 |
| Известия | Сергей Маркедонов | 13.09.2007 |
Разве в Ингушетии созданы параллельные органы власти (каким был в свое время Общенациональный конгресс чеченского народа), есть мощные идеологи сепаратистского движения (как это было в Чечне образца 1991 года)? Даже в ходе осетино-ингушского конфликта 1992 года ингушские националисты не выдвигали лозунгов отделения Ингушетии от России. Спору нет, Руслан Аушев водил дружбу с лидерами «ичкерийцев». Однако и он не призывал к «самоопределению вплоть до отделения». Да, среди защитников «Ичкерии» были и этнические ингуши. Но защищали они «не свое дело». Нельзя забывать, что в 1991 году на площадях Грозного определенную популярность имели лозунги «Русские — в Рязань, ингуши — в Назрань». Так откуда же у нас основания для выводов о превращении Ингушетии в Чечню, если мощных идеологов и практиков сепаратизма нет, а главным национальным лозунгом дня является решение проблемы Пригородного района (спорного с Северной Осетией)? При этом многие рядовые жители Ингушетии готовы приветствовать более активное вовлечение федерального центра в разрешение проблем республики.
Политические цели диверсий, нападений, похищений и терактов в Ингушетии не формулируются четко и публично, как, скажем, в Дагестане. В отличие от Дагестана, в Ингушетии нет сильных проповедников радикального ислама, знающих на должном уровне догматику. Здешний радикальный исламизм более «практичный» и, если угодно, приземленный.
Между тем нынешняя политическая «турбулентность» в Ингушетии требует тщательного, детального анализа. Прежде всего следует учитывать, что среди тех, кто бросает вызов власти (и российской, и местной), доминируют не сепаратисты (как это было в Чечне начала 90-х) и не мотивированные религиозные радикалы (как это происходит в Дагестане сегодня). Есть, конечно, среди «подполья» и националисты, и религиозные экстремисты. Но база их ширится по другим причинам. Это своеобразная плата и по советским еще счетам, и по счетам уже новой России. Завышенные ожидания от «реабилитации репрессированных народов» начала 1990-х, сменившиеся горьким разочарованием от ее практической реализации. Разочарование в национализме как интегрирующей идеологии, весьма способствовавшее росту популярности среди населения радикального ислама. И все это на фоне социального неблагополучия, отказа от решения острых проблем и кризиса легитимности местной власти. Не имея налаженной «обратной связи», власть постепенно превращается в мир, отдельный от ингушского социума, который пытается решать актуальные задачи в силу своего понимания. А потому антивластные действия в Ингушетии гораздо хуже мотивированы с идеологической точки зрения. Среди тех, кто решил для себя бороться против власти, гораздо больше фрустрированных персонажей, нежели искренне верующих «врагов». Когда-нибудь количество неразрешенных проблем должно было перейти в качество.
За весь постсоветский период в Ингушетии было реализовано две модели управления. Первая — относительный порядок, но без подчинения Москве, с самостоятельной экономической программой (офшорная зона) и политической повесткой дня (неофициальная поддержка «ичкерийцев»). Вторая модель — внешняя лояльность Москве и наличие «верной» Кремлю элиты, но при этом растущая день ото дня дестабилизация. Обе эти модели не принесли в республику ни мира, ни стабильности, ни решения накопившихся проблем. Идеальным было бы сочетание хотя бы относительного порядка и верности российской власти. Однако для достижения такого баланса главным приоритетом должны стать не обеспечение внешней лояльности, а эффективное управление территорией на основе «диктатуры закона» и общенациональных интересов. В свою очередь, делая упор на эти интересы, нельзя не учитывать некоторую местную специфику и игнорировать справедливость как главное мерило для оценки эффективности власти. Без полноценной интеграции региона в общероссийский социум, с сохранением «окраинного управления» Ингушетия никогда не выйдет из состояния политической «турбулентности».
Фактически сегодня Ингушетия должна стать территорией наибольшей опеки и внимания со стороны федерального центра. Более того, проблемы этой маленькой республики должны стать приоритетными задачами для Москвы. Слишком много проблем накопилось в этой республике, слишком часто они не решаются вовремя. К их разрешению не привлекаются компетентные и инициативные люди, представляющие общество (эксперты, правозащитники, активисты общественных движений). Эти люди далеко не всегда «оголтелые критики власти», как подчас изображается. Во многих случаях они намного более адекватно представляют реалии жизни в сегодняшней Ингушетии. Однако одного общественного участия в делах обустройства республики недостаточно. Усилия снизу должны опираться на сильную и авторитетную власть.
Не на тех, кто умеет угадывать желания московского начальства, а на сильную власть. Она может иметь при этом и федеральное происхождение. Возможно, республике необходим специальный представитель федерального центра с министерскими полномочиями. Однако эффективность такого «наместника» достижима лишь в том случае, если будет в достаточной степени учитываться «народное мнение». Без этого федеральное вмешательство будет рассматриваться просто как новая форма давления на республику и ее жителей. Следовательно, наиболее оптимальной формулой стабилизации Ингушетии является жесткая и справедливая власть (с сильным федеральным вмешательством) плюс эффективное гражданское общество. Эти силы должны работать вместе, а не сражаться друг против друга. Иначе обе они окажутся разгромленными как этнонационалистами, так и религиозными радикалами. Таким образом, говоря об Ингушетии, мы снова имеем в виду Москву. Только от воли Москвы зависит то, насколько самая маленькая республика Северного Кавказа сможет удержаться от соблазна превратиться из «младшей Чечни» в «старшую Ингушетию».
Сергей Маркедонов, зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа
