 |
| Россiя | Анна Петросова | 28.09.2007 |
Судебные подмостки
Судьба прочила ему театральные подмостки или писательскую участь. Отец Анатолия Кони был известным водевилистом и театральным критиком, а мать играла на сцене. Крестным Анатолия стал знаменитый романист Иван Лажечников.По юридической стезе Кони пошел случайно. Он досрочно поступил в Петербургский университет на физико-математический факультет, после шестого класса гимназии. Причем отвечал достойно на вопросы и вне программы. В результате знаменитый профессор Сомов пришел в такой восторг, что поднял Кони в воздух, восклицая: «Я вас снесу!» Но, увидев обиженное лицо будущего студента, оставил его в покое.
В декабре 1861 года Петербургский университет был закрыт на неопределенное время вследствие студенческих волнений. Случайная встреча с образованными юристами Виктором Фуксом и Петром Капнистом решила судьбу Кони. И он окончил юридический факультет Московского университета. Карьера складывалась удачно. Проработав несколько лет в судебных палатах, а позднее и прокурором окружного суда в Петербурге, Кони приобрел славу хорошего оратора и талантливого судебного деятеля.
24 января 1878 года Кони вступил в должность председателя Петербургского окружного суда. В этот же день Вера Засулич выстрелом из пистолета ранила градоначальника Трепова. Спустя всего два месяца состоялся суд над террористкой. Впервые такое громкое дело было доверено появившемуся в 1864 году суду присяжных заседателей. Обвинительного решения ждал царь в Зимнем дворце, оправдания жаждала либеральная интеллигенция. Толпа сочувствующих теснилась у здания суда в ожидании вердикта присяжных. Кони пришлось председательствовать в суде по этому делу. В своем резюме он не толкал присяжных в ту или иную сторону, а только освещал перед ними тот логический путь, который они должны пройти. Его резюме было столь блестящим, что по делу Веры Засулич присяжные заседатели вынесли оправдательный вердикт. Впрочем, это стоило ему вынужденного перерыва в любимой работе в уголовном суде, он был переведен в гражданский департамент судебной палаты.
Однако власти ценили Анатолия Федоровича. В 1885 году его назначили обер-прокурором уголовного кассационного департамента Сената. По этому поводу даже появилась эпиграмма:
В Сенат коня
Калигула привел,
Стоит он, убранный
и в бархате, и в злате.
Но я скажу,
у нас такой же произвол:
В газетах я прочел,
что Кони есть в Сенате.
На что Кони ответил своей эпиграммой:
Я не люблю таких ироний,
Как люди непомерно злы!
Ведь то прогресс,
что нынче Кони,
Где раньше были лишь ослы.
Через пять лет Кони оставил судебную деятельность и указом императора был переведен в общее собрание Первого департамента Сената в качестве присутствующего сенатора.
В июле 1906 года глава кабинета министров Петр Столыпин предложил Кони войти в состав правительства в качестве министра юстиции. Три дня Анатолия Федоровича уговаривали занять этот пост, но он, сославшись на нездоровье, категорически отказался. В 1907-м он стал членом Государственного совета, по привычке совмещая труды на благо державы с преподаванием и сочинительством. Он подсказал Льву Толстому сюжеты для «Воскресения» и «Живого трупа», заимствованные из судебной практики.
Неиссякаемый альтруист
После Октябрьской революции, лишившей его всех привилегий, Кони не оставил Родину. Гуляя по улицам, он брал с собой костыли (травму ног он получил при крушении поезда на Сестрорецкой дороге в 1890 году) и часто присаживался отдохнуть, тогда сердобольные женщины пытались подать ему милостыню.Блестящий оратор имел одну слабость: он упорно отстаивал те нормы русской речи, которые существовали во времена его юности. Например, слово «обязательный» имело, по его убеждению, один-единственный смысл — «любезный». К концу его жизни «обязательно» стало означать «непременно», что приводило Кони в ярость.
— Представьте себе, — говорил он, волнуясь, — иду я сегодня по Спасской и слышу: «Он обязательно набьет тебе морду!» Как вам это нравится? Один человек сообщает другому, что кто-то любезно его поколотит!
Устраненный с судебного поприща, Кони занялся преподавательской деятельностью: приступил к чтению лекций в Петроградском университете. Он прочитал несколько тысяч публичных лекций в различных учебных заведениях. И это несмотря на его возраст и состояние здоровья.
Студенчество ревностно следило за тем, где и когда предполагается лекция Анатолия Федоровича, стараясь не пропустить ни одной из них. Старый маленький человек с трудом на костылях добирался до места, опускался на стул, вытирал вспотевшее, усталое лицо, удобней усаживался и постепенно преображался. Лицо обретало спокойное выражение, глаза становились озорно-молодыми, очень слабый вначале старческий голос постепенно становился уверенным, и студенты забывали, что перед ними старик. «Аудитория всегда бывала переполненной, — вспоминала студентка 20-х годов Ленинградского университета Андреева. — Иногда не хватало места на скамейках или на стульях, и слушатели располагались прямо на полу, стараясь занять место поближе к Анатолию Федоровичу. Глядя на него и слушая его образную речь, часто перемежающуюся шутками, острым словом, изображением рассказываемого в лицах (он был прекрасным лицедеем), мы готовы были слушать оратора до бесконечности».
Анатолий Федорович на занятиях воссоздавал суд присяжных, как он должен был существовать по замыслу судебной реформы 1864 года. Чтобы слушатели поняли все надлежащим образом, в целях наиболее ясного представления о роли участников процесса устраивались настоящие «судебные процессы». На лекциях Кони можно было увидеть глубоких, убеленных сединами старцев, таких как Василий Иванович Немирович-Данченко, и других представителей литературных кругов, для которых было большим удовольствием послушать Анатолия Федоровича. Кони вспоминал какое-нибудь дело из своей практики и предлагал провести его разбирательство.
Неиссякаемый альтруист до последнего надеялся, что в новом государстве возродится правовое общество. 82-летний Кони утверждал: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть. Я любил свой народ, свою страну, служил им, как мог и умел. Я не боюсь смерти. Я много боролся за свой народ, за то, во что верил». Весной 1927 года, читая лекцию в холодной, неотапливаемой аудитории, известный судебный деятель, бывший сенатор и член Государственного совета, блестящий оратор и литератор, почетный академик Кони простудился и заболел воспалением легких. Вылечить его не смогли. 17 сентября 1927 года Анатолия Федоровича не стало. К подножию могилы на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры легли сотни венков. В середине 30-х годов прошлого века останки были перенесены на Литераторские мостки Волкова кладбища.
Дело о крушении императорского поезда
Анатолию Кони поручили расследование дела о крушении императорского поезда 17 октября 1888 года. Тогда императорской семье чудом удалось избежать смерти, говорили, что силач Александр III поддерживал обвалившуюся крышу вагона, пока его близкие не выбрались наружу, за что и поплатился здоровьем. Какие только версии не всплывали, например, мальчик террорист под видом торговца мороженым занес бомбу в поезд. Однако Кони опроверг все домыслы. Принципиальный криминалист пришел к заключению о «преступном неисполнении всеми своего долга». Кони замахнулся на высших лиц: он считал необходимым отдать под суд членов правления Курско-Харьковско-Азовской железной дороги за хищения, а также за доведение дороги до опасного состояния.Все дело было в том, что императорская свита была многочисленная, все важные персоны хотели ехать с удобствами и требовали себе отдельное купе, а то и вагон. В результате царский поезд становился все длиннее. Весил он до 30 тысяч пудов, растягивался на 302 метра и более чем вдвое превосходил длину и тяжесть обычного пассажирского поезда, приближаясь по весу к товарному составу из 28 груженых вагонов. По мнению экспертов, крушение произошло как раз потому, что раскачавшийся паровоз порвал пути и сошел с рельсов.
Надо сказать, что в таком виде императорский поезд ездил лет десять. Имевшие к нему отношение железнодорожники, да и сам министр путей сообщения, знали, что это технически недопустимо и опасно, но не считали возможным вмешиваться в важные расклады придворного ведомства. Неразбериха, в сущности, происходила по вине министра путей сообщения адмирала Константина Посьета. К тому же его вагон был с неисправными тормозами!
Посьет через месяц после крушения был смещен с министерского поста, но назначен в Государственный совет с приличной пенсией. Его жалели. Все сходились во мнении, что бесчеловечно было бы публично объявить его виновным. Александр III своей волей полностью прекратил дело о крушении.
Дело игуменьи Митрофании
Из воспоминаний Анатолия Кони
…Казалось бы, дочь наместника Кавказа, фрейлина высочайшего двора, баронесса Прасковья Григорьевна Розен, в монашестве Митрофания, стоя во главе различных духовных и благотворительных учреждений, имея связи на самых вершинах русского общества, проживая во время частных приездов своих в Петербург в Николаевском дворце и появляясь на улицах в карете с красным придворным лакеем, по-видимому, могла стоять вне подозрения в совершении подлога векселей. Но доводы купца Лебедева были настолько убедительны, что я немедленно дал предложение судебному следователю Русинову о начатии следствия. Произведенная им экспертиза наглядно доказала преступное происхождение векселей, и, по соглашению со мною, он постановил привлечь игуменью Митрофанию в качестве обвиняемой и выписать ее для допросов в Петербург…
Вызванная из Москвы Митрофания остановилась в гостинице «Москва» на углу Невского и Владимирской… наружность Митрофании была, если можно так выразиться, совершенно ординарной. Ни ее высокая и грузная фигура, ни крупные черты ее лица с пухлыми щеками, обрамленными монашеским убором, не представляли ничего останавливающего на себе внимания; но в серо-голубых на выкате глазах ее под сдвинутыми бровями светились большой ум и решительность…
Подлог векселей Лебедева был, в сущности, преступлением довольно заурядным по обстановке и по свидетельским показаниям разных темных личностей, выставленных Митрофанией в свое оправдание, а троекратная экспертиза установила с несомненностью не только то, что текст векселей писан ею, но и что самая подпись Лебедева на векселях и вексельных бланках подделана, притом довольно неискусно, самой Митрофанией, не сумевшей при этом скрыть некоторые характерные особенности своего почерка. Но личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться…
Самые ее преступления — мошенническое присвоение денег и вещей Медынцевой, подлог завещания богатого скопца Солодовникова и векселей Лебедева, несмотря на всю предосудительность ее образа действий, не содержали, однако, в себе элементов личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину и не дать ей обратиться в праздную и тунеядную обитель. Мастерские — ремесленные и художественные, разведение шелковичных червей, приют для сирот, школа и больница для приходящих, устроенные настоятельницей Серпуховской Владычне-Покровской общины, были в то время отрадным нововведением в область черствого и бесцельного аскетизма «христовых невест». Но все это было заведено на слишком широкую ногу и требовало огромных средств.
Не стеснявшаяся в способах приобретения этих средств, игуменья Митрофания усматривала их источники в самых разнообразных предприятиях: в устройстве на землях монастыря заводов «гидравлической извести» и мыльного, в домогательстве о получении железнодорожной концессии на ветвь от Курской дороги к монастырю, в хлопотах об открытии в монастыре мощей новуго святого угодника Варлаама и т. д. Когда из всего этого ничего не вышло, Митрофания обратилась к личной благотворительности. Ее связи в Петербурге, ее близость с высшими сферами и возможность щедрой раздачи наград благотворителям помогли ей вызвать обильный приток пожертвований со стороны богатых честолюбцев… Когда источники, питавшие такую благотворительность, были исчерпаны, приток пожертвований стал быстро ослабевать. С оскудением средств должны были рушиться дорогие Митрофании учреждения, те ее детища, благодаря которым Серпуховская обитель являлась деятельной и жизненной ячейкой в круговороте духовной и экономической жизни окружающего населения. С упадком обители, конечно, бледнела и роль необычной и занимающей особо влиятельное положение настоятельницы. Со всем этим не могла помириться гордая и творческая душа Митрофании, и последняя пошла на преступления…
Подлежавшая по постановлению московского следователя содержанию под стражей, Митрофания была перевезена в Москву, где, если верить ее, вероятно, преувеличенному заявлению на суде, ни сану, ни полу, ни возрасту ее не было оказано уважения и законного снисхождения… Еще находясь в Петербурге, оставленная всеми, кто не был заинтересован лично в ее оправдании как спасении от своей собственной ответственности, она смутно предчувствовала и новые грозящие ей обвинения в многодневном судебном заседании, и отказ лучших сил адвокатуры от ее защиты, и жестокое любопытство публики, и травлю со стороны мелкой прессы, и коварные вопросы на суде, имевшие целью заставить ее проговориться и самой дать против себя оружие…
Все это, вместе взятое, в связи с изнурительным опуханием ног отражалось на нравственном состоянии Митрофании во время нахождения ее в Петербурге и побуждало следователя Русинова — человека, который умел соединять с энергичной деятельностью сердечную доброту, — по возможности избегать вызовов обвиняемой в камеры судебных следователей Петербурга, где ее появление, конечно, возбуждало бы усиленное и жадное внимание толпящейся в обширной приемной публики…
Когда наступило жаркое лето 1873 года, Митрофания стала чувствовать себя очень дурно в душной гостинице в одном из самых оживленных и шумных мест Петербурга. Повторение ее допроса предвиделось не очень скоро, и я, по соглашению со следователем, решился удовлетворить ее просьбу и отпустить ее на богомолье в Тихвин, а затем, если позволит время и ход следствия, то и на Валаам. Поездка в Тихвин значительно укрепила ее и вызвала с ее стороны в письме ко мне выражение неподдельной признательности за «утешение в горьком положении"… В посмертных ее записках, напечатанных в «Русской старине» в 1902 году, она тепло вспоминает о нашем отношении к ней и наивно отмечает, что молилась в Тихвине, между прочим, и за раба божия Анатолия… В конце января или в самом начале февраля 1873 года петербургский купец Лебедев лично принес мне как прокурору петербургского окружного суда жалобу на пользовавшуюся большой известностью в Петербурге и Москве игуменью Владычне-Покровского монастыря в Серпухове Митрофанию, обвиняя ее в подлоге векселей от его имени на сумму 22 000 рублей.
…Казалось бы, дочь наместника Кавказа, фрейлина высочайшего двора, баронесса Прасковья Григорьевна Розен, в монашестве Митрофания, стоя во главе различных духовных и благотворительных учреждений, имея связи на самых вершинах русского общества, проживая во время частных приездов своих в Петербург в Николаевском дворце и появляясь на улицах в карете с красным придворным лакеем, по-видимому, могла стоять вне подозрения в совершении подлога векселей. Но доводы купца Лебедева были настолько убедительны, что я немедленно дал предложение судебному следователю Русинову о начатии следствия. Произведенная им экспертиза наглядно доказала преступное происхождение векселей, и, по соглашению со мною, он постановил привлечь игуменью Митрофанию в качестве обвиняемой и выписать ее для допросов в Петербург…
Вызванная из Москвы Митрофания остановилась в гостинице «Москва» на углу Невского и Владимирской… наружность Митрофании была, если можно так выразиться, совершенно ординарной. Ни ее высокая и грузная фигура, ни крупные черты ее лица с пухлыми щеками, обрамленными монашеским убором, не представляли ничего останавливающего на себе внимания; но в серо-голубых на выкате глазах ее под сдвинутыми бровями светились большой ум и решительность…
Подлог векселей Лебедева был, в сущности, преступлением довольно заурядным по обстановке и по свидетельским показаниям разных темных личностей, выставленных Митрофанией в свое оправдание, а троекратная экспертиза установила с несомненностью не только то, что текст векселей писан ею, но и что самая подпись Лебедева на векселях и вексельных бланках подделана, притом довольно неискусно, самой Митрофанией, не сумевшей при этом скрыть некоторые характерные особенности своего почерка. Но личность игуменьи Митрофании была совсем незаурядная. Это была женщина обширного ума, чисто мужского и делового склада, во многих отношениях шедшего вразрез с традиционными и рутинными взглядами, господствовавшими в той среде, в узких рамках которой ей приходилось вращаться…
Самые ее преступления — мошенническое присвоение денег и вещей Медынцевой, подлог завещания богатого скопца Солодовникова и векселей Лебедева, несмотря на всю предосудительность ее образа действий, не содержали, однако, в себе элементов личной корысти, а являлись результатом страстного и неразборчивого на средства желания ее поддержать, укрепить и расширить созданную ею трудовую религиозную общину и не дать ей обратиться в праздную и тунеядную обитель. Мастерские — ремесленные и художественные, разведение шелковичных червей, приют для сирот, школа и больница для приходящих, устроенные настоятельницей Серпуховской Владычне-Покровской общины, были в то время отрадным нововведением в область черствого и бесцельного аскетизма «христовых невест». Но все это было заведено на слишком широкую ногу и требовало огромных средств.
Не стеснявшаяся в способах приобретения этих средств, игуменья Митрофания усматривала их источники в самых разнообразных предприятиях: в устройстве на землях монастыря заводов «гидравлической извести» и мыльного, в домогательстве о получении железнодорожной концессии на ветвь от Курской дороги к монастырю, в хлопотах об открытии в монастыре мощей новуго святого угодника Варлаама и т. д. Когда из всего этого ничего не вышло, Митрофания обратилась к личной благотворительности. Ее связи в Петербурге, ее близость с высшими сферами и возможность щедрой раздачи наград благотворителям помогли ей вызвать обильный приток пожертвований со стороны богатых честолюбцев… Когда источники, питавшие такую благотворительность, были исчерпаны, приток пожертвований стал быстро ослабевать. С оскудением средств должны были рушиться дорогие Митрофании учреждения, те ее детища, благодаря которым Серпуховская обитель являлась деятельной и жизненной ячейкой в круговороте духовной и экономической жизни окружающего населения. С упадком обители, конечно, бледнела и роль необычной и занимающей особо влиятельное положение настоятельницы. Со всем этим не могла помириться гордая и творческая душа Митрофании, и последняя пошла на преступления…
Подлежавшая по постановлению московского следователя содержанию под стражей, Митрофания была перевезена в Москву, где, если верить ее, вероятно, преувеличенному заявлению на суде, ни сану, ни полу, ни возрасту ее не было оказано уважения и законного снисхождения… Еще находясь в Петербурге, оставленная всеми, кто не был заинтересован лично в ее оправдании как спасении от своей собственной ответственности, она смутно предчувствовала и новые грозящие ей обвинения в многодневном судебном заседании, и отказ лучших сил адвокатуры от ее защиты, и жестокое любопытство публики, и травлю со стороны мелкой прессы, и коварные вопросы на суде, имевшие целью заставить ее проговориться и самой дать против себя оружие…
Все это, вместе взятое, в связи с изнурительным опуханием ног отражалось на нравственном состоянии Митрофании во время нахождения ее в Петербурге и побуждало следователя Русинова — человека, который умел соединять с энергичной деятельностью сердечную доброту, — по возможности избегать вызовов обвиняемой в камеры судебных следователей Петербурга, где ее появление, конечно, возбуждало бы усиленное и жадное внимание толпящейся в обширной приемной публики…
Когда наступило жаркое лето 1873 года, Митрофания стала чувствовать себя очень дурно в душной гостинице в одном из самых оживленных и шумных мест Петербурга. Повторение ее допроса предвиделось не очень скоро, и я, по соглашению со следователем, решился удовлетворить ее просьбу и отпустить ее на богомолье в Тихвин, а затем, если позволит время и ход следствия, то и на Валаам. Поездка в Тихвин значительно укрепила ее и вызвала с ее стороны в письме ко мне выражение неподдельной признательности за «утешение в горьком положении"… В посмертных ее записках, напечатанных в «Русской старине» в 1902 году, она тепло вспоминает о нашем отношении к ней и наивно отмечает, что молилась в Тихвине, между прочим, и за раба божия Анатолия…
http://www.rgz.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=8038&Itemid=72
