областей, имперское величие оказывались, с его точки зрения, золотыми заплатами на рубище нищего. Ведь, как писал князь, пока империя «расширялась путём своих завоеваний, народ в своей роли чернорабочего плательщика всё нищал и хилел, ибо на него налагала политика новой по-Петровской России всё бремя и ведения войн, и расходов на завоевание и содержание новых земельных приобретений». В итоге, по словам Мещерского, выходит печальный парадокс: «Создалась в размерах полмира громадная Россия, до сего времени оплачивающая все свои приобретённые владения, под именем окраин, выколачиванием последних грошей с русского центра, то есть с русского народа, так как по среднему расчёту оказывается, что всякое земельное приобретение Россиею за эти двести лет представляет увеличение дохода на 3 рубля, а увеличение расходов для центральной России на 30 рублей».

Князь призывал покончить с такой финансовой политикой, при которой «1? миллиарда идёт на внешнюю политику Петровского государства, а трёх рублей не дают в ссуду крестьянину для спасения от нищеты» [206]. Экономия на внешней политике подразумевала отказ от всех имперских амбиций, военных авантюр и сокращение до минимума любых внешних сношений. Эта идея принимала у Мещерского подчас весьма радикальное звучание: «Как бы рок создал такое чудо, — мечтал он, — вовсе Европы не знать в политическом отношении и все свои помыслы и силы всецело отдать внутренней жизни России и её народа!» На деле «незнание Европы» означало следующее: «Прежде всего, никаких послов и посланников России в Европе уже потому, что, кроме вреда и унижения, они никогда России ничего не приносили… Зато всю иностранную политику ограничить только двумя заботами: союзом с Персиею и союзом с Япониею и с Китаем, и в этих трёх странах иметь послов…» [207]

Иногда, давая волю фантазии, Мещерский рисовал гипотетическую ситуацию, когда «с Россиею прекращены всякие сношения дипломатические, коммерческие, кредитные и денежные и даже пассажирские; из России ничего не будут выписывать, а в Россию ничего не будут ввозить: заключён международный договор не пропускать на море русских судов». И такая «Россия без международных отношений, Россия без иностранных банкиров и бирж, Россия без тарифов, Россия без вывоза и без ввоза», быстро достигла бы, по мнению Мещерского, экономического процветания [208].

Это гармоничное состояние экономики подробно описывалось в статье «Чего следует желать!», исчерпывающе отражающей политэкономический идеал Мещерского. «Дореформенная Россия, — говорилось в этой статье, — была официально признаваема земледельческим государством, и весь её строй был приспособлен и приноровлен к главной промышленности — земледелию. Все власти от министров до уездных исправников были из тех же вотчинников-помещиков, а потому им не чужды были интересы земледельца. Финансовый строй государства был строго правительственный, и не было тогда места для частного хищника и разорителя, которых ныне такое изобилие, и коих достойно представляет собою: земельные и другие частные банки, ломбарды, ссудные общества и кассы и всякие другие учреждения, разоряющие народ во имя важной доктрины, признающей свободу капитала и именем этой „свободы“ водворили экономическую анархию и рабство населения фиктивному, в сущности, капиталу…»

Этот феодальный порядок гарантировал экономическое процветание и политическую стабильность: «До реформы у нас было главное — это забота о народном благосостоянии. Крестьянскую нужду понимал и помогал крестьянину помещик. Нужду помещика понимали и ему помогали губернские власти, выросшие в той же дворянской среде. Губернских властей понимали и сочувственно относились к их ходатайствам высшие чины и сановники государства, люди той же среды помещика, с его взглядами, идеалами, при этом чуждые исключительному патронатству дельцов и торгашей. При таком составе государственной власти получалась вполне естественная экономическая организация, и страна, без путей сообщения, без обрабатывающей промышленности, с крайне незначительным вывозом, была богата, пользовалась доверием и громадным престижем за границею, обладала металлическим денежным обращением и не платила, как ныне, той ужасающей дани „свободному“ капиталу…» [209]

Только такая «естественная» для России организация народного хозяйства, означавшая, по сути, возвращение к дореформенному социально-экономическому и политическому строю, представлялась в круге «Гражданина» единственным способом преодоления противоречий капиталистической модернизации.

* * *

Если свести воедино высказанные по разным поводам Мещерским и его сподвижниками соображения экономического характера, то перед нами предстанет довольно стройная хозяйственная система, носящая целостный и согласованный в своих частях характер. Внешнеэкономическая, кредитно-финансовая, промышленная политика в экономической модели «Гражданина» обуславливали и взаимно дополняли друг друга. Главными чертами этой экономической модели являлись: ликвидация любого коммерческого кредита, кроме государственного; административный контроль над биржевой деятельностью; выведение из рыночного оборота земель сельскохозяйственного назначения; государственная монополия на торговлю хлебом; изменение таможенной политики в интересах хлебного экспорта; всемерная поддержка дворянско-помещичьего землевладения; государственное вмешательство в отношения найма и распределение трудовых ресурсов; организация сегментов принудительного труда в промышленности и сельском хозяйстве, и т. п. Почти все элементы этой модели заключают в себе чётко выраженное антикапиталистическое, антирыночное содержание. Осуществление программы Мещерского фактически поставила бы преграду формированию в России рынка земли, рынка труда и рынка капиталов. Между тем именно вовлечение в рыночный оборот и превращение в обычный товар земли, денег и рабочей силы составляет важнейшее условие функционирования капиталистического хозяйства [210]. Поэтому антикапиталистическая интенция не является случайностью или делом вкуса редактора «Гражданина», а вполне закономерно вытекает из необходимости согласования экономических отношений с той политической системой «небюрократического» самодержавия, которую Мещерский считал спасительной для России.

Характерной особенностью экономического мышления консерватором круга «Гражданина» было неприятие либерального принципа «» laisser faire, laisser passer «, отвергавшего любое вмешательство государство в рыночную стихию. При этом в рамках консервативного дискурса речь шла не столько о непосредственном государственном дирижировании экономическими процессами, сколько о силе и крепости власти, черпающей эту силу в твёрдом сознании своих устроительных и попечительных задач. Власть, по выражению Мещерского, «верующая в себя», одним своим присутствием создавала ауру, благоприятствующую хозяйственному расцвету. Поэтому «Гражданин» не проливал крокодиловы слёзы о разорённом и угнетенном «мужичке», а прямо говорил, что экономические проблемы крестьянства являются следствием ослабления на всех уровнях патриархальной «родительской» власти — большака, помещика, губернатора. Кроме того, благополучие крестьянского хозяйства ставилось Мещерским в прямую зависимость от состояния помещичьего имения, придатком которого оно представало в его публицистике. В силу этого государство, считал он, в первую очередь, должно озаботиться процветанием поземельного дворянства как центрального элемента всей политической и экономической системы России.

Выдвигая в качестве идеала дореформенные социально-экономические и политические порядки, Мещерский, разумеется, не рассчитывал на реставрацию николаевской системы. Но он горячо призывал вернуться на ту траекторию развития страны, которая, по его убеждению, была резко и неоправданно изменена после 1861 г. Именно совершённый тогда крутой поворот на путь либеральных реформ породил, по его мнению, противоречия, угрожавшие самому существованию самодержавного государственного строя в России. Экономическая модель Мещерского представляла собой программу выживания этого строя в условиях конца XIX — начала XX вв.

Отдавая справедливость Мещерскому, следует сказать, что он чутко улавливал острые противоречия экономики пореформенной России и искренно искал путей их смягчения. Верно указывал он на своеобразие структуры русского народного хозяйства в сравнении с западноевропейским и вытекающую отсюда неприменимость в России многих методов управления экономикой, заимствованных с Запада. Однако князь усматривал это своеобразие почти исключительно в аграрном характере русского народного хозяйства в противоположность промышленному Западу. Он абсолютизировал это фактическое положение вещей на рубеже XIX — XX вв. и настаивал на консервации этого положения любыми способами, что обусловливало труднопреодолимые препятствия на пути реализации его экономической программы.

Пропагандируемая «Гражданином» крутая ломка сложившейся структуры экономики в пользу сельскохозяйственной отрасли; свертывание железнодорожного строительства; отказ от золотого стандарта и иностранных займов; неизбежная, вследствие этого, значительная деиндустриализация народного хозяйства, влекущая за собой резкое изменение социально-классового баланса в обществе; не менее резкая переориентация внешней политики от враждебности с Германией к теснейшему политическому и экономическому союзу с ней — все это означало радикальный разрыв с правительственным курсом четырёх пореформенных десятилетий. Поэтому даже ближайшие политические союзники князя министры финансов Вышнеградский и Витте не решились взять на вооружение экономическую программу Мещерского, — слишком глубокое несоответствие обнаруживалось между идеями князя и магистральным, как казалось в конце XIX столетия, путём развития человеческой цивилизации — путём индустриализации, урбанизации и свободного рынка. Отдельные же мероприятия по поддержанию помещичьего землевладения, осуществляемые правительством (учреждение Дворянского банка, введение «майоратов» и т. п.), не могли ни принципиально изменить судьбу последнего, ни как-то повлиять на общий характер экономического развития России.

---

[1] Дневник Мещерского для Александра III, 10 декабря [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 6 об.

[2] Мещерский В.П. Дневник, 22 февраля // Гражданин. 1893. 23 февраля. N 53. С. 3.

[3] Письмо Ф. Энгельса Н.Ф.Даниельсону, 15 марта 1892 г. // Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. М., 1951. С. 154−155.

[4] Мещерский так же часто сравнивал социально-экономический переворот 1861 г. с Великой Французской революцией 1789 г. (см., напр.: Мещерский В.П. Воспоминания. М., 2001. С. 80).

[5] Ф. Энгельс — Н.Ф.Даниельсону, 22 сентября 1892 г. // Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. С. 168.

[6] Письмо Ф. Энгельса Н.Ф.Даниельсону, 17 октября 1893 г. // Там же. С. 177.

[7] В этой формуле, по мнению Зомбарта, заключается сущность докапиталистического хозяйственного образа мыслей, а ведущееся таким образом хозяйство он называет «расходным хозяйством» в противоположность капиталистическому «доходному хозяйству» (см.: Зомбарт В. Современный капитализм. Т.1. Полутом. 1. М.-Л., 1931. С. 43−51).

[8] Зомбарт В. Народное хозяйство Германии в XIX и в начале XX века. М., 1924. С. 255−257.

[9] Там же С. 175−176.

[10] Там же. С. 169−170.

[11] Успенский Г. И. Собрание сочинений. Т. 5. М., 1956. С. 448.

[12] См., напр.: <Тамбовский дворянин>. На земле // Гражданин. 1900. 6 января. N 1. С. 7.

[13] Мещерский В.П. Дневник, 29 октября // Гражданин. 1898. 1 ноября. N 86. С. 18.

[14] Мещерский В.П. Дневник, 26 января // Гражданин. 1900. 30 января. N 8. С. 25.

[15] Чаянов А.В. К вопросу теории некапиталистических систем хозяйства (1924) // Он же. Крестьянское хозяйство. М., 1989. С. 114−143.

[16] Успенский Г. И. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1956. С. 180.

[17] См.: Тённис Ф. Общность и общество. СПб., 2002. С. 54.

[18] Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1993. С. 165.

[19] См., напр.: Корелин А.П. Дворянство в пореформенной России. 1861- 1904. М., 1979. С. 74−75.

[20] Письма из деревни // Гражданин. 1883. 7 августа. N 32. С. 15.

[21] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 1. СПб., 1876. С. 29.

[22] Мещерский В.П. Дневник, 4 мая // Гражданин. 1897. 8 мая. N 35. С. 22.

[23] Мещерский В.П. Дневник, 18 августа // Гражданин. 1887. 20 августа. N 67. С. 19.

[24] Там же.

[25] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 1. С. 31.

Идею о том, что барин и мужик являются естественными союзниками в противостоянии натиску буржуазной цивилизации городов, ещё в 1840-х гг. высказывал И.В.Киреевский (см.: Киреевский И.В. Избранные статьи. М., 1984. С. 315).

[26] <Серенький>. Маленькие мысли. LXXXI. Сентиментальность // Гражданин. 1898. 13 сентября. N 72. С. 3−4.

[27] См.: Ярмонкин В.В. Письма идеалиста. Первая серия. СПб., 1902. С. 15−17.

[28] Мещерский В.П. О помещиках // Гражданин. 1884. 30 сентября. N 40. С. 2.

[29] Кашкаров Иван. Письма дворянина-землевладельца // Гражданин. 1884. 4 ноября. N 45. С. 16.

[30] Кашкаров Иван. Письма дворянина-землевладельца // Гражданин. 1884. 21 октября. N 43. С. 15.

[31] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. СПб., 1876. С. 164.

[32] Мещерский В.П. Дневник, 24 августа // Гражданин. 1895. 25 августа. N 233. С. 3.

[33] Мещерский В.П. О помещиках // Гражданин. 1884. 30 сентября. N 40. С. 2.

[34] Кн. И.Н.Урусов. О землевладении и хозяйстве крестьян // Гражданин. 1906. 25 марта. N 23. С. 3−4.

[35] Мещерский В.П. Дневник, 13 января // Гражданин. 1906. 15 января. N 4. С. 5.

[36] Достоевский Ф.М. Записная тетрадь 1872−1875 гг. // Литературное наследство. Т. 83. М., 1971. С. 314.

[37] Мещерский В.П. Либерализм и здравый смысл // Гражданин. 1902. 4 апреля. N 26. С. 4.

[38] Бодиско Дм. Современное положение деревни и её нужды // Гражданин. 1899. 18 марта. N 21. С. 3−5.

[39] Бодиско Дм. Современное положение деревни и её нужды // Гражданин. 1899. 18 марта. N 21. С. 3−5.

[40] Записка В.П.Мещерского по крестьянскому вопросу для Николая II (1902 г.) // ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Ед. хр. 501. Лл. 22 об.-23.

[41] <Ярмонкин В.В.> Письма из деревни // Гражданин. 1896. 7 января. N 2. С. 15.

[42] <Деревенский житель>. Неоконсерватор // Гражданин. 1901. 29 марта. N 24. С. 5.

[43] Мещерский В.П. Дневник, 3 января // Гражданин. 1892. 4 января. N 4. С. 3.

[44] См., напр.: Успенский Г. И. Власть земли // Собрание сочинений. Т. 5. С. 131−132, 159−161.

Совпадение некоторых позиций консерваторов и «друзей народа» позволило В.Г.Хоросу сделать вывод о том, что последние «незаметно для себя приходили к идеализации крепостничества» (Хорос В.Г. Народническая идеология и марксизм. М., 1972. С. 81). Много общего в идеях народников (И.И.Каблица, П.П.Червинского и др.) и национал-консерваторов обнаружил Б.П.Балуев (см.: Балуев Б.П. Либеральное народничество на рубеже XIX — XX веков. М., 1995).

[45] Михайловский Н.К. Щедрин (1889−1890 гг.) // Сочинения. Т. 5. СПб., 1897. С. 217−218.

[46] См.: Хорос В.Г. Народническая идеология и марксизм. М., 1972. С. 78, 81.

[47] Дворянин Я.Б. Меры к решению дворянского и сельскохозяйственного кризиса // Гражданин. 1898. 20 сентября. N 74. С. 3.

[48] Семёнов П.Н. Крестьянское и дворянское землевладение в России // Гражданин. 1898. 13 декабря. N 98. С. 7.

[49] Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 482, 729.

[50] Мещерский В.П. Дневник, 20 мая // Гражданин. 1902. 23 мая. N 38. С. 18.

Идея «дворянской общины» даже воодушевила херсонское дворянство на ходатайство о принятии соответствующего закона, поддержанное некоторыми сановниками. Однако законодательного воплощения эта инициатива не нашла (см.: Соловьёв Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973. С. 348−354).

[51] Родионов Ю. Поместное дворянство и землевладение // Гражданин. 1885. 7 июля. N 53. С. 10.

[52] Семёнов П.Н. Крестьянское и дворянское землевладение в России // Гражданин. 1898. 10 декабря. N 97. С. 2−8.

[53] Семёнов П.Н. Крестьянское и дворянское землевладение в России // Гражданин. 1898. 13 декабря. N 98. С. 8.

[54] Дневник Мещерского для Александра III, 10 декабря [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 7; Дневник Мещерского для Александра III, 24 сентября [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 75 об.

[55] Семёнов П.Н. Крестьянское и дворянское землевладение в России // Гражданин. 1898. 13 декабря. N 98. С. 8.

[56] Мещерский В.П. Дневник, 25 января // Гражданин. 1894. 26 января. N 26. С. 3.

[57] Дневник Мещерского для Александра III, 11 мая [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 118 об.

[58] Мещерский В.П. Дневник, 19 декабря // Гражданин. 1889. 20 декабря. N 350. С. 3.

[59] Аналогичную благотворную роль западноевропейской аристократии в противостоянии рыночной утопии «laisser faire, laisser passer «отмечает в своём знаменитом исследовании Карл Поланьи (см.: Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002. С. 206−207).

[60] О перечисленных мероприятиях правительства Александра III см. подробнее: Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 193−204; Соловьёв Ю.Б. Указ. соч. С. 316−325.

[61] По свидетельству К.Ф.Головина, за первые десять лет применения закона о заповедных имениях прибегнуть к нему решились всего лишь 40 помещиков (см.: Головин К.Ф. Мои воспоминания. Т. 2. СПб., 1910. С. 233−234).

[62] Существо этих противоречий применительно к эпохе Александра III раскрыто в исследовании Ю.Б.Соловьёва (см.: Соловьёв Ю.Б. Указ. соч. С. 80−84, 124−130 и др.).

[63] Мещерский — цесаревичу Александру, 13 мая 1867 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 210−210 об.

[64] Мещерский — цесаревичу Александру, 12 июня 1867 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1 Ед. хр. 894. Л. 238 об.

[65] Мещерский — цесаревичу Александру, 5 июня 1867 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 227.

[66] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 1. С. 9.

[67] Мещерский — Александру III, 27 апреля [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 40. Эту оценку Мещерского повторяет и конкретизирует в своих воспоминаниях Колышко: «Рукою своих министров внутренних дел (гр. Толстой и Дурново) царь укреплял дворянство, рукой же министра финансов расшатывал его. Земские начальники и рядом с ними податные и фабричные инспектора — один из крупнейших анахронизмов предреволюционной России» (Колышко И.И. Воспоминания. Закат царизма // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Ед. хр. 347. Л. 17). Ср.: Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий. Воспоминания 1881- 1914. М., 1997. С. 230−231.

[68] См.: Мещерский — Александру III, 25 декабря [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 21 об.; Дневник Мещерского для Александра III, 20 октября [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 2; Дневник Мещерского для Александра III, 27 октября [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 16 об.

[69] Дневник Мещерского для Александра III, 7 декабря [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 42.

[70] См., напр.: Дневник Мещерского для Александра III, [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Лл. 11−14; Дневник Мещерского для Александра III «О Вышнеградском», [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 8−8 об.; «Из дневника» Мещерского для Александра III, [1888 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 117. Л. 19−19 об.; Мещерский — С.Ю.Витте, б/д // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 448. Лл. 3 об.-4 об.

[71] Мещерский — Плеве, 14 июля [1902 г.] // ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Л. 156 об.

[72] Дневник Мещерского для Александра III, 8 декабря [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 43 об.

[73] Мещерский — Александру III, 12 июня 1884 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 22.

[74] Мещерский В.П. Дневник, 17 января // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 14. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 5 сентября // Гражданин. 1892. 6 сентября. N 246. С. 3.

Нельзя не заметить, что очень похожими были взгляды на этот вопрос и у идеологов народничества. И.И.Каблиц, например, заявлял, что «стадии экономического развития были и будут другими, нежели на Западе» (см.: Каблиц И. (Юзов И.). Основы народничества. Ч. 1. СПб., 1888. С. 404). Этот постулат В.П.Воронцов использовал для доказательства возможности России развиваться некапиталистическим путём: «В России нет почвы для развития капитализма, — утверждал он, — и потому все усилия насадить его пропадут даром» (цит. по: Воронцов В. Судьбы капитализма в России // Народническая экономическая литература. М., 1958. С. 472).

[75] Бодиско Дм. Западные теории и практика русской жизни // Гражданин. 1901. 25 января. N 7. С. 5.

[76] <С-ъ>. Кому покровительствовать (По поводу возобновления торгового договора с Германией) // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 2.

Подобные сетования отражали не только неудовлетворённые вожделения помещиков, но и очевидные для современников факты. Так, публицист, идейно вполне чуждый Мещерскому, С.М.Степняк-Кравчинский писал: «Никто ещё не посчитал всю сумму капиталов, подаренных в виде субсидий различным промышленным, железнодорожным и пароходным компаниям, как и частным предпринимателям, для «поддержки национальной индустрии». Но если судить по некоторым опубликованным данным, относящимся в частности, к железным дорогам, то можно заключить, что они в пять-шесть раз превышают суммы, расточавшиеся на дворян» (Степняк-Кравчинский С.М. В лондонской эмиграции. М., 1968. С. 57).

[77] Народное богатство и таможенная политика // Гражданин. 1889. 15 марта. N 74. С. 1.

[78] Налог на роскошь // Гражданин. 1892. 4 ноября. N 305. С. 1−2.

К этому же призывал и известный предприниматель В.А.Кокорев в своих очерках «Экономические провалы» (1887). См.: Кокорев В.А. Экономические провалы. По воспоминаниям с 1837 года. М., 2002. С. 57−60.

[79] Мещерский В.П. Дневник, 18 августа // Гражданин. 1887. 20 августа. N 67. С. 15.

[80] Мещерский В.П. Дневник, 30 ноября // Гражданин. 1897. 4 декабря. N 95. С. 20.

[81] <С-ъ>. Кому покровительствовать (По поводу возобновления торгового договора с Германией) // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 2.

[82] Мещерский В.П. Дневник, 27 февраля // Гражданин. 1893. 28 февраля. N 58. С. 3. Ср.: <Смоленский помещик>. За и против // Гражданин. 1893. 16 марта. N 74. С. 1−2.

[83] <С-ъ>. Кому покровительствовать (По поводу возобновления торгового договора с Германией) // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 3.

[84] Мещерский В.П. Дневник, 9 июля // Гражданин. 1901. 12 июля. N 52. С. 21.

[85] Мещерский В.П. Дневник, 11 июля // Гражданин. 1901. 15 июля. N 53. С. 16.

[86] <С-ъ>. Кому покровительствовать (По поводу возобновления торгового договора с Германией) // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 2−3.

[87] Мещерский В.П. Дневник, 27 ноября // Гражданин. 1892. 28 ноября. N 329. С. 3; Мещерский В.П. Дневник, 16 сентября // Гражданин. 1912. 23 сентября. N 38. С. 13.

[88] Голоса в пользу преимущественного развития кустарных промыслов и против «монополии крупного капитала и производства» раздавались в «Гражданине» начиная с 1870-х гг. (см., напр.: Попов Р. Кустарная промышленность и артельная организация народного труда // Гражданин. 1873. 26 марта. N 13; Мещерский В.П. Дневник, 27 марта // Гражданин. 1906. 30 марта. N 24. С. 7).

[89] Мещерский — цесаревичу Александру, 4/10 сентября 1872 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 271.

[90] Мещерский В.П. Дневник, 1 мая // Гражданин. 1897. 4 мая. N 34. С. 20. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 19 мая // Гражданин. 1893. 20 мая. N 136. С. 3.

[91] Подобные «патриархальные» отношения с наёмными работниками Мещерский попытался установить в собственной редакции, угрожая сотрудникам «поступать с ними, как с взбунтовавшимися рабочими» и «выгонять без расчёта» (см.: Воспоминания Э.К.Пименовой. Дни минувшие. М.-Л., 1929. С. 162−163).

[92] Мещерский В.П. Дневник, 1 мая // Гражданин. 1902. 5 мая. N 33. С. 26.

[93] Мещерский В.П. Дневник, 29 апреля // Гражданин. 1884. 6 мая. N 19. С. 22.

[94] Дневник Мещерского для Александра III, 7 декабря [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 40 об.

[95] Мещерский В.П. Дневник, 3 апреля // Гражданин. 1914. 6 апреля. N 14. С. 12.

[96] Мещерский В.П. Сердечное слово к рабочим // Гражданин. 1914. 6 апреля. N 14. С. 3.

[97] Умная мысль. О народном труде // Гражданин. 1914. 15 июня. N 24. С. 6

[98] <С-ъ>. Кому покровительствовать (По поводу возобновления торгового договора с Германией) // Гражданин. 1901. 21 января. N 6. С. 4.

[99] Иванюшенков И. Отношение пошлин к земледелию и экспорту // Гражданин. 1888. 18 июля. N 198. С. 1.

[100] <Казанский помещик>. Народное хозяйство // Гражданин. 1888. 3 января. N 3. С. 1.

[101] <Серенький>. Маленькие мысли. LXLVII. В деревне // Гражданин. 1899. 9 мая. N 34. С. 4.

[102] Рындзюнский Г. П. Крестьяне и город в капиталистической России второй половины XIX века. М., 1983. С. 263.

[103] Там же. С. 265.

[104] Заточников Вл. Где болит? // Гражданин. 1899. 2 декабря. N 93. С. 5−6.

[105] Мещерский В.П. Дневник, 25 июня // Гражданин. 1891. 26 июня. N 175. С. 3.

Против таких экономических концепций решительно выступал М.Н.Катков, горячо отстаивавший необходимость развития собственной фабрично-заводской промышленности (см., напр.: Московские ведомости. 1884. N 126 // Катков М.Н. Имперское слово. М., 2002. С. 433−436. Ср.: Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия (М.Н.Катков и его издания). М., 1978. С. 74−90).

[106] Мещерский В.П. Дневник, 10 февраля // Гражданин. 1901. 15 февраля. N 12. С. 19.

[107] Мещерский В.П. Дневник, 28 января // Гражданин. 1900. 30 января. N 8. С. 26−27.

[108] Мещерский В.П. Дневник, 19 января // Гражданин. 1892. 20 января. N 20. С. 3.

[109] Продовольственный кризис 1891 г. и Победоносцева натолкнул на схожие мысли. Ему казалось оправданным в сложившейся ситуации прибегнуть к «назначению цены на хлеб и реквизиции хлеба по этой цене у всякого, кто имеет хлебные запасы» (см.: Половцов А.А. Дневник (1887−1892 гг.). М., 1966. С. 389. Запись от 17 ноября 1891 г.). Правда, он не делал из этой чрезвычайной меры целой программы радикальной перестройки экономических отношений в стране, как Мещерский.

[110] Мещерский В.П. Дневник, 21 июня // Гражданин. 1891. 22 июня. N 171. С. 3. Ср.: <Тамбовский дворянин>. Хлебная монополия // Гражданин. 1892. 16 марта. N 76. С. 1.

Эту идею «Гражданин» продолжал пропагандировать и в начале ХХ столетия (см., напр.: Шебакин Н. Центральные хлебные склады // Гражданин. 1903. 30 марта. N 26. С. 9−10).

[111] Дневник Мещерского для Александра III «О состоянии сельскохозяйственного кризиса», [втор. пол. 1880-х гг.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 47.

[112] Мещерский В.П. Теперь или ещё ждать? // Гражданин. 1882. 8 июля. N 54. С. 3.

[113] Наша железнодорожная политика // Гражданин. 1887. 15 декабря. N 76 (151). С. 1. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 9 августа // Гражданин. 1910. 15 августа. N 30. С. 10.

[114] <Казанец>. Казна и железные дороги // Гражданин. 1886. 2 марта. N 18. С. 2.

[115] Мещерский В.П. Дневник, 25 сентября // Гражданин. 1894. 29 сентября. N 268. С. 3.

[116] Кандауров Д.Д. Казённое земледелие // Гражданин. 1893. 3 февраля. N 34. С. 1−2.

[117] Леонтьев — В.В.Розанову, 30 июля 1891 г. // Леонтьев К.Н. Избранные письма (1854−1891). СПб., 1993. С. 582. См. также его статью «Епископ Никанор о вреде железных дорог, пара и вообще об опасностях слишком быстрого движения жизни» (Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. С. 396−399.

[118] См.: Успенский Г. И. Письма с дороги // Собрание сочинений. Т. 7. М., 1957. С. 288−298.

[119] Даниельсон Н. Ф. Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства // Народническая экономическая литература. М., 1958. С. 541−542.

[120] «Наверху хотели промышленности, но отнюдь не хотели капитализма, напротив, твёрдо намеревались бороться со всем тем, что неизбежно вырастало на его почве», — делал вывод Ю.Б.Соловьёв, анализируя противоречия правительственной политики и идеологии конца XIX века. Попытки «подморозить» страну политически и «разогреть» экономически составляли, по его мнению, неразрешимую задачу (см.: Соловьёв Ю.Б. Указ. соч. С. 81−82).

[121] Мещерский — цесаревичу Александру, 3 августа 1869 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 106−106 об.

[122] Степанов М. Плутократия // Гражданин. 1873. 5 марта. N 10. С. 308−318.

[123] Михайловский Н.К. Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. 1873. N 3. С. 161.

[124] Шипов А. О банковой реформе и устранении давлений плутократии // Гражданин. 1873. 19 марта. N 12; 23 апреля. N 17; 30 апреля. N 18; 29 октября. N 44; 5 ноября. N 45; 29 декабря N 52.

[125] Мещерский В.П. Дневник, 21 ноября // Он же. Дневник за 1882 г. СПб., 1883. С. 515.

[126] Мещерский В.П. Дневник, 10 декабря // Он же. Дневник за 1882 г. СПб., 1883. С. 549.

[127] Мещерский В.П. Дневник, 20 сентября // Гражданин. 1885. 22 сентября. N 75. С. 15.

[128] Экономические вопросы // Гражданин. 1886. 15 июня. N 48. С. 1.

[129] Мещерский В.П. Дневник, 15 июля // Гражданин. 1883. 24 июля. N 30. С. 22.

[130] Мещерский В.П. Дневник, 14 марта // Гражданин. 1892. 15 марта. N 75. С. 3. Ср.: Кокорев В.А. Экономические провалы. С. 188.

[131] См., напр.: Мещерский В.П. Дневник, 29 октября // Гражданин. 1898. 1 ноября. N 86. С. 18.

[132] <Новгородский дворянин и землевладелец>. Безземельные дворяне // Гражданин. 1890. 9 января. N 9. С. 1.

[133] Дневник Мещерского для Александра III «О нашем земельном дворянстве», [1893 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 158.

[134] «Все сделанные льготы в платежах заёмщикам, — писал Мещерский, — привели их к решительной невозможности дальше платить, ибо земля и хозяйство на ней не дают теперь даже того, что нужно платить в банк, затем нужно жить, улучшать хозяйство, воспитывать детей: в итоге огромный дефицит» (Там же. Л. 157).

[135] Дневник Мещерского для Александра III «О нашем земельном дворянстве», [1893 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 157−157 об.

[136] Мещерский В.П. Дневник, 3 ноября // Гражданин. 1895. 4 ноября. N 304. С. 3.

[137] Мещерский В.П. Дневник, 8 октября // Гражданин. 1895. 9 октября. N 278. С. 3.

«Биржа очень похожа на столицу сатаны, именуемую Монте-Карло с его рулеткой», — считал Мещерский (Мещерский В.П. Дневник, 13 марта // Гражданин. 1914. 16 марта. N 11. С. 14).

[138] Мещерский В.П. Дневник, 10 июля // Гражданин. 1901. 12 июля. N 52. С. 22.

[139] Мещерский В.П. Дневник, 9 июля // Гражданин. 1901. 12 июля. N 52. С. 21.

[140] Меры к обузданию биржи // Гражданин. 1899. 3 октября. N 76. С. 2−3.

[141] См.: Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия во второй половине XIX века. Проблемы торгово-промышленной политики. Л., 1981. С. 235−236.

[142] См.: . Принесла ли пользу новая биржевая реформа 1900 года? // Гражданин. 1902. 25 июля. N 56. С. 5−6.

[143] Мещерский В.П. Дневник, 18 января // Гражданин. 1893. 19 января. N 19. С. 3

[144] Мещерский В.П. Дневник, 7 июля // Гражданин. 1913. 14 июля. N 28. С. 8.

[145] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. С. L.

[146] <Серенький>. Деньги или власть? // Гражданин. 1898. 15 января. N 4. С. 5.

[147] Мещерский В.П. Дневник, 4 января // Гражданин. 1901. 11 января. N 3. С. 18.

[148] Мещерский В.П. Дневник, 15 декабря // Он же. Дневник за 1882 год. СПб., 1883. С. 556−558.

[149] Мещерский — С.Ю.Витте, б/д // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 448. Л. 1 об., 3 об.

[150] Там же. Л. 3 об.

[151] Мещерский В.П. Дневник, 6 июня // Гражданин. 1897. 8 июня. N 44. С. 21.

[152] Дневник Мещерского для Александра III, 8 марта [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 90.

[153] Мещерский — Александру III, 12 июня 1884 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 23 об.

[154] Там же. Лл. 23 об.-24.

[155] Мещерский — Александру III, 3 ноября [1884 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Лл. 92 об.-93.

[156] См., напр.: Шипов А. О банковой реформе и устранении давлений плутократии // Гражданин. 1873. 19 марта. N 12.

[157] См.: Кокорев В.А. Экономические провалы. С. 145−169.

[158] См.: <Гвоздёв Н.>. Несколько слов о финансовой науке // Гражданин. 1892. NN 322, 324−326, 328, 331, 333, 335, 338, 341, 343, 345, 347, 349; <Гвоздёв Н.>. Как исправить наше денежное хозяйство // Гражданин. 1893. NN 9, 13, 20, 26, 29.

[159] См.: Мещерский В.П. Дневник, 20 ноября // Гражданин. 1892. 21 ноября. N 322. С. 3.

[160] См.: Записка С.Ф.Шарапова великому князю Александру Михайловичу. 1895 г. // Исторический архив. 1999. N 3. С. 185.

[161] Мещерский В.П. Речи консерватора. Вып. 2. С. LI.

[162] Мещерский В.П. Дневник, 17 февраля // Гражданин. 1888. 18 февраля. N 49. С. 4.

[163] Шелгунов Н.В. Очерки русской жизни. СПб., 1895. С. 548−549.

[164] Мещерский В.П. Дневник, 26 августа // Гражданин. 1892. 27 августа. N 237. С. 3.

[165] Мещерский В.П. Дневник, 12 июня // Гражданин. 1913. 16 июня. N 24. С. 12.

[166] Мещерский — Александру III, [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 132 об.

[167] Мещерский В.П. Дневник, 19 января // Гражданин. 1893. 20 января. N 20. С. 3.

[168] Мещерский В.П. Дневник, 24 января // Гражданин. 1893. 25 января. N 25. С. 3.

[169] Мещерский В.П. Дневник, 16 марта // Он же. Дневник за 1882 год. СПб., 1883. С. 91.

[170] В чём природа денег? // Гражданин. 1892. 17 ноября. N 318. С. 1−2.

[171] В чём природа денег? // Гражданин. 1892. 19 ноября. N 320. С. 1−2.

[172] В чём природа денег? // Гражданин. 1892. 17 ноября. N 318. С. 1.

[173] Мещерский В.П. Дневник, 10 октября // Гражданин. 1895. 11 октября. N 280. С. 3.

[174] Мещерский В.П. Дневник, 10 апреля // Гражданин. 1898. 12 апреля. N 28. С. 20. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 7 февраля // Гражданин. 1914. 9 февраля. N 6. С. 14.

Заметим, что, по мнению народника-экономиста Н.Ф.Даниельсона, такое положение создалось именно с приходом в Россию капитализма, фабрично-заводской промышленности и товарно-денежных отношений, которые убили все кустарные промыслы, ранее обеспечивавшие практически круглогодичную занятость населения. Возникает скрытая безработица в деревне, так называемое «аграрное перенаселение», и крестьянин меньше ест, поскольку «развитие торговли и капитализация идут за счёт уменьшающегося народного потребления хлеба» (Даниельсон Н.Ф. Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства // Народническая экономическая литература. С. 546−547).

[175] Мещерский В.П. Дневник, 10 апреля // Гражданин. 1898. 12 апреля. N 28. С. 20. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 10 июня // Гражданин. 1906. 11 июня. N 43. С. 7.

[176] Мещерский В.П. Дневник, 13 февраля // Гражданин. 1892. 14 февраля. N 45. С. 3.

[177] См.: Успенский Г. И. Власть земли // Собрание сочинений. Т. 5. С. 110−115.

Ввести «общественные запашки — институт, существовавший ещё во времена крепостного права» предлагал в 1892 г. и такой известный идеолог народничества, как В.П.Воронцов (см.: Хорос В.Г. Народническая идеология и марксизм. М., 1972. С. 77).

[178] Мещерский В.П. Дневник, 11 октября // Гражданин. 1895. 12 октября. N 281. С. 3.

[179] Дневник Мещерского для Александра III «О состоянии сельскохозяйственного кризиса», [втор. пол. 1880-х гг.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 47 об. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 30 июня // Гражданин. 1902. 4 июля. N 50. С. 3.

[180] Едва ли случайно «духовный сын» Мещерского Колышко в своих воспоминаниях сравнивал стиль управления путями сообщения выдвиженца князя полковника Вендриха со стилем «железного наркома» Л.М.Кагановича (Колышко И.И. Воспоминания. Закат царизма // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Ед. хр. 345. Л. 4). «Фирменный» стиль обоих есть апофеоз управления нерыночного и даже не бюрократического, а какого-то, если можно так выразиться, военно-харизматического типа. К этому же типу принадлежал и граф П.А.Клейнмихель, деятельность которого, как и деятельность Вендриха, вызывала нескрываемый восторг Мещерского (см.: Мещерский В.П. Воспоминания. С. 26−27).

[181] Армия как средство к поднятию благосостояния страны // Гражданин. 1893. 17 апреля. N 104. С. 1−2.

[182] См., напр.: Иванюшенков И. Участие войск в полевых работах // Гражданин. 1889. 18 января. N 18. С. 1.

[183] Мещерский В.П. Дневник, 5 ноября // Гражданин. 1901. 8 ноября. N 86. С. 18.

[184] Мещерский В.П. Дневник, 11 октября // Гражданин. 1895. 12 октября. N 281. С. 3.

[185] Там же. С. 17−18.

[186] Мещерский В.П. Дневник, 7 февраля // Гражданин. 1914. 9 февраля. N 6. С. 14. Ср.: Мещерский В.П. Дневник, 12 марта // Гражданин. 1906. 16 марта. N 20. С. 4.

[187] Мещерский В.П. Дневник, 12 декабря // Гражданин. 1901. 16 декабря. N 97. С. 19.

[188] Блестящий результат // Гражданин. 1901. 16 декабря. N 97. С. 7−10.

[189] Мещерский В.П. Дневник, 13 февраля // Гражданин. 1892. 14 февраля. N 45. С. 3.

[190] Мещерский В.П. Дневник, 30 июля // Гражданин. 1888. 31 июля. N 211. С. 3.

[191] Мещерский В.П. Дневник, 28 марта // Гражданин. 1887. 4 апреля. N 27−28. С. 17.

[192] Мещерский В.П. Дневник, 13 декабря // Гражданин. 1889. 14 декабря. N 344. С. 3.

[193] Дневник Мещерского для Александра III, 3 ноября [1888 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 117. Лл. 18 об.-19.

[194] См., напр.: Мещерский В.П. Дневник, 7 января // Гражданин. 1887. 11 января. N 4. С. 14; Мещерский В.П. Дневник, 2 февраля // Гражданин. 1890. 3 февраля. N 34. С. 3; Мещерский В.П. Дневник, 16 апреля // Гражданин. 1893. 17 апреля. N 104. С. 3; Мещерский В.П. Дневник, 10 ноября // Гражданин. 1913. 17 ноября. N 45. С. 11−12, и др.

[195] Дневник Мещерского для Александра III, 12 января [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 114. Л. 60. Ср.: Дневник Мещерского для Александра III, 2 января [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 12 об.

[196] Дневник Мещерского для Александра III, 16 ноября [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 1 об.

[197] Мещерский В.П. Дневник, 28 марта // Гражданин. 1887. 4 апреля. N 27−28. С. 17.

[198] См., напр.: Шелгунов Н.В., Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С 79.

[199] См.: Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. Т. 2. М., 1996. С. 175.

[200] См.: Кокорев В.А. Экономические провалы. С. 179.

[201] Дневник Мещерского для Александра III «О Вышнеградском», [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 30 об.

[202] О подоходном налоге // Гражданин. 1892. 18 июля. N 197. С. 1−2. Ср.: Дневник Мещерского для Александра III, 23 октября [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 10.

[203] По поводу квартирного налога // Гражданин. 1893. 16 июня. N 163. С. 1−2.

[204] См.: Арсеньев К.К. За четверть века (1871−1894). Сборник статей. Пг., 1915. С. 530−536.

[205] Мещерский В.П. Дневник, 19 апреля // Гражданин. 1898. 23 апреля. N 31. С. 17−18.

[206] Мещерский В.П. Дневник, 29 марта // Гражданин. 1905. 31 марта. N 26. С. 23.

[207] Мещерский В.П. Дневник, 26 мая // Гражданин. 1905. 29 мая. N 42. С. 17−18.

[208] Мещерский В.П. Странный сон // Гражданин. 1897. 26 июня. N 49. С. 2−3.

[209] <С.А.Б.> Чего следует желать! (Письма из деревни). Часть I // Гражданин. 1892. 28 марта. N 88. С. 1.

[210] См.: Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. С. 82−91, 183−221.

http://www.voskres.ru/economics/dronov1.htm