 |
| Агентство политических новостей | Егор Холмогоров | 18.10.2007 |
Две фазы одного кризиса
Как мы отметили в первом очерке, посвященном истокам русской Смуты, российская историография права в том, что выводит Смуту из серьезного хозяйственного и социального кризиса, потрясшего Россию во второй половине XVI века. Однако сам этот кризис совершенно несправедливо связывается с опричной политикой Ивана Грозного, якобы представлявшей собой череду разгромов и зверств, в конец разоривших страну.На наш взгляд, полученные современной наукой историко-демографические и экономические данные, говорят об обратном. Кризис России в XVI веке был кризисом роста, связанным со значительным территориальным расширением в южном и восточном направлении, прекращением давления степняков с большинства направлений, при сохранении прежней численности государствообразующего русского населения. Массовое перемещение населения в новые, экологически более благоприятные и слабо контролируемые правительством районы вызвало нехватку рабочих рук в старых земледельческих центрах. Это, в свою очередь, вызвало увеличение налоговой нагрузки на оставшееся на местах население, породило социальный спрос на крепостничество и, в то же время, спровоцировало внутриэлитные конфликты между аристократией и военно-служилым сословием, приведшие ко многим эксцессам опричной эпохи.
И Опричнина Ивана Грозного, в этой связи, становится на свое законное место, — не в качестве одной из причин кризиса, а в качестве одного из его следствий и первых попыток решения вставших перед нацией проблем. Фактически об Опричнине и последовавшей за нею политике можно говорить как о первой фазе Смуты (1565−1584), разделенной со второй фазой (1601−1618) коротким периодом умиротворения (1584−1600). Подобных примеров «разделенных» периодами мира или усталости исторических событий можно привести немало: Пелопонесская война (431−404 г. до н. э), разделенная на две фазы Никиевым миром (421−414); война за мировую гегемонию 1914−1945 была разделена длительным периодом перемирия (1921 г. — окончание советско-польской войны, Вашингтонская конференция, и оформление Версальско-Рижско-Вашингтонской системы[1] - в 1939 г.)
Две системы
Однако, говоря о русской Смуте нельзя забывать главного — с середины XVI века Россия утратила абсолютную автономию своих политических процессов. Включившись в европейскую систему международных отношений, Русское царство стало не только субъектом, но и объектом внешней политики, осуществлявшейся со всей изщренностью средств, характерной для XVI века.Внешний фактор был для многих периодов Смуты решающим. Причем заключительная интервенция Польши была пусть и самым заметным, но наименее эффективным средством внешнего воздействия на Россию. До того момента, в XVI веке, иностранцы предприняли целый комплекс мер, направленных на ослабление русской государственности а, по возможности, и её демонтаж.
Связано это было, с одной стороны, с геокультурным конфликтом, становившимся особенно острым тогда, когда к нему прибавлялся конфликт геополитический, как в случае вражды России с Польшей, Ливонией, Швецией и другими ближайшими соседями. С другой, речь шла о чисто экономической заинтересованности молодых хищников создававшейся капиталистической мир-системы, — прежде всего, Англии, — в беспрепятственной эксплуатации ресурсов России и максимизации своей прибыли. Организации этой эксплуатации, несомненно, мешала сильная русская государственность. Для большинства регионов, подвергавшихся интенсивному освоению английскими, голландскими, французскими, испанскими и португальскими торговцами нормой были а) разорение местного крупного купечества, б) ликвидация каких-либо попыток вести морскую торговлю с его стороны, в) изгнание конкурентов, г) создание фортов и введение войск.
«В России, — как совершенно справедливо отмечает И.М. Кулишер, — положение было совершенно иное, все зависело от благоволения и согласия правительства. Только на пути туда, на море, можно было производить нападения на суда конкурентов, но в пределах страны приходилось скрепя сердце мириться со всеми нарушителями монополии, ограничиваясь распространением про них ложных слухов и наветов, называя шпионами польского короля и т. п."[2].
Для налаживания полноценной и развернутой торговой эксплуатации России необходимо было определенное «разжижение», а по возможности и сворачивание русской государственности. Получить подобный результат было совсем не просто, поскольку и для России и для многих других регионов мира, бывших объектом активной торговой экспансии европейского капитала в XVI—XVIII вв.еках отмечена тенденция не к ослаблению, а к укреплению государственности в связи со включением в раннюю фазу существования капиталистической мир-экономики.
Эта тенденция отмечается в работах В. Либермана применительно к Юго-Восточной Азии в период 1450—1750[3]. В то время как в островной зоне ЮВА, где присутствие европейцев было непосредственным, наблюдается распад местных обществ, в континентальной зоне ЮВА, где проникновение европейцев носило ограниченный характер, речь идет, напротив, о консолидации.
«Сразу возникает контраст, напоминающий контраст между упадком центральной власти в Польше в XVI в. и усилением ее в то же время в России. В 1450 г. в континентальной ЮВА было 15 королевств и империй. К 1750 г. их осталось четыре: Бирма, Сиам, Вьетнам Чинней и Вьетнам Нгуенов. Каждая из сохранившихся держав пришла к середине XVIII в. с усилившейся центральной властью и военной мощью, что было обеспечено серией институциональных реформ, которые шли одновременно с территориальной экспансией…
Показательно, что в XV—XVI вв. центры политической активности в долинах Иравади и Меконга постепенно смещались из глубинных районов в более развитые в торговом отношении прибрежные районы… Торговля, несомненно, стала главной опорой государственной власти в континентальной ЮВА в XVI—XVII вв.… Многие из социально-экономических изменений, которые Валлерстайн описывает в качестве характерных для ядра европейской мир-экономики XVI—XVII вв. (территориальная консолидация, увеличение административной эффективности, создание новых форм легитимности, этно-культурная гомогенизация) наблюдаются и в континентальной ЮВА, хотя и в ином социокультурном контексте"[4].
Другими словами, достаточно размытые региональные системы под военно-техническим и экономическим воздействием европейской мир-экономики отстраиваются не в качестве «периферии» капиталистической мир-системы (в такую периферию встраивается лишь часть охваченной торговыми связями территории). Но и не в качестве в полной мере автономных и самозамкнутых мир-экономик, как следовало бы из мирсистемных теорий Фернана Броделя и Иммануила Валлерстайна.
Интересная интерпретация этого торгового положения России принадлежит Борису Кагарлицкому в его, несомненно, значительной работе «Периферийная империя».
«Русская торговля в XVI веке представляет собой парадоксальное явление. С одной стороны, положительное сальдо, постоянный приток звонкой монеты. Иными словами Россия выигрывала от мировой торговли, обеспечивая накопление капитала. А с другой стороны, структура торговли явно периферийная… Россия вывозит сырье и ввозит технологии…
Когда Валлерстайн, сравнивая Россию с Польшей, делает вывод о том, что Иван Грозный боролся за то, чтобы избежать участи Польши, ставшей придатком европейской мировой системы, он глубоко ошибается. Русский царь добивался как раз обратного, безуспешно пытаясь занять в формирующейся мировой системе то самое место, которое в XVI—XVII вв.еках заняла Польша» [5].
Кагарлицкий интерпретирует поражение Ивана Грозного в Ливонской войне как, по сути, случайную историческую «удачу», которая помешала России стать еще одной Польшей со всеми вытекающими долгосрочными экономическими и политическими последствиями. Кагарлицкий спорит с Валлерстайном, опираясь на ортодоксию мирсистемного подхода, в которой существует лишь два категориальных топоса «центр» и «периферия», пусть и с приставкой «полу-». Если ты не в центре, значит на периферии и наоборот. Валлерстайн же, с которым спорит Кагарлицкий, вынужден сам отказаться от интерпретации случая России в ортодоксальных категориях своего подхода. Вместе с Броделем, рассматривавшим Россию как саму-по-себе-мир-экономику, Валлерстайну приходится говорить о квази-автономии российской экономики, сохранявшейся как минимум до Петра Великого[6].
Однако попытка Кагарлицкого свести решение задачи к уже известным уравнениям, по сути, ничего не объясняет. Подмеченный им парадокс остается неразрешенным. И это, не говоря уже о фактических натяжках, к которым приходится прибегать, чтобы говорить о претензиях России на место Польши в европейской торговой системе XVI—XVII вв. В основе благосостояния Польши лежал зерновой экспорт через Гданьск, придавший польской экономике периферийный характер. Российский экспорт через Холмогоры-Архангельск, несмотря на сырьевой характер, был, во-первых, диверсифицирован, во-вторых, не включал в себя в XVI веке зерна, которое было запрещено к экспорту, а в позднейшие периоды составляло государственную монополию.
В XVI—XVII вв.еках из России экспортировалось прежде всего техническое сырье. Подробная информация о структуре русского экспорта содержится в сочинении шведского торгового представителя в Москве Иоганна де Родеса, сделавшего в середине XVII века извлечения из архангельских таможенных книг. По его данным структура наиболее прибыльных статей русского архангельского экспорта выглядела так[7]:
Кожи — 370, 9 тыс. р.
Сало — 126, 6 тыс. р.
Поташ — 120 тыс. р.
Меха — 98 тыс. р.
Кроме того, вывозились шпик и мясо, свиная щетина, икра, воск, ткани, мёд, воск, лен, конопля. Огромное значение для европейского мореплавания играла поставка из России корабельных снастей, канатов, смолы, сырой пеньки. Что касается хлеба, поставка которого на европейские рынки началась в XVII веке, то он для России был стратегическим товаром, и его поставка находилась под жесточайшим контролем правительства. Россия, таким образом, вопреки мнению Кагарлицкого, никак не могла бы «занять место Польши» в европейской торговле, не ликвидировав или ослабив предварительно саму Польшу внеэкономическими средствами. Торговые ниши, занимаемые двумя враждебными странами, изначально были совершенно разными.
Другими словами, в рамках «ортодоксального» мир-системного подхода решить загадку роли России в мировой торговле XVI в. окажется практически невозможным.
«По видимому, существует иной, не «мир-системный» (по крайней мере в валлерстайновском смысле слова) тип взаимодействия между раннекапиталистической («раннесовременной») Европой и неевропейскими обществами, требующий адекватной концептуализации, — отмечает А.И. Фурсов — Суть его заключается в том, что он формируется не как комплекс отношений внутри некоей системы, а как комплекс отношений между системами прежде всего на торговом и военном уровнях. В результате, развитие взаимодействующих обществ идет не в диаметрально противоположных направлениях, а в одном («системный параллелизм», изоморфизм)"[8].
Отстраивание обществ в России, Японии, континентальной ЮВА происходило в качестве региональных контр-систем, ориентированных на участие в экономических отношениях с Европой. Для контрсистем характерно вхождение в капиталистическую мир-экономику, но не в качестве периферии, меняющей свою систему разделения труда, структуру экономики и т. д. по желанию заказчика, а в качестве консолидированного выгодополучателя, достаточно резистентного (прежде всего военно-политически) по отношению к европейской экспансии.
Находясь вне европейской мир-системы, причем как её ядра, так и её периферии, но, столкнувшись с европейским «вызовом», Россия не превращается в «периферийную империю», как-то полагает Кагарлицкий, но и не сохраняется полностью «самим по себе миром экономикой». Россия внутренне консолидируется и структурируется под нужды торговли с Европой, но таким образом, чтобы сохраниться в качестве военно-политического субъекта и выгодополучателя от этой торговли.
Отстраивание русской контрсистемы имеет те же характерные черты, что и отстраивание других региональных контрсистемных центров. Политическая интеграция и централизация, военно-техническая революция, «вытягивание» торговой активности к прибрежным районам (пиком чего было смещение политического центра на Балтику при Петре I), национальная и культурная гомогенизация.
Двойной ритм России
Однако парадокс русской ситуации состоит в том, что параллельно с процессом выстраивания контр-системы, ориентированной на взаимодействие с Европой, в России продолжаются характерные для нее эндогенные процессы. Экспансия на Юг и Восток, движение населения «навстреч солнца» и связанное с этим движением населения снижение внутренней структурности государства, сохранение лишь ограниченной товарности русского хозяйства — все это не укалывается ни в «периферийную», ни в контрсистемную логику.В России XVI—XVIII вв.еков контр-системные черты соседствуют мир-системными. Россия сама по себе является развивающейся мир-системой, существующей в параллельном измерении с развивающейся мир-системой европейской. При этом если становящаяся западная мир-система является достаточно уникальным в истории случаем реализации этой системы в форме мир-экономики, то русская мир-система — это значительно более традиционная для всемирно-исторического процесса мир-империя. Империя, претендующая на охват сперва всей северной Евразии, а затем на распространение в сторону смежных регионов, прямо по Тютчеву:
От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,
От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…
Валлерстайн, вводя различение мир-экономик и мир-империй, оставляет его на чисто формальном уровне, — либо мир-система основана на торговле, и тогда она является мир-экономикой, либо на политической власти, и тогда она является мир-империей. Однако, достаточно, например, указания на решающую роль имперской политики Британии в период британской гегемонии в европейской мир-экономике, чтобы подобное различение могло показаться фиктивным[9]. Но и просто стереть грань между фритредерской империей англичан, пусть и опиравшейся на огромную аграрную базу в колониях, и Римской империей будет контрпродуктивным мыслительным ходом.
Различие между мир-империями и мир-экономиками действительно существует, однако основано не на просто оппозиции «торговля-политика», а на более сложной — на накоплении одного из общественных факторов[10], — власти либо капитала. Такое накопление является необходимостью для любого человеческого общества, стремящегося к развитию, то есть к улучшению своей адаптированности к социально-экологической нише. Только накопленные общественные факторы могут быть преобразованы в новые более совершенные формы адаптации, — в создание новых построек, сооружение инфраструктуры, культурные достижения и т. д.
Для мир-империй традиционной формой накопления общественных факторов является власть, то есть способность политического центра волевым порядкам направлять общественное развитие, мобилизовать население на строительство, использовать ресурсы вновь приобретенных территорий для развития центра, формировать подчас очень сложные социальные и культурные проекты. Накопление власти для мир-империй — это, прежде всего, накопление эффективно контролируемых территорий и населения. Капитал при этом является лишь одним из многих общественных факторов, движущихся по мановению власти.
Для мир-экономик именно накопление капитала, прежде всего в его денежной форме, становится главной формой общественного накопления. Мобилизация прочих форм общественной активности и придание им определенного направления происходит, прежде всего, через их финансирование, а удушение, через их недофинансирование. Накопление капитала, это, прежде всего накопление денежных ресурсов, эффективно контролирующих производство и обмен. Власть здесь выступает лишь в качестве могущественного фактора обеспечивающего накопление, а не предопределяющего его.
Между мир-империями, возникающими на основе накопления власти и мир-экономиками, возникающими на основе накопления капитала, есть, однако, одна существенная разница.
Политическое накопление, как правило, нуждается в некоей идеальной цели, в «формуле преобразования» власти в те или иные формы общественного блага — безопасность, высокую культуру, общественный достаток. Наиболее значимой для мир-империй формулой благодати является «религиозная» формула, — накопленная власть преобразуется в обеспечиваемое с её помощью религиозное спасение, частичное или полное устранение метафизических проблем, терзающих человека. Несоответствие «формулы преобразования» и реальных результатов может привести к серьезному кризису легитимности империи, и ее краху.
Капиталистическое накопление является накоплением-ради-накопления, предполагает, что преобразование может быть произведено кем угодно и как угодно, лишь бы было что преобразовывать. Никакой первостепенной «формулы накопления», тем более — религиозной, это не предполагает. Соответственно, капиталистическое накопление может быть бесконечным, в пределе ставя себе задачу полного преобразования всех других общественных факторов в капитал. «Кризисов легитимности» такая система не испытывает, испытывая, однако, кризисы эффективности, сопровождающиеся сменами мировых капиталистических гегемонов.
Российская мир-система строится и строилась как типичная мир-империя. Для нее характерно циклическое политическое накопление, характер которого вполне определен в работах А.И. Фурсова[11]. Максимизация концентрации власти в руках правящего слоя, нарастающая с каждым циклом (XIV-XVI, XVI-XVIII, XIX-XX, 1917−1991), сопровождается минимизацией собственности, находящейся в руках того же правящего слоя — боярства, дворянства, бюрократии и партократии. Власть постепенно становится универсальным общественным фактором, сводя к минимуму, в частности, значение капитала.
Именно мир-имперские тренды развития России, а не её контрсистемная роль в европейской мир-экономике провоцируют геополитическое явление экспансии в Европу, которые Вадим Цымбурский остроумно обозначил как «циклы похищения Европы"[12].
Контрсистемная модель развития требует изоляции геополитического пространства, закрытия его от проникновения внешних сил, выстраивания контактной зоны на побережье под чутким и жестким контролем централизованного государства. Идеальным воплощением такой контрсистемной модели была Япония эпохи Токугава.
Напротив, формирование мир-империи требует формирования собственной периферии и активной экспансии, в том числе, и далеко за пределы своей цивилизационной платформы. Такая экспансия осуществляется Россией в указанный период и в Южном, и в Восточном, и в Дальневосточном, и в Западном направлении. Запад на начальных стадиях этого процесса не вожделенная цель, не «страна святых чудес», а одно из кажущихся перспективными направлений экспансии. И лишь постепенно столкновения двух синхронно растущих мир-систем, установление между ними контрсистемных отношений ведет к тому, что западное направление экспансии приобретает для России особое ценностное содержание, ведет к формированию у русских болезненного европейского комплекса.
Однако здесь мы уже перескакиваем к интерпретации XVIII-ХХ нашей истории, в то время как нам бы разобраться сперва с XVI—XVII вв.еками, когда схема взаимоотношений между мирсистемным и констрсистемным процессами еще только должно было установиться. Кризис роста, о котором мы говорили в предыдущем очерке, это кризис именно с контрсистемной точки зрения. Если России необходима централизация в целях сохранения повышенной резистентности к Европейским влияниям, если необходимо выдвижение к морю и сдвижение фокуса внешней и внутренней торговли к побережьям, то, конечно, разбегание населения и связанное с ним ослабление помещичьего войска и налоговой базы — это процессы в данной системе координат негативные.
И, напротив, с точки зрения долгосрочного становления русской мир-системы выдвижение русских масс на юг и восток, колонизация и освоение этих пространств, проникновение в Сибирь, Степь и на Кавказ — дела первостепенно важности, даже если они сопровождаются определенным временным ослаблением центра и краткосрочным снижением централизованной государственной мощи. Конечное самоструктурирование этноса на занятом им гораздо большем пространстве искупило бы все краткосрочные невыгоды.
Однако интерференция мир-имперского и контрсистемного процессов создавала причудливые политические завихрения и острые политические кризисы. События первой и второй фаз смуты — это попытка выстроить определенное равновесие между констрсистемными и мирсистемными процессами, закончившаяся созданием равновесия, сохранявшегося в течение «короткого XVII века». Логика (и безумие) политики Ивана Грозного укладываются в первый раунд поиска подобного «равновесия». И это «безумие» является ничем иным, как судорожными движениями человека, пытающегося это равновесие удержать, которые неизбежно выглядят довольно странно. В межфазовый период, период затишья, правительство Феодора Иоанновича и Годунова нащупывает некоторые принципы решения встающих перед страной проблем, в целом совпадающее с тем конечным результатом, который по итогам Смуты был оформлен Романовыми. Однако «долгосрочные решения» не всегда означает «быстрые по эффективности» — вторая фаза Смуты, которую мы и зовем Смутным временем в узком смысле слова, взрывается раньше, чем правительственные меры приносят результат. Русским приходится пережить десятилетие ужасающего самоистребления и внешних нашествий, чтобы в итоге все-таки устранить негативное воздействие вполне «позитивных» исторических факторов, вызвавших Смуту
Два ритма Великого Лимитрофа
Как, наверное, помнит со времен школьной скамьи читатель, основными внешними контрагентами России в ходе Смутного Времени были Польша-Литва и Швеция. Именно они, начиная еще с Ливонской войны, наиболее агрессивно воспользовались результатами внутрирусского кризиса и сыграли значительную роль в его разжигании. Именно они, по итогам кризиса, получили территориальные приращения, хотя и не столь значительные, как рассчитывали вначале.В XVII—XVIII вв.еках эти два государства понесли наиболее суровое наказание за свою роль в Смуте, — сначала русской дипломатии удалось столкнуть их лбами, затем польская государственность была критически ослаблена, а потом и полностью демонтирована. Швеция же в ходе Северной Войны утратила всякий ореол имперского величия и лишилась всех владений, ранее перехваченных ею у России и Польши.
Эти державы, вместе с рано скончавшейся под русскими ударами Ливонией и находившимся с ними в тесной внешнеополитической координации Крымским ханством, на протяжении всего XVI века осуществляли систематическую политику геополитического окружения России, её геоэкономической блокады, и именно им принадлежала ведущая роль в оформлении провоцировании напряженных отношений между Россией и Европой в качестве геокультурного конфликта. Именно польско-литовская пропаганда, больше чем кто бы то ни было еще, за исключением разве что английской, сыграла роль в формировании европейской русофобии как культурного феномена.
Вадиму Цымбурскому и Станиславу Хатунцеву принадлежит определение пояса земель, протянувшегося от Балтики до Черного моря, от Черного моря до Каспия, и от Каспия до Тихого Океана как «Великого Лимитрофа"[13] - межцивилизационного пространства, выступающего то в качестве объекта экспансии России с её геополитического «острова», то в качестве своеобразной «удавки», которую пытаются все туже и туже затянуть на нашей шее внешние геополитические противники. Западный вал этого Лимитрофа в том его состоянии, которое характерно для XVI—XVIII вв.еков Цымбурский характеризует как Балто-Черноморскую конфликтную систему[14], в которой борьба между Россией, Польшей, Швецией и Турцией привела к концу XVIII века к моноцентризму при полном доминировании России. Тот же Цымбурский, как мы уже указали выше, рассматривает экспансию России на пространства западного фасада Великого Лимитрофа в качестве «похищения Европы», попытки России выйти в своей экспансии за пределы отведенной ей судьбой геополитической платформы.
Эти три измерения в логике одного и того же выдающегося российского геополитика могут показаться и действительно кажутся непонятными, мало того, взаимопротиворечивыми. И они таковыми действительно являются, если оценивать ситуацию XVI—XVIII вв.еков без учета указанной нами «асинхронии» двух параллельно шедших процессов, — отстраивания России в качестве контрсистемы, взаимодействующей с европейской мир-экономикой, и становления России в качестве самостоятельной мир-империи[15].
Если разворачивание первого процесса идет, прежде всего, в организационно-экономической плоскости, то второй носит во многом идеалистический и идеально-геополитический характер. Русские одновременно самоорганизуются для того, чтобы не быть съеденными и получить определенные выгоды от мировой торговли и осуществляют экспансию ради накопления территориальной власти (бывшей для русского самодержавия совершеннейшим выражением идеи власти), обоснованной идеологическим комплексом «Третьего Рима"[16].
Соответственно, и поведение стран западной части Великого Лимитрофа также во многом противоречиво. С одной стороны, они являются устойчивой периферией или полупериферией европейской мир-экономики. Особенно отчетливо это проявляется в случае с Польшей. В течение XVI столетия она становится страной сельскохозяйственной монокультуры, полностью подчиненной интересам «зернового сплава» в Гданьск. Шляхта, в погоне за шальными «зерноталлерами», которые готово платить через голландское посредничество ядро Европейской мир-системы, расширяет фольварк, то есть обрабатываемую барщиной помещичью запашку, выходит «второе издание крепостничества», принимающее на землях Украины и Белоруссии черты подлинной дикости, для России того времени попросту невообразимой.
Экономическая перефериизация сопровождается политическим размягчением, устранением даже зачаточного национального государства в качестве посредника и выгодополучателя в торговых обменах[17]. Формирование экономически сильной и независимой шляхты, то есть сословия крепостнических предпринимателей, сочетается с полным упадком королевской власти, который не могут переломить даже такие одаренные короли, как Сигизмунды II и III и Стефан Баторий. Европейский мир-экономика своей неумолимой логикой отношений центр-периферия создает из Польши слабое и политически зависимое аморфное политическое образование, полностью подчиненное законам минимизации издержек и максимизации прибыли участников балтийской торговли зерном.
Однако соседство двух становящихся мир-систем, западной и русской создало еще один геополитический и геоэкономический парадокс. Становящаяся европейская мир-экономика ослабляла свою периферию, «освобождая» её от лишних политических функций и от лишней экономической независимости, функционализируя её под потребности ядра. Однако рядом с европейской мир-экономикой синхронно становилась русская мир-империя, для которой восточная периферия Европы была и её собственной западной периферией. Ослабляемые Европой периферийные регионы, как спелые гроздья, сваливались в руки России, так что к XIX веку лимитрофное пространство к западу от России попросту исчезло, о чем справедливо говорит Цымбурский.
Между двумя мир-системами обозначилось весьма парадоксальное сотрудничество в управлении лимитрофным поясом. Сотрудничество, которое оказалось, в конечном счете, взаимопродуктивным, поскольку русская мир-империя, одновременно существовала, как мы уже отметили, и в качестве контрсистемы, экономически взаимодействующей с европейской мир-экономикой. Попадавшие в русский имперский оборот земли не выпадали из капиталистической экономики полностью.
Именно здесь разгадка того поразительного факта, что на протяжении XVII—XX вв.еков Россия последовательно выступала в европейских «тридцатилетних войнах» на стороне экономического гегемона западной мир-экономики против сил, которые пытались создать западную мир-империю. В Тридцатилетней войне (1618−1648) Россия играла против католического лагеря и за протестантский лагерь, поддержав тем самым гегемонию Голландии. В войне за испанское наследство (1704−1714) именно связанность французского союзника Швеции Северной войной дала антифранцузской коалиции решающее преимущество. В грандиозной войне за гегемонию в Европе между Англией и революционной Францией (1792−1815) именно участие России похоронило планы Наполеона. В еще более грандиозной Великой войне 1914−1945 опять же именно Россия отдала победу новому капиталистическому гегемону — США и уничтожила имперские амбиции Германии.
В русской геополитике подобное содействие английским и американским интересам рассматривается как стратегический политический просчет. Поскольку в промежутках между «тридцатилетними войнами» Россия обычно оказывается с гегемоном западной мир-экономики на ножах, в состоянии холодной войны, перерастающей изредка и в горячую. Однако подобная холодная война входит в условия игры двух мир-систем. В то время как трансформация западной мир-системы в мир-империю привела бы к прекращению парадоксального сотрудничества и немедленному кровавому столкновению двух империй за обладание практически всем лимитрофным поясом. Причем столкновению, которое бы закончилось с ничейным исходом, поскольку из периферии земли Лимитрофа превратились бы в укрепленную границу, на которой две мир-империи могли бы истощать друг друга до бесконечности и полного обоюдного краха.
Две «молодых» мир-системы — западная мир-экономика и русская мир-империя успешно взаимодействовали на протяжении XVI—XVIII вв.еков, сталкиваясь интересами довольно редко. Это был тандем «клеща», ослабляющего организм жертвы и питающегося её кровью, и тигра, выступающего в качестве крупного охотника за всевозможной дичью. Серьезные недоразумения начались между Россией и Англией лишь в XIX веке, когда британцам удалось совместить «транзитную» и «территориальную» формы гегемонии в капиталистической мир-системе, а потому вынуждены были заботиться об охране путей в Индию. Европейцам пришлось сделать неприятное открытие, что созданный во многом их экономическими усилиями и интригами «больной человек Европы» — Османская Империя, вот-вот отправится к праотцам, а на его место, как не раз до этого бывало, войдет Россия. И лишь здесь, с эпохи Крымской войны Запад начинает изощренную борьбу с Россией с целью сохранения пусть и ослабленной периферии в своих руках. Рядом с объективным симбиозом разворачивается субъективный конфликт, который, впрочем, не является предметом нашего обсуждения в настоящий момент.
От общих соображений относительно геоэкономической обстановки, породившей кризисные явления в России второй половины XVI — начала XVII столетий, перейдем к конкретике, к тем своеобразным чертам, которые были характерны для первой фазы Смутного Времени, эпохи Опричнины, «второй части» царствования Ивана Грозного.
Примечания
[1]Традиционное название «Версальско-Вашингтонская система» не совсем точно. Оно отражает лишь два из трех узлов установившейся системы международных отношений — разгром Германии и центральных держав, и признание Великобританией военно-морской и политической гегемонии США. За рамками остается третий факт, создававший напряженность в этой международной системе — отторжение у Советской России западнорусских областей и окружение её санитарным кордоном из восточноевропейских государств с «коренником» в виде Польши.[2] Кулишер И.М. История русской торговли и промышленности. Челябинск, «Социум», 2003. С. 143.
[3] Lieberman V. Wallerstein`s system and the interpretational context of early modern Southeast Asian history // J. of Asian history. — Wiesbaden, 1990. — Vol. 24, N 1. — З. 70−90
[4] Развитие азиатских обществ XVII — начала XX в.: современные западные теории. Вып. 3. Мир-системный подход. Научно-аналитический обзор. Автор: А.И. Фурсов. М., ИНИОН, 1991. С. 57−58
[5] Кагарлицкий, Борис. Периферийная империя. Россия и миросистема. М., Ультра-Культура. 2003 С. 144.
[6] Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV—XVIII вв. Т. 3. Время мира. М., Прогресс, 1991 С.453−455.
[7] Кулишер И.М. История русской торговли и промышленности… С. 160−162.
[8] Развитие азиатских обществ XVII — начала XX в… С. 60−61.
[9] «Где вы видели такого „ночного сторожа“, который обеспечивал бы основу для жизнедеятельности всех жильцов дома и не просто следил за тем, чтобы не допустить враждебных посягательств извне, но и по сути правил семью морями и создавал колониальные форпосты на всех континентов» — это высказывание Майкла Бэррата Брауна приводит Джованни Арриги в своем фундаментальном исследовании «Долгий двадцатый век: деньги, власть и истоки нашего времени» (М., «Территория будущего. 2007 С. 238).
[10] Позволим себе ввести этот термин, вместо более обычного в общественных науках термина «факторы производства», чтобы сразу отсечь возможность узкоэкономической интерпретации этого термина. Общественные факторы, это факторы, возникающие в ходе общественных отношений, которые могут быть использованы для любой формы развития, а не только для хозяйственного развития. Такими факторами могут служить как капитал, так и власть, интеллект и даже, при определенных условиях, религиозная вера.
[11] Фурсов, А.И. Русская власть, Россия и Евразия: Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории // Русский исторический журнал. Том IV. 2001. М., РГГУ. 2001 С. 15−117.
[12] В.Л. Цымбурский. Циклы «похищения Европы» // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. М., Росспэн. 2007. С. 44−66.
[13] В.Л. Цымбурский. Земля за Великим Лимитрофом: от «России-Евразии» к «России в Евразии» // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы… С. 181−198.
[14] В.Л. Цымбурский. Как живут и умирают международные конфликтные системы (Судьба балтийско-черноморской системы в XVI—XX вв.еках) // В.Л. Цымбурский. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы… С. 250−278.
[15] Цымбурский, ссылаясь на работы Б.Ф. Поршнева, сам, походя, отмечает эту двойственность, правда применительно не к России, а к Швеции эпохи Густава Адольфа, оказавшегося сидящим фактически «на двух стульях», одновременно играя и в большую европейскую игру, в качестве партнера Франции в конфликте с Габсбургами, и, в то же время, пытаясь сыграть в рамках Балтийского конфликта сперва против России, а затем против Польши при поддержке России.
[16] Так, А.Л. Хорошкевич отмечает, что «Сказание о князьях Владимирских», возводящее род Рюрика к легендарному брату императора Августа Прусу, выступало в качестве идеологического обоснования прибалтийской экспансии России (Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., Древлехранилище, 2003. С. 202−204). Однако, как это обычно характерно для данной исследовательницы, она преувеличивает степень агрессивности русской внешней политики, вплоть до приписывания Ивану Грозному стремления к «мировому господству» на основании интерпретации иногда употребляемого в русской письменности термина «вселенная» в значении «вся обитаемая земля», что является недопустимым для серьезного исследователя анахронизмом в истолковании греческого термина «ойкумена» и его славянского аналога.
[17] Фернан Бродель решительно протестует против того, чтобы считать «жертвой» экспансии европейского капитализма польского пана, «который хоть и находился в невыгодной позиции на рынке в Гданьске, у себя-то дома был всемогущ. Этим всемогуществом он и пользовался, дабы организовать производство таким образом, чтобы оно отвечало капиталистическому спросу, который пана занимал лишь постольку, поскольку отвечал его собственному спросу на предметы роскоши» (Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV—XVIII вв. Т.2. Игры обмена. М., Прогресс, 1988. С. 264). Современные польские историки заходят в оценке польского периферийного капитализма еще дальше, утверждая, что даже на положении крестьян «вторичное закрепощение», подчиненное интересам зернового сплава, отрицательно не сказалось: «В XVI в. положение крестьян было вполне благополучным… Несмотря на то, что повинности в пользу фольварка росли, крестьянских выступлений в Короне не было. По всей видимости, эксплуатация не была чрезмерной и возможность побегов была достаточно велика. До конца столетия крестьяне могли уравновесить наложенные на них тяготы трудом на собственном земельном наделе» (Тымовский, Михаил и др. История Польши. М., «Весь мир». 2004. С. 193). Концом этой «райской идиллии» польских панов и крестьян стал «Потоп» — шведское нашествие 1655 года, случившийся результате коллапса польской государственности. Именно государство в Польше стало подлинной «жертвой» капитализма, ненужным «посредником», которого паны и гданьские купцы устранили из своих прибыльных взаимоотношений.
