 |
| Российский Собор Православных Предпринимателей | Максим Атякшев | 19.10.2007 |
Современный либерализм ведет свое происхождение от Просвещения, от которого он заимствовал в том числе и свое учение о правах и свободах человека. Однако обоснования этого учения теперь совершенно иные. Просветители, преисполненные веры в прогресс человеческого разума, выдвигавшие теорию т.н. «естественных прав», полагали эти права и свободы чем-то само собой разумеющимся. Таким же само собой разумеющимся, «разумным» и «естественным», казалось и построение нового общества, основанного на идеях Свободы и Равенства. Например, Жан Кондорсе так и писал во вступлении к своему труду «Прогресс человеческого разума» (характерное название! — М.А.): «Все говорит нам, что мы вступаем в эпоху одной из величайших революций рода человеческого… Современное состояние просвещения гарантирует нам ее счастливый исход"1. Эта убежденность в наступлении новой эры разума и свободы, уважения к «естественным правам» человека, — эры «единственно реальных благ», по выражению того же Кондорсе2, — убежденность не рациональная, а скорее религиозная или квазирелигиозная. Вещания Кондорсе и ему подобных — это слова не ученых или философов, выдвигающих новую гипотезу, а пророков, словно только что получивших откровение Разума, ставшего для них богом.
Однако Разум ошибся и вещания его пророков не сбылись. И это касается не только предсказаний о наступлении эры разума, добродетели и счастья. Самая основа идей Просвещения, теория «естественных прав», на которой основывались и моральные, и государственно-правовые, и прочие идеи просветителей, ныне отвергнута их духовными наследниками — либералами. Почему же? За ответом обратимся к брошюре Дарио Антисери и Светланы Мальцевой «Принципы либерализма"3. Большое достоинство этой брошюры в том, что она содержит огромное количество цитат из трудов таких гигантов мысли, как Карл Поппер, Джон Стюарт Милль, Альфред Уайтхед, Анри Пуанкаре и другие, так что ее можно считать своего рода квинтэссенцией современного либерализма.
Вот что, к примеру, говорит о «естественных», или «врожденных» правах человека знаменитый итальянский философ-неогегельянец Бенедетто Кроче. Будучи еще студентом Римского университета, он сдавал экзамен по врожденным правам человека (дело было в конце XIX в.). «После нескольких недель я предстал перед профессором и с видом смущенного и раздавленного существа заявил, что в процессе изучения сводил эти права ко все меньшему числу, пока не пришел к одному-единственному, но и оно куда-то испарилось"4. Антисери же высказывается еще резче: «От данности Есть перехода к Долженствованию не существует. Обоснование разделения между фактами и ценностями и есть условно «закон Юма». Этот закон ниспровергает претензии защитников естественного права"5.
Итак, теория «естественных прав» более не признается. Но, однако же, основанное на ней учение о человеке и его правах и свободах как высшей ценности осталось — оно признается и теоретиками либерализма6, и законодателями7. Однако, коль скоро старое обоснование в лице учения о «врожденных» правах признано негодным (по крайней мере теоретиками либерализма, насчет законодателей не знаем), как же теперь обосновывается идея человека как высшей ценности?
А никак! Мы уже указывали выше, что думает по этому поводу синьор Антисери. А вот что заявляет нам Карл Поппер: «…Из фактов нормы и суждения не выводятся. Невозможно доказать истинность этического принципа либо склонить в его пользу так же, как мы аргументируем научное положение. Этика не наука"8. О тех же, кто этого не понимает и по старинке пытается подвести под этические нормы какое-нибудь обоснование, следующим образом высказывается Анри Пуанкаре: «Они тужатся доказать моральный закон. <…> Они хотят прислонить мораль к чему-то, как будто мораль не то, что опирается только на саму себя"9. Мораль, стало быть, и не может быть доказана, согласно Попперу, и не нуждается в доказательствах, согласно Пуанкаре. Более того, по словам того же Пуанкаре, доказательства здесь не только бесполезны, но и вредны: «…Любая доказывающая мораль голосует за неуспех и неуверенность. Она похожа на оснащенную всеми возможными передачами машину, которая не может двинуться из-за отсутствия мотора. Мотор морали, т. е. то, что приводит в движение систему приводов и шестеренок, это только чувство"10.
Итак, мораль не может быть логически доказана и, более того, не нуждается в этом, поскольку от этого она превращается в мертвый механизм, тогда как ее должно приводить в движение живое чувство, а не заученные догмы и положения. Но не получается ли тогда, что она просто повисает в воздухе, ни на чем не основанная? Не получается ли у нас, говоря языком того же Анри Пуанкаре, вместо машины без мотора — мотор без машины? Или, может быть, все те высокоученые господа, чьи высказывания мы привели выше, чего-то не учли? Или же это мы чего-то не понимаем? Итак, попробуем во всем этом разобраться.
II
Прежде всего, почему современные либералы отрицают возможность обоснования моральных норм? По чисто логическим причинам — «От данности Есть перехода к Долженствованию не существует», — говорит нам Д.Антисери. Пуанкаре разъясняет это более подробно: «Если предпосылки некоего силлогизма обе индикативные [изъявительные], то и вывод также будет индикативным. Поскольку хотят, чтобы вывод был императивным [повелительным], то необходимо, чтобы хотя бы одна из предпосылок была императивной. Научные принципы <…> являются и не могут не быть индикативными, так и экспериментальные истины построены индикативным способом, и в основе науки ничего другого быть не может"11. А Альберт Эйнштейн добавляет: «Наука может удостоверить только то, что уже есть, а не то, что должно или могло бы быть"12. «Следовательно, — завершает Антисери, — из всей науки нельзя выдавить ни грамма морали"13. Итак, наука XX века устами своих виднейших деятелей признается в собственном бессилии создать научно обоснованную систему моральных норм.
Что же тогда делать с этикой? Остаются два пути, и мы сперва рассмотрим тот, который выбрали либералы. Он заключается, как мы уже видели, в отказе от всяких попыток логического обоснования морали, которая должна-де «опираться только на саму себя». Это скромнее и честнее, нежели самодовольные потуги просветителей играть роль этаких «пророков» разума, пришедших, чтобы вывести мир из тьмы «предрассудков» и «заблуждений» в царство «разума» и «добродетели», то есть в революционную Францию. Однако, если мораль не может и не должна иметь никаких логических обоснований, то откуда же тогда взяты моральные нормы, вот вроде идеи человека как высшей ценности, как цели, а не средства?
Рассматриваемая нами идея этики, «опирающейся только на саму себя», имеет кантианские корни14. Такая автономная этика мыслится, по замечанию С.Л. Франка, как чисто нормативная наука, выводимая только из идеала, «идеи добра», веры в необходимость самоограничения, «никак не обосновываемая на самом существе, на онтологической природе человека и общества"15. Но что такое эта «идея добра» и «вера в необходимость самоограничения», как не чисто субъективные вещи? Разве не каждый сам для себя определяет «идею добра» и пределы самоограничения? Мы приходим здесь к нравственному релятивизму, и либералы не отрицают этого — Дж. Ст. Милль и вслед за ним М. Вебер утверждают, что «отталкиваясь от чистого опыта, приходишь к политеизму (ценностей. — М.А.)"16. Более того: «В жизненной реальности ценностный политеизм неустраним, ибо в логической перспективе нормы этики можно лишь предложить как идеалы, справедливые инструкции и законы, но не более того. Этика не описывает, она предписывает; она не объясняет и не прогнозирует. Этика оценивает. Есть научные объяснения и есть этические оценки. Этика живет вне истины», — говорит Д. Антисери17. А раз она живет вне истины, следовательно, она субъективна и произвольна — каждый сам для себя устанавливает правила поведения.
Однако можно ли в таком случае говорить о каких-либо законах, нормах и т. п. Если каждый сам для себя, как хочет, устанавливает собственный «моральный кодекс», зачем нужны какие-то нормы? Конечно, нам могут возразить, что-де «каждый человек имеет право, но всем должно быть хорошо», и потому для этих личных «моральных кодексов» следует установить некоторые ограничения, чтобы граждане не позволяли себе вредить другим. Решение, несомненно, здравое, однако противоречащее принципам автономности (то есть своезаконности) этики и «ценностного политеизма». Действительно, коль скоро нравственные правила оправдываются интересами общества, то мораль перестает «опираться только на саму себя» и становится тем самым гетерономной, то есть чужезаконной. К тому же, если мы признаем «политеизм ценностей», у нас нет оснований полагать ту или иную этическую систему более или менее верной — ведь этика «живет вне истины»! На каком же тогда основании мы должны признавать нормы, установленные обществом, если они ничуть не вернее тех, по которым живем мы? Потому что так лучше для общества? Но позвольте, уже упоминавшийся Луиджи Эйнауди говорил, что либерализм рассматривает человека как цель, а не как средство для удовлетворения потребностей тех, «кто находится выше этого человека, будь то общество, государство, правительство или начальник"18. А здесь как раз получается, что общество, государство, правительство и т. п. указывают человеку, что он должен делать. Оправдание, что все это делается ради блага самого человека, здесь не работает — власти и подвластные могут понимать благо по-разному, и с точки зрения «ценностного политеизма» ни то, ни другое понимание не являются более или менее истинными или обоснованными и потому не могут устанавливаться как обязательные.
Не получается ли в итоге, что последовательный либерал должен считать любую власть злом, поскольку она вносит в жизнь людей элемент гетерономии, принуждения? Карл Поппер, например, так и утверждал, что любая форма власти несет в себе серьезную опасность19, он же называл почитание власти одним из постыднейших видов человеческого идолопоклонства, «реликтом рабских времен"20. Но для того чтобы исчезновение института государства не привело к анархии и гоббсовой «войне всех против всех», необходимо, чтобы среди людей на всей Земле установились любовь, согласие и взаимопонимание. Но можно ли достичь этого на основе «ценностного политеизма»? Что сможет объединить людей, из которых каждый сам себе голова? Религия? Но в религии, как и в государственной власти, есть неотъемлемый элемент гетерономии, навязывания, если угодно, и образа мыслей, и образа действий, и потому для последовательного либерала религия как основа общества не может быть приемлема. Не случайно во многих странах, где господствует либеральная идеология, законодательно закреплено отделение Церкви от государства (в том числе и у нас в России)21. Таким образом, религия с ее верой в потусторонние силы и их влияние на жизнь людей хотя и не отвергается напрямую, но как бы выносится за скобки и не принимается в расчет. Такое государство на практике является атеистическим, и точно так же последовательный либерал, превыше всего ценящий свободу, не может не быть на практике атеистом.
Но раз религия как основа свободного общества отпадает, что остается? Гуманность, уважение к чужим правам и свободам, «невысокомерие», как выразился Поппер?22 Почти то же самое, помнится, в свое время предлагал и Жан Кондорсе (см. примеч. 2). Эти ценности, признаваемые и просветителями, и либералами, имеют христианское происхождение, что не думали отрицать ни первые23, ни вторые24. Более того, тот же Поппер утверждал, что «только разумное и христианское (выделено нами.- М.А.) поведение делает нас ответственными перед историей, как и перед самими собой"25. Не будем спорить с этим утверждением, но обратим внимание вот на что.
Христианская этика, заимствованная просветителями и либералами без особых изменений, основана на вере в Бога, бессмертие души, воскресение мертвых и посмертное воздаяние человеку за его земную жизнь. Но просветители и либералы все это если и не отвергают напрямую, то не берут в расчет — мол, религия — это личное дело каждого человека, нам туда лезть незачем. Если же мы не признаем бессмертия души и посмертного воздаяния (не важно, отрицаем ли мы это в открытую или молча игнорируем) — жизнь заканчивается для нас с нашей телесной смертью. А потому весь смысл жизни для нас заключается в том, чтобы хорошо обустроить здешнюю, земную жизнь. И прежде всего, конечно же, свою собственную. Ведь не секрет, что люди редко работают с энтузиазмом, если они лично не заинтересованы в результатах своего труда — самозабвенный альтруизм свойствен лишь исключительным натурам. И, думаем, не будет большой ошибкой сказать, что энтузиазм подавляющего большинства ударников «великих строек коммунизма» был не столь уж бескорыстен — энтузиасты рассчитывали, что и им хоть немного да удастся пожить в блаженном «светлом будущем», которое им постоянно обещали вожди (в подтверждение этого предположения заметим, что, к примеру, Хрущев обещал земной коммунистический рай уже нынешнему поколению «советских людей»).
Но вера в земной рай для всех, который обещали человечеству и Французская, и Октябрьская революции, с течением времени склонна слабеть — время идет и идет, мы все трудимся да трудимся, вожди все обещают да обещают светлое будущее, а оно никак не наступает… А вон в какой-нибудь «деспотии» или «буржуазной» стране никакое «светлое будущее» не строят, а живут лучше нашего. Почему так? Может быть, и нам надо так жить — пусть хорошо жить будут не все, зато здесь и сейчас. А насчет «светлого будущего» — бабушка надвое сказала, кто его знает, когда оно наступит, да и наступит ли? Его еще нашим дедам обещали, а его все нет — доживем ли? Не лучше ли и в самом деле жить, как живет народ у каких-нибудь «тиранов» или «капиталистов» — хоть немного, хоть не все, да поживем всласть. Так (или примерно так) мыслили, надо полагать, «диссиденты» и «архитекторы перестройки», и если оценивать их мысли и действия с атеистической точки зрения (неважно, какого атеизма — «воинствующего» советского или молчаливого либерального), то они мыслили вполне правильно: не лучше ли каждому позаботиться о своем собственном благополучии, чем всем вместе терпеть лишения ради утопического «светлого будущего», которое, словно линия горизонта, сколько к нему ни идешь, все не приближается?26
Но коль скоро смысл жизни — в том, чтобы жить в свое удовольствие, и каждый волен сам разрабатывать собственный «моральный кодекс», без каких-либо ограничений, не получится ли из всего этого «война всех против всех» за материальные блага и власть, которые окажутся единственными общепризнанными ценностями? И не победит ли в этой войне тот, чей личный «моральный кодекс» окажется самым коротким и самым нестрогим? Гуманность, милосердие, уважение к другим, «невысокомерие» — все это окажется только помехой, и тот, кто в большей, чем его противники, мере обременен этими качествами, при прочих равных обречен на поражение. А если никакой власти, способной защитить честных и укротить бесчестных, не будет, если не будет и надежды на любящего, милостивого и справедливого Бога, на рай как на воздаяние за тяжкую земную жизнь по любви, правде и справедливости… Тому, кто следует этим высоким идеалам и не может от них отказаться, останется разве что удавиться от отчаяния, видя свое бессилие противостоять торжеству всего низкого и злого, животного и дьявольского, что только есть в человеке, бессилие убедить других в том, что, хотя Бога и нет, жить нужно так, словно Он есть, — зачем?
Конечно, теоретики либерализма не желают ничего подобного и выдвигают в числе принципов свободного, «открытого», по выражению Поппера, общества принципы взаимопомощи и солидарности27, основанные на вере в свободу и уважении к другим28. Однако на практике эти принципы мало помогают — как с горечью отмечал покойный академик Б.В. Раушенбах, «жизнь складывается сейчас таким образом, что нравственность, культура становятся как бы ни к чему: в них есть элемент отдачи, самопожертвования, и впрямую они материально жизнь не улучшают. <…> Общество превратилось в сборище эгоистов. Отдельному человеку, который не нарушает юридических законов, нравственность сейчас не нужна"29. Это было сказано о советском обществе последних «перестроечных» лет, но и «на Западе в этом смысле тоже довольно противно"30, замечает академик. И если мы поглядим на современное российское, да и западное общество, разве не увидим мы, что Раушенбах был прав? Не свидетельствует ли это нравственное падение современного общества о том, что его нравственная основа- разобранная нами выше либеральная мораль — оказалась крайне непрочной? И не подтверждает ли это наших опасений, что эта, в сущности, совершенно субъективная и произвольная мораль есть, перефразируя слова Пуанкаре, — мотор без машины?
III
Впрочем, нельзя сказать, что в либеральном, «открытом» обществе нет никаких общепризнанных (официально, по крайней мере) ценностей. Таковой ценностью стал «ценностный политеизм», или, как любят говорить у нас в России, плюрализм. Этот принцип, гласящий: «Каждому свое», в сущности, если и не отрицает совсем существование каких-либо универсальных догм и норм, то признает их в лучшем случае нестрогими правилами со множеством исключений. Нельзя не признать, что в этом понимании, которого, очевидно, придерживались либеральные ученые и философы вроде Вебера, Кроче или Пуанкаре, есть изрядная доля здравого смысла, — едва ли кто-то станет отрицать, что реальность сложна и непредсказуема, что она шире любых теорий, и потому любой слишком принципиальный теоретик на практике рискует потерпеть крах из-за своей узколобой догматичности. Однако в наше время распространилось другое понимание этого принципа, понимание парадоксальное, нелепое и противоречащее его сути, — понимание, породившее, к примеру, пресловутую американскую «политкорректность». Оно заслуживает того, чтобы рассмотреть его подробнее.
Здесь мы видим торжество именно того шаблонного и догматичного мышления, против которого и направлен принцип плюрализма. Подхваченный политиками и журналистами, этот релятивистский по своей сути принцип оказался возведен в ранг абсолютного. Относительность всего, что существует в мире, стала абсолютной догмой, вопреки себе же самой. Это само по себе свидетельствует о невозможности для человека быть на практике последовательным релятивистом — только в теории можно все считать относительным, сомнительным и субъективным, но чтобы действовать, нужно хоть в чем-нибудь быть уверенным, хотя бы в том, что все относительно. Именно это произошло с либеральными политиками, начавшими проводить эту идею на практике, и с журналистами, занявшимися навязыванием ее общественному мнению.
Релятивизм в своем теоретическом, «чистом», так сказать, состоянии предполагает абсолютную терпимость — все субъективно, все относительно, «каждому свое» и каждый волен делать что хочет. Что же касается практики «плюрализма» и «политкорректности», то здесь мы видим явление, которое один из героев романа Свена Дельбланка «Примавера» метко и остро назвал «воинствующей терпимостью». Эта терпимость допускает почти любые проявления активности, любые «объединения по интересам», включая самые извращенные, порочные и опасные для общества (в т.ч. проституцию, гомосексуализм, наркоманию, сектантство вплоть до откровенного сатанизма и др.), кроме тех, которые не согласны с такой терпимостью, находят ее вредной и разрушительной для общества. Это прежде всего те, кто отстаивает традиционные ценности, — например, христиане. Кроме того, «воинствующая терпимость» очень любит меньшинства, нередко в ущерб большинству — как, например, это делается в «политкорректной» Америке31. Причина столь странных пристрастий понятна — «воинствующая терпимость» страшно боится показаться нетерпимой к какому-нибудь меньшинству- национальному, религиозному или сексуальному, и потому без стеснения требует от большинства не обижать гомосексуалистов или сатанистов, которым-де и так трудно жить среди людей, не понимающих их… Те же, у кого хватает смелости указать на опасность, приносимую обществу подобной политикой, объявляются фашистами, черносотенцами, реакционерами, экстремистами и еще кем угодно. К ним «воинствующая терпимость» страшно нетерпима — как, например, нетерпима отечественная либеральная пресса к диакону Андрею Кураеву32 или европейская — к Жану-Мари Ле Пену33. Для «экстремистов», по мнению защитников «воинствующей терпимости», не должно существовать ни свободы слова, ни терпимости34.
При этом подобные «ультралибералы» не стесняются требовать от других терпимости к таким вещам, как например, аборты, гомосексуализм, наркомания и т. п., заявляя, что если это и противоречит чьим-то убеждениям, это нужно терпеть — нельзя-де навязывать другим свои убеждения. При этом они словно не замечают (а может, и в самом деле не замечают?), как сами грубо и беззастенчиво навязывают другим свои убеждения, вопреки собственной же идеологии. И, как это ни странно и ни прискорбно, находятся люди, которые верят во все это35. Подобные воззрения, конечно, страдают недостатком логики, но — увы!- это беда, пожалуй, всего современного общества36. Не будем слишком строги к современникам — разве всем нам не долдонили и не долдонят по радио и телевидению, что все в мире относительно, что вера и убеждения — это личное дело каждого и ничего более (см. примеч. 35)? Только в таком случае непонятно, почему наши убеждения — это наше личное дело, а убеждения законодателей — обязательны для всех? Впрочем, еще в конце XIX века В.В. Розанов отмечал, что либеральной мысли свойственны подобные «двойные стандарты"37.
IV
Как видим, теория либеральной морали логически приводит нас к отрицанию всякой морали и всяких ценностей, в том числе и либеральных. Практика же грубо извращает теорию и откровенно профанирует все либеральные ценности, создавая этакий «монотеизм ценностного политеизма» и грубо навязывая всем поклонение ему. Стоит ли удивляться сегодняшнему процветанию порока и извращений и на Западе, и в России, если либералы фактически покровительствуют им, трудно сказать, по злому умыслу или по глупости, желая «сохранить лицо»? Не слишком-то умное, заметим мы, лицо у тех, кто требует для извращенцев свободы и терпимости и при этом отказывает и в свободе, и в терпимости «экстремисту», имеющему смелость думать иначе.
Довольно об этом. Лучше вспомним еще раз об истоке либеральных ценностей- о христианстве. Мы уже видели, как «девальвировались», обесценились эти ценности, освободившись от связи с религией, породившей их. В чем же причина этого?
В том, что в христианской религии они не только имели обоснование, но и занимали свое определенное, подчиненное место в иерархии нравственных ценностей, во главе которой стоят единение с Богом и спасение души. И свобода, и гуманность, и терпимость хороши постольку, поскольку они способствуют этому. В идеологии же Просвещения, а затем и либерализма они, выхваченные из контекста, оказались главенствующими, и мы уже видели и видим, что получилось из этого на практике. Заняв не подобающее им место, и свобода, и гуманность, и терпимость извратились и обесценились, превратившись в какие-то карикатуры на самих себя.
Заметим, что и сами либералы не отрицают связи между ослаблением религии и падением нравственности: «Упадок религиозного влияния, несомненно, одна из главных причин отсутствия нравственных и разумных ориентиров…"38 — признает Фр. фон Хайек, но кто же виноват в этом упадке? Антисери говорит о «воинствующем антиклерикализме, охватившем большую часть представителей континентального либерализма девятнадцатого века"39. В качестве примера этого «антиклерикализма» можно назвать Эмиля Комба, французского премьера в 1902—1905 гг., закрывшего ряд католических конгрегаций, запретившего деятельность религиозных обществ в области просвещения и подготовившего законопроект (осуществленный уже после отставки Комба) об отделении церкви от государства40. Современные же либералы открещиваются от подобной политики — Антисери заявляет нам, что «против религии либерал не бунтует. В отличие от идеологов Французской революции <…> либерал хранит веру"41. Может, он ее и хранит в глубине души, но в своей практической деятельности либералы, как мы видели, не считают нужным руководствоваться этой верой (см. примеч.35). А много ли проку в такой вере?
По слову святителя Феофана Затворника, «истинное исповедание христианское состоит в том, чтобы исповедать Иисуса Христа Богом вседушно — умом, волею, и сердцем, — и где сего нет, там арианство"42. О воле, в частности, он говорит так: «Воля имеет Господа [Христа] Богом, когда безпрекословно подклоняет выю свою под иго спасительных Его заповедей, или когда терпеливо и благонадежно идет путем спасения, который учрежден Господом и Спасителем, не изобретая в самонадеянности своих самодельных путей <…> настрой свое внутреннее по показанной программе, и потом, действуй под ея освящением и ея руководством во всех кругах, где можешь действовать <…> только не позволяй себе нарушить того чина, который Господом положен как закон для нас и как условие спасение нашего"43. Кто же верует — так, а поступает — иначе, тот, по слову святителя Феофана, «арианствует». Конечно, каждый из нас в своей жизни «арианствует» не раз и не два, но одно дело — поступать так по человеческой немощи, и совсем другое — возводить свое «арианство» в принцип, заявлять, что-де «я не позволяю моей вере влиять на проводимую мной в обществе политику». Можно ли после этого не считать такого человека атеистом на деле, хоть и верующим на словах? Как видим, мы не ошиблись, когда выше (см. гл. II) пришли к выводу, что последовательный либерал на практике не может не быть атеистом. Что хорошего может выйти из этакой раздвоенности?
И не нужно говорить здесь о терпимости. Терпимость, доходящая до готовности поступиться высшими идеалами, отказаться от самого дорогого, не может считаться добродетелью — слишком уж она смахивает на бесхребетность и приспособленчество. Никакая религия, если она хочет оставаться сама собою, не может позволить себе этакой терпимости. Разве не говорится в утренней молитве: «…шатания языческая угаси, и ересей возстания скоро разори, и искорени, и в ничтоже силою Святаго Твоего Духа обрати»? Об этом хорошо сказал уже упоминавшийся В.В. Розанов: «По самой природе своей, религия не может и не должна быть терпима, и та из них, которая уже не борется более, полна тайного атеизма сознанного или бессознательного. Как тот, кто видит погибающего человека и не спасает его, есть бессердечный человек, что бы ни говорил его язык, так религия, знающая, что есть хотя один еще не спасенный ею человек и остающаяся равнодушною к этому, втайне уже думает, что не она спасает человека или что нет никакого в действительности спасения, о котором говорит она. И как бы могущественна по-видимому ни была такая религия, но «секира уже лежит при корне ее», потому что атеизм не есть религия, а только атеизм"44. И фанатизм «ультралибералов», их нетерпимость к своим противникам, как у того же Познера (см. примеч. 34), их прямо-таки религиозная вера в правильность своих идеалов лишь подтверждают слова Розанова. Вот эту веру они действительно хранят и если и не стремятся обратить в нее всех, то уж признать ее не более истинной, нежели любая другая (как следовало бы исповедующим «политеизм ценностей»), они ни за что не хотят.
И все это совершенно не мешает им требовать от других терпимости и уважения к чужому мнению, больше напоминающих равнодушную и эгоистичную беспринципность — «пусть себе делают кто хочет и что хочет, я в это путаться не хочу, моя хата с краю». Разве не этого, в сущности, требуют те, кто проповедуют, что вера и убеждения — личное дело каждого, и нечего их навязывать другим? При этом сами они точно не замечают, что подобные представления — точно такое же только их личное дело, и нечего, уж коли быть последовательными, навязывать их другим.
V
И к чему же ведет такая «терпимость»? К тому, что человек постепенно утрачивает свой внутренний стержень, утрачивает веру и убеждения. На что они нужны, если они только мое личное дело, если ими все равно нельзя руководствоваться в жизни, а то еще кто-нибудь обидится, что я-де ему навязываю свои убеждения? На словах человек, может, и остается верен своим убеждениям, а на деле… На деле становится бесхребетным и теплохладным, вроде тех, о ком сказано в Апокалипсисе: «Но так как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 16). Так безрелигиозная мораль и безбожная религия атеизма, будто бы «хранящие веру» и «не бунтующие против религии», подрывают ее хуже любых, самых страшных гонений. А заодно подрывают самоё себя, не замечая, что вместо «открытого» общества», с его принципами взаимопомощи и солидарности (см. примеч. 27), готовят человечеству (а заодно и себе) сущий ад, и даже не «весьма респектабельный», как выразился о строителях «земного рая» Поль Клодель45. Самый что ни на есть настоящий ад в огненном озере, куда ввергнут «боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов» (Откр. 21, 8). А «политкорректная» либеральная мораль как раз и делает людей боязливыми и неверными — неверными своей вере и боязливыми поступить так, как она велит. Но зато — «политкорректными», «терпимыми» и «уважающими чужую точку зрения».
http://www.rspp.su/pravoslavie/statyi/bezreligion_moral.html
