 |
| Православие и современность | Наталья Горенок | 06.08.2007 |
 |
| Епископ Саратовский и Балашовский Вениамин (Милов) |
А ведь на Саратовской кафедре Епископ Вениамин прослужил всего полгода. Со дня его кончины прошло более полувека, и уже, наверное, совсем немного осталось людей, которые видели его лично. Почему же со временем не только не умаляется, но и возрастает эта любовь?
«Дневник инока»
Можно без преувеличения говорить о том, что пастырское служение Епископа Вениамина — все, от рукоположения до кончины — пришлось на один из самых страшных периодов в истории России и Русской Православной Церкви. Внешнюю канву его жизни можно проследить по немногочисленным сохранившимся документам; опубликованы воспоминания людей, которые были рядом с Владыкой в годы его служения в Троице-Сергиевой Лавре. Но есть и еще один важнейший неподдельный документ, повествующей о том, что обычно скрыто, — о внутренней жизни сердца, о пути, возрастании души. Это записи архимандрита Вениамина, опубликованные издательством Лавры в 1999 году под названием «Дневник инока"[1]. Записи датированы периодом со 2 января 1928 по 1 февраля 1933 г. и, строго говоря, не являются дневниковыми: отец Вениамин вспоминает в них, как правило, уже прошедшее, те события, которые повлияли на него с духовной точки зрения.«Дневник инока» — совсем небольшой по объему, но поразительно глубокий и обжигающе искренний документ, более напоминающий исповедь, чем дневник: «Необходимостью дать отчет в земной жизни Богу связана душа моя. Поэтому мысли часто обращаются к протекшим дням, начиная с первых проблесков сознания, и выискивают ошибки поведения, по моим представлениям, огорчавшие Бога». (С. 25)
Признание собственной немощи и греховности и всецелое упование на милосердие Божие, на благой Промысл о каждом из нас — вот те основы, на которых, согласно тысячелетней святоотеческой традиции, должна строиться духовная жизнь христианина. Несмотря на кажущуюся простоту этих основ, в реальной жизни они оказываются труднодостижимыми вершинами. Вот почему и «Дневник инока» иногда читать нелегко: автор совершенно беспощаден к себе, его умение видеть и признавать свою немощь создает то напряжение духовной жизни, которое так трудно воспринять современному (даже верующему) человеку. Дело еще и в том, что-то в! идение, понимание человеческой природы, происходящих событий, которое дано было Владыке Вениамину, судя по его дневнику, пришло к нему после того, что сам он называл «сердечным переворотом». А сам переворот этот был по сути своей обретением живого и острого покаянного чувства и, по большому счету, подлинным обретением веры.
Перелистаем страницы «Дневника инока» для того, чтобы хотя бы немного понять (а может быть, попытаться воспринять) душевное устроение этого удивительного архипастыря, полностью предавшего себя в руки Божии.
«Какое грустное время…»
Виктор Дмитриевич Милов — будущий Владыка Вениамин — родился в городе Оренбурге 8 июля 1887 года. Несмотря на то, что он появился на свет в семье священника, много раз в своем дневнике он подчеркивает, что не получил в семье церковного воспитания. Не было и привязанности к отцу: «Отец нами мало занимался. При глубокой религиозности он был вспыльчив, раздражителен и грубоват… Напротив, мать всегда была с нами» (С. 29).Россия конца XIX — начала XX переживала отход от веры и Православия. Ни в начальной школе, ни в Яранском духовном училище, ни в Вятской духовной семинарии юноше почти не встретилось ни преподавателей, ни товарищей с живой верой. «Какое грустное время! — отмечает отец Вениамин. — В древности блаженные язычники знали больше, чем знал я или вообще христианские юноши моего поколения» (С. 66).
О себе в юности он вспоминает без снисхождения: «Ко времени окончания семинарии я все же представлял собой духовно болезненную натуру, полную недостатков. Пусть смягчалось зло моего сердца воздействиями Церкви, плачем умиления во время литургии, но страсти, несмотря на светоносную помощь Божию, держались цепко в моем сердце, доставляя мне немало страданий. Сколько я претерпел внутренних плотских борений, ведает один Бог. Погоня за высокими баллами и ответами на уроках, боязнь потерять первенство среди товарищей сделали меня пустым честолюбцем, мечтавшим о духовной или светской карьере, об учении в Духовной академии на казенный счет. С товарищами я обходился желчно, сухо, сторонился их, любви к ним не испытывал и с их стороны не чувствовал симпатии к себе. Между тем в глубинах моей души жила сильная жажда общения, неясная чувствительность с примесью, пожалуй, слащавого сентиментализма. При малейшем проявлении к себе невнимания со стороны окружающих я сгорал от обидчивости, упрямства и своеволия. Недаром мама часто говаривала мне: — Из тебя выйдет строптивый монах?». (С. 56−57)
Обещание Богу стать монахом Виктор Милов дал после своего чудесного спасения, когда он с товарищем, катаясь на ялике, чуть не утонул в половодье на реке Вятке. Очень важны были для него и посещения монастырей — Яранского Вятской епархии и Белогорского недалеко от Перми. Рассказывая о «милых, светлых иноках» отец Вениамин подчеркивает, что они не были людьми какого-то особого духовного устроения, руководимыми старцами исключительных дарований — просто монашеская жизнь того времени строилась в русле традиций, сложившихся веками.
Дело Божие делалось незаметно: молодой человек, по его собственным словам, «прилеплялся к Богу», возрастала любовь к Церкви, которая определила его жизнь: «Нет ничего прекраснее, чище, полезнее, сладостнее Святой Церкви. Целовать хочется стены и пороги каждого храма, радоваться при виде церковных куполов, высящихся к небесам и освящающих все окрест». (С. 46)
Наконец, в Казанской Духовной Академии, куда Виктор Милов поступил в 1916 году, ему удалось встретить преподавателей, в которых глубокая ученость сочеталась с личным монашеским подвигом и миссионерским горением, однако уже через год из-за разразившейся революции он вынужден был покинуть Казань.
«Скорбь и болезнь обретох…"[2]
Монашеский постриг будущий Владыка принял в Московском Даниловом монастыре на Благовещение 1920 года[3]. Общеизвестен факт, что благословение на монашество он получил в Саратове, где некоторое время в счет военной службы работал в красноармейской канцелярии. Затворник саратовского Преображенского монастыря иеромонах Николай отправил Виктора с рекомендательным письмом в Данилов монастырь со словами: «Я бы у себя оставил тебя, раб Божий, да ты очень высок, пожалуй, меня укусишь…». Обычно эти слова прозорливого старца расценивают как указание на будущее архиерейство, однако, по-видимому, он заметил и ту «строптивость», о которой говорила и мать будущего инока.В Москве отец Вениамин получил возможность продолжить образование в Духовной Академии. В продолжение 1920 года он был рукоположен во иеродиакона, затем во иеромонаха. В 1923, также в день Благовещения, возведен в сан архимандрита и назначен наместником Покровского мужского монастыря.
Жизнь в Москве складывалась очень непросто. «При пострижении монахи обычно предостерегаются от смущения последующими искушениями и скорбями. В час пострига подобные слова кажутся простым обычаем повторять фразы, издревле положенные в чине отречения от мира. На самом деле они — выражение горькой жизненной правды. Скорби жгучие посетили меня в первый же год пребывания в Покровском монастыре… Слиться душевно с покровскими иноками мне было трудно. Слишком уж разными людьми были мы в смысле интересов и жизненных задач. Много безотрадных минут связано с моими неуравновешенностью, обидчивостью, нетерпением, раздражительностью, — снова в первую очередь самого себя обвиняет архимандрит Вениамин. — Например, у меня заходилось сердце, когда преосвященный Гурий[4] просил добавить в ектению какие-либо слова, а иеродиакон с раздражением рвал бумажку и бросал ее мне чуть ли не в лицо. Нелегко было бороться с распущенностью иноков в ношении иноческой одежды — хождение без ремней, с непокрытой головой, без священнических крестов, — а также с опозданием к началу служб, колкостью и грубыми выпадами». (С. 92−93).
Одной из причин видимого упадка монашеской жизни в обители были церковные нестроения, в первую очередь — обновленческий раскол, который провел резкую черту разделения не только между священнослужителями, но и между группами прихожан. Существование в условиях страшной послереволюционной разрухи, массовых арестов и расстрелов, конечно же, тоже накладывало свой отпечаток на внутренний мир и взаимоотношения людей. Обо всем этом лишь вскользь упомянул отец Вениамин, отчасти потому, что вообще не хотел никого осуждать, отчасти из опасения, что дневник попадет в чужие руки и послужит косвенным доносом.
В течение нескольких лет, при отсутствии транспорта в Москве, он был вынужден совершать длительные многокилометровые передвижения из монастыря до академии. Здесь обострилась тяжелая болезнь ног, которая преследовала его всю жизнь. Однако иеромонах Вениамин (Милов) все же окончил МДА со степенью кандидата богословия, присужденной ему за сочинение «Преподобный Григорий Синаит. Его жизнь и учение», при подготовке которого были переведены с древнегреческого пять книг творений преподобного.
В Покровском монастыре он ежедневно служил и проповедовал, управлял народным хором, лично обучал прихожан церковному пению. Уже здесь между молодым наместником и паствой возникли самые добрые отношения: «С богомольцами у меня была близкая связь и любовь. Она выражалась в соборной молитве, сострадании и сорадовании. Любил я всех очень, но никого не выделял, относился к прихожанам ровно, от души желал спасения, прилепления ко Господу» (С. 119).
Рука об руку идут радость и скорбь монашества: «При голоде, недостатках в одежде и средствах к жизни Господь влагал такую чуткость в души богомольцев, что моя скудость с избытком восполнялась трогательной заботой покровских прихожан. Одиночества я тогда почти не чувствовал. Душа, наоборот, ощущала незримое покровительство Божией Матери, Ее ласку, снисхождение к моим великим немощам» (С. 91−92).
Источником же постоянной тревоги было для отца наместника наблюдение, что монастырь приближается к своему концу: «Сначала отняли колокольню и снесли ее, церкви отгородили забором от жилых зданий. Потом закрыли Покровский собор, снесли часовни на кладбище, закопали могильные памятники в землю при расчистке площади кладбища под парк. Последним ликвидировали Воскресенский обительский храм. Как болезненно встречало сердце всякую такую утрату! Какая тревога и мука сжимали душу при каждой неудачной попытке отстоять закрываемые монастырские здания!» (С. 101)
В течении нескольких лет архимандрит Вениамин не позволял себе даже короткого отдыха. Ежедневное служение Божественной литургии, молебна с акафистом Божией Матери были утешением в глубоком горе, которым охвачена была его душа: «Думалось, человеческому организму износа нет, казалось, благодать Божия способна восполнить естественную скудость человеческих сил. Между тем у Господа другой закон помощи людям. Он требует беречь здоровье, щедроты изливает чудесно только на смиренных и в меру смирения. Я же, невзирая на частые служения, до сих пор преисполнен глубокой сокровенной гордыней. <…> Молитвенные подвиги не только безвредны, но и цельбоносны лишь при смирении, когда Господь отверзает сердце молящегося и облегчает труд молитвы сердечным расширением. У меня же этого не было вследствие моей самонадеянности. И что же произошло? От неприятностей и постоянного напряжения, без нормального отдыха я дошел до такой неврастении, что впал в двухлетнюю бессонницу, сделался необычайно нервным и от переутомления потерял способность читать и писать… Неимоверная тяжесть, подобно раскаленному шлему, стесняла мое темя. Для меня стал невыносим сам процесс мышления». (С. 102)
Такого рода болезнь могла стать настоящей внутренней катастрофой для того, кто решил посвятить всю свою жизнь служению Церкви и богословской науке.
«Сердечный переворот»
В те дни душевное состояние архимандрита Вениамина было крайне скорбным: «Господи! Почти десять лет безвыходно прожил я в монастыре, растратил неразумием свое здоровье и стал теперь никому не нужной развалиной. Тебе непотребен по причине грехов, людям — по бессилию помочь. Оскудела, Боже, память моя, связан поток слова, в крайнюю нищету пришло мое сердце» (С. 105).Ради некоторого укрепления отец Вениамин старался заниматься физическим трудом: убирал территорию монастыря и кладбища, совершал длительные прогулки по монастырскому погосту. По некоторым упомянутым в записках приметам времени, можно догадываться, что болезнь эта была достаточно продолжительной. О чем он молился тогда? В дневнике об этом говорится, и несколько раз — только «об обращении души к покаянию».
«Однажды зимней порой, когда уже смеркалось, я с глубоким чувством сокрушения сердца проходил по кладбищенской дорожке… Вдруг вижу в стороне от тропинки среди снежной нетронутой белизны что-то засверкало. Останавливаюсь, насколько могу при своей близорукости, напряженно всматриваюсь во мглу, чтобы разглядеть странный блеск… И что же вижу? На одном полузанесенном памятнике огненным светом высветились слова псалма: — Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свет очию моею и той несть со мною? (Пс. 37, 11). Кто погребен был под этим памятником, глаза мои не могли разобрать, но эта надпись пронзила мое сердце. Я почувствовал близость смерти, необходимость немедленного покаяния.
Смерть я приготовился встретить подробной исповедью. Пригласил к себе на квартиру духовника из Симонова монастыря — игумена Севастиана и постарался раскрыть всю свою духовную жизнь, полную немощей, с самого детства. Хотелось лечь в могилу с мирной совестью. Исповедь, наподобие холодной воды в знойную пору, освежила мою душу, в высшей степени успокоила щепетильную совесть». (С. 103−104).
В Православии настоящее чудо всегда глубоко сокровенно. Это, прежде всего, чудо преображения верующей души, ясно переживаемое самим человеком. Толчком к нему может послужить даже некоторое «внешнее» событие, которое, однако, будет при этом незаметным ни для кого из окружающих. Примечательно, что к вечеру того же дня, уже после принесенного покаяния, отец Вениамин вернулся «подробнее рассмотреть поразительную могилу» — и ничего особенного не увидел: в ней погребен был некто Горшков, буквы на мраморном памятнике полиняли и, казалось бы, никак не могли сверкать… «Оказывается, Господь, присутствующий около сердца каждого человека, наблюдал за моим душевным состоянием, очей Божественных не опуская. Он, имеющий для каждого человека свою модель воспитания, имел план обращения к Себе и моей окаяннейшей, адовой души. Как только я сердечно смирился, почувствовал собственное нищенство, Господь поспешил со Своим богатством благости к моему недостоинству». (С. 105)
После исповеди, следующей составляющей «сердечного переворота» архимандрита Вениамина стало чтение Священного Писания и святоотеческих книг, в том числе, творений святителя Феофана, Затворника Вышенского. Физическая немощь, препятствовавшая чтению, исчезла: «…Сердце восторженно кричало: — Господи! Сегодня я был в раю?… Что ни прочтешь, все новое, еще не слышанное. Хочется кричать от восторга, и пламеннная, снедающая душу жажда богопознания могучим напряжением, не давая роздыха, влекла меня, грешного, все к новым неизведанным глубинам сердечного знания». (С. 105−106)
Уроки проповедничества
Эта внутренняя перемена не осталась незамеченной братией и прихожанами монастыря: в это время проявился проповеднический дар будущего Владыки. О том, какой должна быть проповедь в храме, он много размышлял с самого начала своего священнического служения, всегда готовился к проповеди: «Каких только проповеднических сборников я не пересмотрел! Отсутствие смирения, молитвы к Богу, напряженной собранности души мешало постижения истинного проповедничества. Неоднократно я говорил Преосвященному Гурию: — Владыко! Поступить бы мне в театральную школу и усвоить приемы произношения слов. Может, Может быть, хотя бы внешне улучшится мое учительство? Владыка обычно отвечал: — Будет тебе говорить глупости?». (С. 125)Отец Вениамин принадлежал, конечно, к так называемому «ученому монашеству». Совершенно неожиданный пример проповедничества ему преподал иеромонах Покровского монастыря Александр (Малинин), впоследствии епископ Нолинский: «Говорил он под нос, чуть слышно, дикцией не занимался. Но людская тяга к нему как к проповеднику была огромная. Железным, плотным кольцом окружал его народ, когда он выходил говорить поучения. Женщины освобождали уши от платков, чтобы расслышать тихо произносимые фразы. Секрет его успеха заключался в необыкновенной детской простоте слова, в темах, взятых буквально из жизни, в искреннем христианском сочувствии горю и нуждам предстоящих». (С. 125)
По словам Владыки, лет двенадцать он не имел возможности нащупать твердую почву в деле служения людям церковным словом, и в жизни «идеального проповедника» так и не встретил, горько заметив: «Никто так скверно не говорил и не говорит, как священники». Первым и любимым его чтением после «сердечного переворота» стали «Толкования Посланий Апостола Павла» святителя Феофана, причем по-настоящему поразило его замечание святителя о том, что «Спаситель, посылая Своих учеников на благовествование, запретил им говорить мудрено, изысканно, а повелел проповедовать просто, чтобы действенность слова проистекала всецело от благодати Божией». (С. 126−127) По мнению Владыки Вениамина, более всего этому требованию отвечали речи святителей-миссионеров Иннокентия, митрополита Московского, Николая, архиепископа Японского, Макария, митрополита Московского, апостола Алтая. Духовное чутье не подвело Владыку: все они, уже в наше время, в конце ХХ века, были прославлены в лике святых, и их труды остаются непревзойденными примерами проповедничества и миссионерства.
Уже после своего изгнания и ареста, ликвидации Покровского монастыря Владыка пишет в «Дневнике инока», что скучал и скучает по этому монастырю: «Он — колыбель моя по монашеству, родина сердца. Я воспринял в нем два величайших урока: урок благоговения перед Божией Матерью и урок проповедничества». (С. 120).
В дальнейшем, где бы ни служил в течение своей жизни Владыка Вениамин, за каждой литургией он неизменно проповедовал. По воскресениям в Троице-Сергиевой Лавре он произносил по две проповеди — во время ранней и поздней обедни. По воспоминаниям прихожан, проповеди эти были яркими, образными, сильными — и многие приходили на них с тетрадками, чтобы записать хотя бы самое главное.
Степени человеческого страдания
Ночью 28 октября 1929 г. архимандрит Вениамин одновременно получил две повестки: одну — о закрытии последнего монастырского храма (монастырь к тому времени официально был закрыт уже около двух лет), и вторую — об аресте. 24 ноября был объявлении приговор: высылка в Соловецкий лагерь сроком на три года.О кошмаре пути и лагерной жизни автор записок вспоминает сдержанно и скупо. Собственно, пыткой был уже сам способ доставки арестованных к месту ссылки: восемь суток без движения на трехэтажных нарах, головой к конвою, в мучениях от голода и жажды. В пункте, куда была доставлена партия арестованных — эпидемия тифа, холод, скученность, невозможность отдыха хотя бы на короткое время. Тогда, наверное, первый и последний раз в жизни Владыка обратился в молитве к Богу… с требованием: «Господи, если сегодня, в эту же ночь, Ты не выведешь меня отсюда, я умру. Спаси меня, Господи!.. Силы угасли. Я изнемог». (С. 136)
В ту же ночь он был отправлен по этапу в другое место.
Несмотря на крайнюю сдержанность Владыки в его записках, можно проследить такую закономерность. До этого момента два плана описываемых событий — внешний и внутренний — совпадают. Скорбные происшествия (что кажется нам естественным и закономерным) приносят печаль, тяжелое душевное состояние, добрые изменения — подают облегчение, радость. В воспоминаниях о первой ссылке противопоставление этих двух планов исчезает! Нет, скорби из жизни Владыки никуда не ушли, сам он говорит: «Лагерем не кончился мой крест, а начался». (С. 140) Но, кажется, что его духовные силы от этого только укрепляются и возрастают — в искреннем благодарении Богу за попущенные испытания.
Он вернулся к своим записям 6 августа 1932 г.: «Сколько пережито, выстрадано за это время, ведает один Господь. Ему принадлежит план моего воспитания, и Он благоволил ввергнуть меня в горнило всевозможных злоключений, очистить скорбями, обогатить жизненным опытом, ибо неискушенный неискусен. Смотрю я на пережитое и ни в чем не могу пожаловаться на Бога. Все допущенное в отношении меня посильно, крайне нужно и явно преследовало цель исправления слабых сторон моей грешной души…
Жестоких людей, по милости Божией, я не встречал в лагере. И Ангела смерти Господь не послал ко мне за это время для исторжения моей души, еще не готовой к загробной жизни. Он только научил меня — сибарита и любителя спокойной жизни — претерпевать тесноту, неудобства, бессонные ночи, холод, одиночество, общество чуждых мне людей, показал степени человеческого страдания, несколько освободил меня от склонности к сентиментализму, научил ценить Свои милости, долготерпение Свое и благость…
Неуместно сейчас заниматься подробным описанием моей личной лагерной жизни. Наверное, это составило бы обстоятельный труд. Но пока за лучшее считаю предаться молчанию о прошлом и исканию трех жизненных благ: мудрости, благочестия и добродетели. Только три эти спутника последуют со мной по смерти в вечность». (С. 133, 139)
Единонадесятый час
Последняя запись в «Дневнике» датирована 1 февраля 1933 года. Дальнейший жизненный путь Епископа Вениамина выглядит так: до 1937 года — служение в Никитском храме города Владимира; новый арест и десятилетняя ссылка на Север; в июне 1946 года — поступление в число братии только что вновь открывшейся Троице-Сергиевой Лавры и преподавание в Московской Духовной Академии. Это был наиболее плодотворный период для него как ученого-богослова, когда за короткий срок им был создан целый ряд значительных работ по литургическому и пастырскому богословию. В июле 1948 года архимандрит Вениамин защитил диссертацию «Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви"[5], получив степень магистра богословия, и был утвержден в звании профессора кафедры патрологии МДА.В июне 1949 отца Вениамина попросили зайти по какому-то маловажному делу в отделение милиции Лавры. Назад он уже не вернулся: без суда и следствия был отправлен в Казахстан на положении ссыльного. Снова усталость, болезни, голод, отсутствие постоянного крова над головой стали его уделом на целых пять лет. Достаточно упомянуть, что в начале этой ссылки шестидесятидвухлетний священнослужитель был назначен землемером в тракторную бригаду, где вынужден был в течение всего дня пешком обходить колхозные поля… Однако душа его более, чем болезнями и усталостью, была измучена невозможностью молитвы, участия в Таинствах, интеллектуального труда. Вообще, ссылка в целинный Казахстан для духовенства была особо продолжительной изощренной пыткой, и Владыка Вениамин в то время — в отдаленных казахских поселках — был страшно, неописуемо одинок. Свидетельство об этом периоде его жизни — письма к семье Т.Т. и Т.Б. Пелих[6].
В октябре 1954 года Патриарху Алексию I удалось вызволить архимандрита Вениамина из ссылки. 4 февраля 1955-го в Богоявленском кафедральном соборе он был рукоположен во епископа Саратовского и Балашовского. Во время хиротонии Владыка сказал, что переживает уже единонадесятый час своей жизни, и она стремительно идет к своему Рубикону. Патриарх ответил: «Что я могу тебе сказать? Ты лучше меня все знаешь».
Скоропостижная кончина Епископа Вениамина (Милова) последовала в день памяти святого пророка Божия Илии — 2 августа 1955 года.
«Незаметный» подвиг
Владыка Вениамин совершил в своей жизни самый незаметный подвиг — стяжал добродетели терпения и смирения. Именно об отсутствии смирения в молодые годы как о своей главной немощи и причине многих скорбей говорил он в своем «Дневнике инока».Что знаем мы о добродетели смирения? Она есть одеяние Божества (прп. Исаак Сирин); неизреченное богатство, Божие именование и подаяние (прп. Иоанн Лествичник). Смирение — свойство Самого Бога: научитесь от Меня, — призывает Господь, — ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим (Мф. 11, 29).
С дивным единомыслием святые отцы говорят о смирении как об основе всех добродетелей, привлекающей дары Божии. Самый совершенный из этих даров — любовь, и ее сверхъестественная сила — в Самом Источнике любви. Приближается ли смиренный к людям, — говорит преподобный Исаак, — и внимают ему, как Господу.
К выводу о непостижимой и неразрывной связи смирения и любви пришел и Владыка Вениамин во время работы над своей диссертацией «Божественная любовь»: «На основании библейских данных мы, созерцая действия в человечестве Святой Троицы, видим в Боге Отце Ревнителя нашей чистоты, изумляемся смирению до Креста Сына Божия и усматриваем в излиянии на людей благодати елей милующей силы Духа Святого. Здесь с поразительной неожиданностью открывается состав нашего личного настроения любви — именно в выражениях смирения, милосердия и ревнования о чистоте…
Милостивые действительно таят свои преданные любимым чувства и расположения в глубине смирения и широте чистоты от страстей самолюбия. В свою очередь, смирение и чистота имеют какой-то неподдающийся описанию элемент или оттенок любви. Смиренный, любя всех, взаимно любим всеми и свободно извлекает из других тоны любви, как из клавиатуры музыкального инструмента».
А то, что проистекает от бесконечного Источника любви, не оскудевает со временем.
[2] Пс. 114, 3.
[3] В «Дневнике инока» и официальном личном деле Епископа Вениамина (Милова), хранящемся в МДА, существует расхождение дат событий его жизни, в основном, относящихся к 1917−1920 гг., а также периодам ссылок. По мнению издателей «Дневника», в личном деле по ряду причин некоторые даты были преднамеренно указаны неверно.
[4] Архиепископ Гурий (Степанов; 1880−1938) — выдающийся богослов, востоковед. Был инспектором Казанской духовной академии в годы обучения там В.Д. Милова, в 1920 совершил его монашеский постриг. В 1920 рукоположен во епископа Алатырского, в 1923—1924 гг. — управляющий Петроградской епархией, неоднократно арестовывался, в 1924—1930 гг. — в Соловецком лагере. С 1930 г. — архиепископ Суздальский, в 1932—1935 гг. — в заключении. В 1938 г. расстрелян под Новосибирском
[5] Готовится к изданию издательством Саратовской епархии.
[6] Духовником семьи Тихона Тихоновича и Татьяны Борисовны Пелих архимандрит Вениамин стал во время своего пребывания в Троице-Сергиевой Лавре. В дальнейшем знакомство переросло в глубокую и прочную дружбу. Семейство Пелих поддерживало Владыку в годы его ссылки в Казахстан. В 1947 году Т.Т. Пелих (1895−1983) был рукоположен во иерея и до своей кончины служил в храмах Московской епархии.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4205&Itemid=3
