 |
| Правая.Ru | Валерий Богачев | 25.09.2007 |
Египет процветал, пока монолитный народ, энергичные цари и мудрые жрецы трудились вместе на общее благо. Но настало время, когда население Египта в результате войн значительно уменьшилось, непомерные труды, тяжелый гнет и лихоимство чиновников надломили его силы, а наплыв чужеземцев разрушил расовое единство. А когда к тому же проникшая в страну азиатская роскошь подточила энергию фараонов и мудрость жрецов и эти две силы начали между собою борьбу за монопольное ограбление народа, Египет подпал под власть чужеземцев, и тысячелетиями сиявший над Нилом свет цивилизации погас".
Болеслав Прус «Фараон»
Историей человечества неоднократно подтверждено, что «двум богам служить нельзя». По крайней мере, одновременно. И даже не потому только, что это нехорошо, а еще и потому, что это практически невозможно!
Так же, как невозможно соединить несоединимое, или двигаться одновременно в двух противоположных направлениях.
Подобная «двойственность», известная в историософии под названием «Химера», оказалась непреодолимой не только для греков в лице царя Эдипа, но и практически всех «глобальных цивилизаций» разных времен. Никому из них в итоге так и не удалось решить библейскую проблему гармоничного соединения «разделенных языков».
Достаточно вспомнить об исторической участи трех крупнейших цивилизаций древнего мира — Египта, Греции и Рима, в мифологическом пантеоне которых Сфинкс, Кентавр и прочие Химеры, совершенно не случайно занимали виднейшее, если не сказать доминирующее положение.
Да и в новое время мало кому удалось уцелеть до сегодняшнего дня, сохранив в неприкосновенности свою культурную самобытность, а значит и самого себя.
Выдающийся польский писатель и историк Болеслав Прус в предисловии к своему знаменитому роману «Фараон», размышляя над глубинными причинами современной ему европейской дезинтеграции, на примере распада империи древнего Египта, отметил, что: «Коренные египтяне гордились медным цветом своей кожи…(который), помогая отличать соотечественника от чужеземца, способствовал сохранению народного единства сильнее, нежели религия, которую при желании можно принять, или язык, которому можно научиться.
Однако с течением времени, когда государственное здание начало давать трещины, в страну все больше стали проникать чужеземцы. Они ослабляли спаянность народа, вносили раскол в общество, и, в конце концов, наводнив страну, растворили в себе ее коренное население».
Именно поэтому культурное самоограничение, как основополагающий фактор высокой степени того, что называется в современной социологии «культурной самоидентификацией», еще со времен знаменитых «геркулесовых столпов», явилось фактически единственной альтернативой позитивного развития любой крупной и исторически значимой социокультурной формации, точно сознающей, что только в высших своих проявлениях любая самобытность приобретает общемировое значение.
И если пристальным образом рассмотреть всемирный культурно-исторический процесс, то можно увидеть среди прочих одну фундаментальную закономерность, заключающуюся в том, что культурное становление и геополитическое расширение любой многонациональной социокультурной формации имперского типа всегда было связано с ростом культурной самоидентичности как минимум т.н. «титульных» национально-культурных образований, входящих в ее состав.
В противном случае их взаимоотношения всегда становились «войной всех против всех», подобно образно выраженным в 17 главе «Откровения» Иоанна Богослова: «… воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки. / И десять рогов („…суть десять царей…“ — т. е. бывших республик-провинций: прим. авт.), которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу (метрополию — прим. авт.), и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне…».
Очевидно, что типологически эта схема полностью совпадает с обстоятельствами распада не только древних, но и современных империй, включая и Россию. Где конфликтное разделение Москвы со столицами бывших союзных республик, в то же время небезуспешно пытающихся установить диаспорально-корпоративный контроль над многими, подчас стратегическими, секторами российской политики и экономики, происходит на фоне очевидного спада или выхолащивания национальных и религиозных культурных традиций.
В отличие от этого совершенно очевидно, что и объединение — «собирание» земель в средневековой Руси Рюриковичей и даже в сталинском Советском Союзе, происходило на фоне становления и развития православной культуры. Причем, что особенно важно, если и не «по букве», то «по духу». То есть эти тенденции реализовались в неявных формах, как это было, например, во второй трети двадцатого века, когда политика советского государства в такой основополагающей области как идеология, так или иначе, строилась вокруг православных ценностей. Что нашло свое отражение в пестовании не только традиционных форм жизненного уклада в России, но и в не меньшей степени национальных республик.
И это соответствовало вековым традициям православной России, где, по словам Льва Николаевича Гумилева сама «московская политическая идеология была церковной… московский царь мыслился своими подданными не столько, как государь национальный, сколько как царь православного христианства всего мира». И в основном, именно поэтому «митрополии служили тверичи, рязанцы, смоляне, суздальцы, киевляне, белорусы, крещеные татары и крещеные зыряне, карелы и ижоряне, новгородцы и псковичи…
Наряду с татарами в великорусский этнос вошли угрофинские племена — реликтовые этносы северной части Русской равнины. Одни из них, приняв православие, слились со славянами настолько, что забыли свои былые самоназвания… другие удержали имена своих предков,… но это не мешало их контактам с русскими. Поскольку они жили в своих привычных ландшафтах, т. е. „дома“, их общения с великороссами следует назвать симбиозом, который тоже усложняет этническую систему и тем самым укрепляет ее».
Православная культура всегда обладала ни с чем не сравнимым интеллектуальным и творческим потенциалом, а так же способностью к ассимиляции инокультурных влияний. Чему, кроме творчества Пушкина и его современников, существует множество примеров в отечественной истории.
Как не странно, но большевистская метрополия, подобно орде по отношению к средневековой России, подчинив своим интересам экономику и политическое управление подконтрольных территорий «союзных республик», тем не менее, практически не вмешивалась в их национальную идеологию, мировоззрение и культурные традиции. Более того, она всячески способствовала их развитию, в частности в области художественного творчества, литературы и искусства. Об этом можно судить хотя бы по национальным школам кинематографии, создавшим немалое количество выдающихся произведений, ставших классикой не только советского, но и мирового киноискусства.
Подобные отношения, по-видимому, вообще являются характерной чертой морали Востока, к которому Россия принадлежит все же в большей степени. Этот момент тот же Лев Николаевич Гумилев проиллюстрировал на следующем любопытном примере в книге «Древняя Русь и Великая Степь»: «Трагическая гибель Мамая весьма поучительна… Мамай был степняк. Он считал, что убивать противников можно, а предателей нужно, но друзей обижать нельзя, потому что это так нехорошо, что даже в голову прийти не может. Это было мироощущение монголо-тюркского суперэтноса, пережившего в 1369 г. надлом и шедшего к распаду, потому что его разъедали чужие культурные воздействия: китайское, тибетское, мусульманское (иранское) и европейское.
У генуэзцев была иная этика. Они считали, что главное в жизни — выгода, что монголы и тюрки почти не люди, а объект для коммерческих операций. Когда они сильны, их надо использовать, когда ослабли — выкинуть. По сути, это была психология зарождавшегося капитализма…
Понятие „выгода“ у разных этносов и в разные эпохи различно. Для эмира Ургенча деньги значили много, но не все. Он не мог на них купить расположение мулл и улемов, энтузиазм своих конных стрелков, симпатии соседних кочевников и даже любовь своих жен. В Азии не все продается, а многое дается даром, ради искренней симпатии, которую эмир должен был приобрести, если не хотел сменить трон на могилу».
И именно поэтому, что характерно абсолютно для любой единой геополитической и геокультурной системы, всяческие попытки коренным образом изменить («перепрограмировать») культуру, как идеологию, мировоззрение, систему ценностей и образ жизни пресекались самым решительным образом. Как, например в т.н. «эпоху маккартизма» в «супердемократических США», отразившуюся в весьма энергичной деятельности «комиссии по расследованию антиамериканской деятельности», (каковой по типу нам так не хватает в современной России!). В этой комиссии сотрудничали многие по-настоящему патриотичные деятели кинематографа. В частности выдающийся кинорежиссер Элиа Казан, прославившийся, как-то не парадоксально, своими как раз социальными острокритическими фильмами. Эта комиссия отстранила от работы многих других, не менее, как выяснилось в последствии, патриотически-настроенных кинематографистов. Таких, как Долтон Трамбо, автора сценария уникального по своему нравственному христианскому содержанию фильма «Спартак», по роману лауреата «Нобелевской Премии» Говарда Фаста, являвшегося, кстати, членом компартии Соединенных Штатов.
За что мы, в отличие от них, нисколько за это их не упрекаем, понимая, что подобная стратегия всегда являлась жизненно необходимой для любого государства, неспособного выжить в отсутствии четко ориентированной «политики национальных интересов». Эта политика является отнюдь не «грязным делом», а всего лишь абсолютно определенной стратегией в первую очередь религиозно-культурных приоритетов. Каковой в современной России, даже в отличие от Советского Союза, мы, к сожалению, не имеем. И без каковой невозможны ни социокультурное самоопределение, ни контроль и эффективное управление стратегическими ресурсами. А главными из них являются совсем не нефть или газ, а исключительно мировоззрение и образ жизни.
Об этом все тот же Лев Николаевич Гумилев написал следующее: «Пусть эти рубаки и конные стрелки были для русских людей чужими, но,… их дети и внуки стали россиянами.
А при Петре I и Екатерине II немцы, приходившие служить императору, а не России, сохраняли свой быт, мировоззрение, вкусы и нравы. Они жили изолированными колониями, общались вне службы друг с другом и входили не в русский этнос, а в российский суперэтнос, образуя в нем ксении — инородные включения.
Присутствие ксений не вредит вмещающему этносу, но лишь до тех пор, пока они не начинают терять свою самобытность. Тогда они превращаются в химеры и стимулируют грядущий надлом».
И в связи, с чем можно утверждать, перефразируя известное высказывание Пушкина из его во всех отношениях программной и знаменательной статьи «О цензуре»: «Уважайте другие народы и культуры, но не допускайте же им овладеть вами совершенно».
Культура, как определенное мировоззрение, воплощенное в жизненном укладе общества, вещь в высшей степени целостная. И, подобно мультипликационному удаву, она не поддается никаким безболезненным и безопасным для ее собственного существования расчленениям и трансформациям, просто в силу своей целостности («Меня нельзя мерить частями, — потому что я целый!»).
И если исторически являющееся известным символом культурной целостности яйцо не может быть одновременно голубиным и змеиным, то так же, по словам того же Гумилева и «Наличие в одной государственной системе нескольких „культов“, т. е. стереотипов поведения, никак не ведет к укреплению государственной социальной системы…».
И современному российскому государству, наверное, стоило бы, наконец, серьезно задуматься, что своими совершенно бесперспективными попытками совместить «храм» и «ночной клуб», оно создает абсолютно нежизнеспособные химеры. Еще к тому же и уничтожающие людей в межнациональных («религиозно-культурных») конфликтах, которых при соответствующей «культурной политике» вполне могло бы и не быть. И тем самым, это опять попытка службы даже не двум, а вообще всем богам, какие только есть на свете, лишь бы это соответствовало сиюминутной финансовой выгоде. Можно было бы вспомнить, что при таком развитии событий оно рискует превратится не из Рима в Италию, а из Египта в пустыню.
