 |
| НГ-Религии | Владимир Можегов | 04.08.2007 |
 |
| Потомки назвали его «отцом русского богословия», а Церковь причислила к лику святых. Неизвестный художник |
Испуг Церкви и миссия Филарета
Известна и много раз пересказана (в тонах от анекдотических до елейных) поэтическая переписка митрополита Филарета и Пушкина. Но и правда: всесильный митрополит (при отсутствии Патриарха — фактический глава Русской Церкви), поддерживающий великого поэта в самое важное для него (а, может, и для всей России) время — в год Болдинской осени, который, по сути, — миг рождения русской литературы, — над этим стоит задуматься. Об отзывчивости владыки достаточно и других свидетельств, и едва ли черты эти в облике Филарета случайны. Скорее, именно в них ярче всего проступает суть и значение его исторической миссии.На путь своего служения Филарет вступал во времена для Церкви весьма печальные. В ту эпоху, по выражению религиозного мыслителя Георгия Федотова, «духовный барометр Руси показывал ноль святости». Причиной тому были церковные реформы Петра I, который окончательно загнал Церковь в тиски «государственной религии». «Духовенство России с Петровской эпохи становится запуганным сословием, — писал протоиерей Георгий Флоровский в своих „Путях русского богословия“. — Отчасти оно опускается в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание… И в дальнейшем русское церковное сознание развивается под этим двойным торможением — административным приказом и внутренним испугом».
К словам Флоровского остается добавить, что к началу XIX века все российское школьное богословие было и по духу, и по языку сплошь латинским (а никакого другого на Руси не было вовсе). В такой ситуации миссия Филарета в Русской Церкви была чем-то сродни миссии Пушкина в русской культуре. Всю свою жизнь он боролся против ее векового испуга, провинциальности, фанатизма, властно утверждая ее на вечных основаниях христианства.
Антибиблейское восстание
Отечественная война 1812 года была пережита национальным сознанием как апокалипсическая битва — «Суд Божий на ледяных полях». В образе Наполеона увидели чуть ли не самого Антихриста, и победа над ним была истолкована как победа над Зверем. «Всюду и во всем было чувство присутствия чего-то высшего и всесильного. Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели, и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его», — писал Филипп Вигель. Победа над «французом» дала толчок к духовному пробуждению. Рост мистических настроений отозвался в России открытием множества масонских лож. Это было время Священного союза, мыслимого императором Александром, проникшимся мистицизмом, как некое преддверие Тысячелетнего царства Христа. На деле это была довольно неуклюжая попытка объединения христианских государств, первый опыт экуменизма и притом весьма неудачный — насильственный и несвободный. Как писал Георгий Флоровский, «это была самая притязательная форма этатизма — этатизм теократический».
[an error occurred while processing this directive]
Среди крайностей мистических увлечений и начиналось церковное служение Филарета, чуткий ум которого не мог не уловить духовных запросов эпохи. «Само желание читать священные книги есть уже залог нравственного улучшения», — говорил он уже в самый разгар «антибиблейского восстания». Мистический интерес нужно было направить в здоровое русло, духовный голод удовлетворить, желанию читать Библию дать пищу. Делом всей жизни Филарета и стала борьба за русскую Библию.
Замысел издания Библии на русском языке принадлежал самому Александру (во всяком случае, был ему приписан), а начавшее свою деятельность в эти годы Российское Библейское общество оказалось своеобразной проекцией идей Священного союза. По уставу и по замыслу оно было межконфессиональным, со своей весьма нетипичной для ортодоксального сознания психологией, что породило немало сплетен и слухов. Главными идеологами «антибиблейского восстания» стали две колоритнейшие фигуры того времени — архимандрит Фотий и адмирал Шишков. Эта борьба стала началом традиционной и роковой русской битвы мечтательности с косностью.
Истеричный «изувер», «самозваный харизматик», «экстатик и визионер, почти полностью потерявший чувство церковно-канонической реальности, притязательный и совсем не смиренный», живой «пароксизм страхов и душевного изнеможения» — такую нелестную характеристику дает Фотию протоиерей Георгий Флоровский. Образ экзальтированного монаха — весьма традиционный для России во все времена, он не теряет актуальности и сегодня. Достаточно вспомнить последний скандал с епископом Анадырским и Чукотским Диомидом. Но вернемся во времена митрополита Филарета.
Второй лидер «антибиблейского восстания», престарелый адмирал Шишков — не менее замечательная фигура. Он прославлен следующей эпиграммой Пушкина: «Уму есть тройка супостатов — Шишков наш, Шаховской, Шихматов…» Вырытый из забвения и поставленный министром народного просвещения, «полумертвый Шишков» в принципе отрицал существование русского языка, а церковно-славянский язык представлялся ему едва ли не оригинальным языком Священного Писания. «Как же дерзнуть на перемену слов, почитаемых исшедшими из уст Божиих!» — восклицал министр. Мысль о переводе Библии была для него злейшей ересью. «Не унизительно ли будет для Библейского достоинства иметь Писание в домах?» — так вопрошал Шишков. И даже так: «Чтение священных книг состоит в том, чтобы истребить правоверие, возмутить отечество и произвести в нем междоусобия и бунты». Как говорится, комментарии излишни. Впрочем, по свидетельству современника, в то время «самые набожные люди имели несчастную мысль, что от чтения Библии люди с ума сходят».
Можно себе представить, с чем пришлось столкнуться Филарету! И при напуганном декабристами Николае I «антибиблейское восстание» увенчалось успехом. 12 апреля 1826 года Библейское общество было закрыто, а уже отпечатанные книги первых переводов Священного Писания изъяты из обращения.
Филарет, который верил, что всякие мысленные соблазны преодолеваются не в пугливом укрывательстве, а лишь в творческом делании («богословие рассуждает» — любимый его оборот), не сдался. Однако в николаевское время всякое «размышление» казалось уже началом мятежа, и любые его попытки «пробудить мысль» оказывались безнадежны. Не удалась ему даже попытка перевести на русский язык семинарское богословие (которое преподавалось тогда на латыни), как и попытка перевода с греческого и латыни святоотеческих книг. «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом», — горько сетовал Филарет. Сопротивляться диктату приходилось молчанием, а управлять — «окольными путями», как говорил Алексей Хомяков, чтобы не подавать лишнего повода к нападению.
Опасный либерал
Попытки отстоять независимость Церкви (временами весьма резкие) заслужили Филарету славу «опасного либерала» среди николаевских чиновников. Он, по словам Александра Герцена, «умел хитро и ловко унижать временную власть: в его проповедях просвечивает тот неопределенный социализм, которым блистали Лакодер и другие дальновидные католики». Весьма скептически относился московский митрополит и к господствующей церковно-государственной доктрине, утверждая, что государь получает легитимность лишь от «церковного помазания». А поскольку «помазуется» только государь, но не государство, то органы государственной власти не имеют никакой юрисдикции в делах церковных, — так утверждал Филарет. Николаю неприятно было даже видеть смутьяна.В те годы, когда Церковь казалась полностью захваченной «ревнителями» и чиновниками, владыка с горечью писал: «Тесное время — время, которое заставляет зорко смотреть за каждым шагом… Ныне выискивают грехи наши, чтобы ради них забирать дела правления в свои руки и Церковь сделать ареною честолюбивых подвигов… На вид кажется, что хлопочут о делах веры, о деле православия, (…) а все это на языке сердца означает: наше дело политика, все прочее дело стороннее… Как странно жить среди таких людей».
О духовных школах того времени даже убежденный «охранитель» Виктор Аскоченский заметил: «Убитый характер, неразвитые понятия, опустелое сердце, склонность к грубым порокам — вот что получает в наследство юноша, попавшийся в эту инквизицию мысли и доброго непритворного чувства». В этих словах дан, в сущности, срез времени (достаточно вспомнить горькие строки Лермонтова о «нашем поколении»). В 1841 году Филарет в одной из своих проповедей восклицал уже почти в отчаянии: «Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа, — не для тебя посланы Апостолы, — ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства, — я не знаю, что ты такое и что с тобой будет».
Русская философия 1840-х годов рождалась как реакция на невыносимую ложь времени (волей-неволей напрашивается сравнение с 80-ми годами XX века и «русским роком»). Но русская мысль пробудилась не над Библией, как мечтал Филарет, а над немецким идеализмом. Это было трагическое пробуждение, внутренне уже расколотое. Вскоре раскол этот оформился в интеллектуальном противостоянии славянофильства и западничества…
Только в 1856 году при Александре II Филарету удалось возобновить дело библейского перевода. И только в 1877 году, уже после кончины митрополита, русская Библия, наконец, вышла в свет в полном составе. Однако в то время русская интеллигенция уже нашла новое увлечение — марксизм. Молодежь утолила духовный голод Гегелем и Шеллингом, а затем увлеклась Марксом, переводы которого находились с избытком. Библия на русском языке оказалась, в сущности, уже никому не нужна. Время было безвозвратно упущено, а движение к революции сделалось неостановимым…
Филарет и доктор Гааз
Еще один замечательный современник митрополита Филарета — доктор Федор Петрович (Фридрих Иосиф) Гааз, немецкий врач из Кельна, поселившийся в Москве в 1802 году. Человек-легенда, заслуживший репутацию святого среди русских каторжан и московской бедноты, которым он посвятил всю свою жизнь. И репутацию сумасшедшего смутьяна среди петербургского чиновничества.Два этих, в чем-то похожих, но во многом очень разных человека — Гааз и митрополит Филарет — часто сталкивались. Однажды, когда Гааз в очередной раз обратился к митрополиту с ходатайством о заключенных, Филарет заметил: «Вы все говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных… Таких нет. Если человек подвергнут каре — значит, есть за ним вина». Порывистый Гааз вскочил с места и вскричал: «Да вы о Христе позабыли, владыко!» Все присутствующие смутились и замерли. Таких вещей всесильному владыке никто говорить не смел. «Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза, — замечает рассказывающий эту историю Анатолий Федорович Кони. — Он поник головой и после нескольких минут томительной тишины встал и, сказав: „Нет, Федор Михайлович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл — Христос меня позабыл!“ — благословил всех и вышел».
Издержав свое немалое состояние на помощь несчастным, доктор Гааз умер практически нищим, так что хоронить его пришлось за счет казны. Его похороны, на которые пришло до двадцати тысяч человек, вылились в настоящее шествие. Желая помолиться за своего доктора, служащие пересыльной тюрьмы пришли в затруднение — ведь Гааз был католиком. Дело вновь дошло до митрополита Филарета. Рассказывают, что, услышав о затруднении, Филарет помолчал с минуту, а потом поднял руку для благословения и сказал: «Бог благословил молиться о всех живых — и я благословляю». И сам отправился прощаться со своим горячим спорщиком.
Стоит заметить, что на митрополита Филарета много нападали и за то, что тот никак не соглашался признать латинство ересью. «Поставление папства наряду с арианством жестко и неуместно», — говорил Филарет и называл тысячелетний спор Церквей только лишь несчастьем раскола.
Каких врагов любить?
История с доктором Гаазом показывает, в каких непростых отношениях с властью находился московский митрополит, вынуждаемый то нападать, то молча сопротивляться. Филарету приписывают слова, весьма часто сегодня повторяемые, как правило, в такой редакции: «Любите своих врагов, уничтожайте врагов отечества, гнушайтесь врагами Божиими».Однако у Филарета в его Слове в 19-ю неделю по Пятидесятнице эта фраза звучит несколько иначе. В этой целиком посвященной любви к врагам проповеди нет ни слова о борьбе с «врагами государства и Бога», а заканчивается она так: «Если сии размышления не убеждают вас взирать на врагов ваших без смятения и гнева, взгляните на Голгофу, где небесная премудрость от невежества, невинность от адскаго преступления, Творец от твари, Господь Спаситель от врагов погибших страждет и умирает. Гнушайтесь убо врагами Божиими, поражайте врагов отечества, любите враги ваша. Аминь».
Акценты у Филарета, как видим, расставлены не так, как у воинственных «патриотов», желающих оправдать его словами беспокойство собственного духа. Но даже и в таком виде слова эти были бы совершенно немыслимы в устах первых христиан. Достаточно сравнить их с не менее известными словами святого VII века Исаака Сирина: «Что такое сердце милующее? Возгорание сердца у человека о всем творении, о людях, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-нибудь вреда, или малой печали, претерпеваемой тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились они и очистились».
Этого достаточно, чтобы убедиться, насколько затемнил самосознание Церкви тысячелетний насильственный брак с государством. И не вина Филарета, что эпоха оказалась сильней его усилий. Его прославление в лике святых в 1994 году было признанием Церковью не только личных заслуг митрополита Филарета, его богословских трудов, но и всего его жизненного пути: верности идеалу и неспособности молчать в эпоху — любую историческую эпоху — лжи, косности и фарисейства.
