 |
| Москва, журнал | Протодиакон Андрей Кураев | 04.08.2007 |
Так что появление статьи «Наука и общество» — событие для меня долгожданное. 15 лет о вреде гадалок и астрологов, сектантов, «целителей» и просто «ученых с большой дороги» говорили лишь церковные проповедники. За что и получали от прессы и молвы клейма «инквизиторов» и «нетерпимых фанатиков».
Надеюсь, пора этой странной немоты настоящих ученых прошла и сам академик Рубинов и его коллеги будут вновь и вновь возвращаться к тому пакету тем, которые обозначены в статье «Наука и общество».
Вот тезисы этой статьи, которые вызвали мое наибольшее согласие.
Во-первых, доброе слово о советской науке и ее высоком статусе в общественном сознании той эпохи. Вот уж поистине то советское наследие, от которого никак не следовало отказываться. От академика Королева до «академика» Грабового — этот пройденный нашим обществом путь никак не назовешь славным. Печальная ирония состоит в том, что в этом позоре в изрядной степени виновата та общественно-государственная бизнес-структура, что расположена на московской улице Королева.
Во-вторых, тезис о губительности разрастания магии и суеверий.
В-третьих, тезис о том, что догматы, затрудняющие развитие научной мысли, могут рождаться не только в религии, но и в светских идеологических и политических движениях. Поясню, что и к добрым, и к темным сторонам развития советской науки я прикасался отнюдь не далеким любопытствующим взором, выглядывающим из окошка монастырской кельи. Я вырос в академической семье. Отец мой, Вячеслав Иванович Кураев, был ученым секретарем секции общественных наук Президиума АН СССР, а в семинарию я ушел из аспирантуры Института философии.
И именно пройденная мною школа научного воспитания понуждает меня в картину, нарисованную пером академика Рубинова, все же внести некоторые нюансы. Научное мышление ведь требует ясности и уважения к многообразию фактов (даже когда это многообразие неудобно для заготовленной ученым гипотезы).
Вот, например, академик пишет, что «создание материальных благ, как нам пытаются внушить, никак не может повлиять на душу человека». Конечно, мир сект необозрим, и в какой-нибудь из них и в самом деле можно встретить столь странный тезис. Но если уж даже я не знаю о такой секте, то полагаю, что общественной угрозы она не несет. Однако абзац, который завершается этим тезисом, начинается вполне определенно: «Сегодня у нас все больше внимания уделяется религиозным праздникам, почитанию святых, мощей, икон и т. п.». Ну, наверно, в Беларуси все больше внимания уделяется не буддийским мощам и не кришнаитским праздникам, равно как и не иконам Вицли-Пуцли. Значит, говоря о религии, в уме мой оппонент держит прежде всего православие. Но где же это в церковном учении содержится тезис, справедливо оспоренный академиком?
Не так уж трудно взять официальные учительные документы католической церкви, говорящие об отношении к труду, и аналогичные тексты Православия. В наших «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» есть целый раздел — «Труд и его плоды». Прошу прощения за большую цитату, но большие цитаты все же меньший грех, чем голословные обвинения. Итак:
«Труд является органичным элементом человеческой жизни. В книге Бытия говорится, что вначале „не было человека для возделывания земли“ (Быт. 2, 5); создав райский сад, Бог поселяет в нем человека, „чтобы возделывать и хранить его“ (Быт. 2, 15). Труд — это творческое раскрытие человека, которому в силу изначального богоподобия дано быть сотворцом и соработником Господа. С христианской точки зрения труд сам по себе не является безусловной ценностью. Труд не богоугоден, если он направлен на служение эгоистическим интересам личности или человеческих сообществ, а также на удовлетворение греховных потребностей духа и плоти. Священное Писание свидетельствует о двух нравственных побуждениях к труду: трудиться, чтобы питаться самому, никого не отягощая, и трудиться, чтобы подавать нуждающемуся. Апостол пишет: „Лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделять нуждающемуся“ (Еф. 4, 28). Такой труд воспитывает душу и укрепляет тело человека, дает христианину возможность проявлять свою веру в богоугодных делах милосердия и любви к ближним (Мф. 5, 16; Иак. 2, 17). Всем памятны слова апостола Павла: „Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь“ (2 Фес. 3, 10). Этическое значение трудовых процессов постоянно подчеркивали отцы и учители Церкви. Так, Климент Александрийский называл труд „школой общественной справедливости“. Святитель Василий Великий утверждал, что „намерение благочестия не должно служить предлогом лени и бегства от работы, а побуждением к еще большим трудам“. А святой Иоанн Златоуст призывал считать „бесчестием не работу, но праздность“. Пример трудового подвижничества явили иноки многих монастырей. Их хозяйственная деятельность во многом была образцом для подражания, а основатели крупнейших иноческих обителей имели наряду с высочайшим духовным авторитетом и славу великих тружеников. Широко известны примеры усердного труда преподобных Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Кирилла Белозерского, Иосифа Волоцкого, Нила Сорского и других русских подвижников. Церковь благословляет всякий труд, направленный ко благу людей; при этом не отдается предпочтения никакому из видов человеческой деятельности, если таковая соответствует христианским нравственным нормам».
Сколько я ни читал православной литературы и ни слышал проповедей, нигде не встречал призывов к отказу от труда — в том числе и от труда физического. Так что не всегда академик ведет полемику вполне корректно.
Вот еще пример, когда ради полемического успеха академик Рубинов создает модель, имеющую мало общего с реальностью. Согласно его утверждению, после разрушения советской идеологии, «пользуясь растерянностью общества, на смену, как палочки-выручалочки, автоматически пришли многократно испытанные историей старые идеологические принципы: национализм и религия».
Может быть, белорусская реальность и дает основания для такого оптимизма, но то, что я вижу в России, заставляет сказать, что тезис академика оставляет за своими рамками главную и торжествующую идеологему постсоветского мира: идеологию потребительства.
Идеи же национализма и религии — это именно идеи. И то и другое требует жертвенности, служения, определенной логико-аскетической дисциплины. Да неужто именно это стало сегодня массовым явлением? Нет, самый популярный символ веры сегодня — это «бери от жизни все». Жизнь сводится к борьбе за то, чтобы рекламируемые в гламурных журналах товары оказались в моем доме. И даже религия во многих душах подверстана под этот потребительский стандарт. Кстати, религия, которой не служат, а которую «потребляют», — это как раз и есть суеверие.
Оставлю в стороне вопрос о «национализме»: он ведь бывает очень разным. Он бывает созидающим, вдохновляющим, а бывает опасным и сочащимся кровью. А уж насколько разной бывает религия (и ее содержание, и ее переживание):
Если эти различия не заметить, то легко прийти к прямым погрешениям против исторической правды. Именно так приходится оценить следующий абзац: «По телевидению и в прессе стали появляться такие передачи и такие темы, что можно было подумать, будто мы возвращаемся в средневековье. На полном серьезе обсуждаются колдовство, предсказания, инопланетяне и т. п. При этом проводятся диспуты с участием „специалистов“ по магии и колдовству, представителей разного рода „неформальных наук“. Образовалось множество академий и научных обществ, которые обрели полную свободу проповедовать и внедрять в сознание людей любые фантастические воззрения, никак не сообразуясь с выработанными наукой принципами и установленными законами».
Описание современной нашей болячки дано совершенно точное. Но при чем тут Средневековье? Имя великой эпохи не стоит использовать в качестве площадного ругательства. Как раз в Средние века описанное академиком было бы совершенно невозможно. Колдовство, конечно, присутствовало в той культуре, но в культуре народной, низовой, «ночной». Оно не было институциализировано, оно не имело пропуска в университеты и школы, равно как и в «массмедиа» той эпохи. Да и вообще оно, мягко говоря, не одобрялось тогдашней правящей элитой, частью которой была Церковь.
Культура же средневековой школы и храма была пронизана логикой Аристотеля. Стоит хоть раз взять в руки труды средневековых схоластов, чтобы понять, что как раз «фантастики» там меньше всего. А есть то, что Лев Карсавин обозначил как «милую средневековую обстоятельность со схоластическими подразделениями».
Да, они обсуждали вопрос о том, сколько ангелов может уместиться на кончике иглы. Но само обсуждение строилось вполне научно и привело, кстати говоря, к важным изменениям в самой науке — в том числе к математике. Если слово «ангел» перевести с языка схоластов на язык математики, то это — «ноль» (ангел бесплотен и потому занимает ноль пространства). «Кончик иглы» — это математическая точка, то есть бесконечно малая величина. Вот вам и вопрос о соотношении бесконечно малой и абсолютного нуля.
Все-таки фактом мировой истории является то обстоятельство, что культура мысли может воспитываться и в религиозной традиции. Даже в светской Франции считается, что католические школы и университеты дают лучшее образование (которое, правда, не признается государством — но это уже вывихи революционного прошлого).
Еще одним фактом истории является беззащитность именно материалистического общества перед оккультно-сектантской пропагандой, как только в обществе снимаются запреты. Надо было 15 лет безвыходно провести в парткомовской библиотеке, чтобы в 2006 году как ни в чем не бывало повторять советский стереотип — мол, «отсутствие материалистического мировоззрения — это как отсутствие иммунитета против внушения любых верований, в том числе экстремистского толка». Именно общество победившего атеизма стало легкой добычей астрологов и целителей. Любое бескультурье мстит за себя — в том числе и отсутствие культуры мысли в рамках религиозной парадигмы. Знает ли академик Рубинов случаи, когда бы православные монахи, священники, семинаристы и просто верующие советской закалки увлеклись бы «диагностикой кармы», поисками инопланетян и уринотерапией? А массовое обращение атеистов из своего безверия в эти суеверия — это одно из основных направлений «перестройки».
А. Рубинов хотел бы, чтобы мировоззрение строилось «на научных представлениях о мире, научных законах и техническом прогрессе». Тут уже начинаются принципиальные расхождения.
Прежде всего я предпочел бы, чтобы, напротив, «технический прогресс» строился на мировоззрении (желательно гуманном). Все, к чему прикасается человек, превращая в «ноосферу», не должно отрицать самого человека. А это императив уже не технический, а нравственный, мировоззренческий. Это XIX веку было позволительно мечтать о создании этики, подогнанной под стандарты тогдашнего естествознания. Сегодня же уместнее разговор о нравственном контроле над ходом и результатами научных открытий.
Во-вторых, мировоззрение может учитывать данные современной науки и технического прогресса, но строиться оно все же всегда будет, исходя из других начал и привлекая иные компоненты. Мировоззрение — это не эпилог к учебнику по химии и не производная, взятая от математики. Мировоззрение отвечает на запросы человека и формирует эти запросы. Наука отвечает лишь на вопрос «как?» и в редких случаях на вопрос «почему?». Этика, философия, миф, религия отвечают на вопрос «зачем?». Расписание поездов можно составить на научной основе. Но из расписания я не узнаю, куда надо ехать мне самому. Вот это и есть пример соотношения этики, религии и науки. Религия дает ценности: ради чего человек живет, каких целей добивается, куда идет, а наука говорит, какими путями можно добраться до намеченной станции.
Так что когда речь идет о мировоззрении, то очень часто не уму, а воле дано решать — что есть, а чего нет.
Вот пример вхождения религиозной темы в жизнь человека:
Постоим и поклонимся каждой могиле,
Спросим скорбно и глухо: «Ну, как вам тут спится?»
Помолчим и помолимся. Зря нас не учили
Ни молитвы читать, ни даже креститься:
Мы с вами, ребята, в сей скорбный час.
Та война была глупой, но кровавой и длинной.
Боже праведный, если Ты слышишь нас,
Сохрани души всех, убиенных невинно.
Это строки советского солдата, погибшего в Афганистане, Алексея Чегаева. Это от недостатка научных знаний он вспомнил о Боге и молитве? Оттого, что забыл школьные уроки физики? Или оттого, что в жизни человека есть ситуации, когда ему нужно, чтобы со смертью все не кончалось? Ему нужно именно «мировоззрение» — когда не он смотрит на мир, а мир смотрит на него. «Я поднял глаза к Небу, чтобы увидеть, видят ли меня» — так об этой человеческой мировоззренческой нужде говорил Данте.
Мировоззрение говорит не только о том, что есть, но и о том, что нужно человеку, что он считает нормой, что — искажением, в чем видит правду и смысл своей жизни и смерти.
Ну, прочтет академик Рубинов юноше прекрасную и доказательную лекцию об устройстве микромира. А в ответ услышит:
Если меня разложить на молекулы —
Что ж, стану молекулой.
А если меня разложить на атомы —
Что ж, буду атомом.
Скучно.
Так когда-то один рокер описал свой поворот к христианской вере.
Третье мое возражение тезису о «научном мировоззрении» опять нас вернет к теме средневековой схоластики. Точно ли в культуре есть четкая линия размежевания науки и религии? Ведь в жизни христианской Церкви есть теология. Тео-логия — это модус присутствия логики в мире религии. В университетах Европы до сих пор есть факультеты богословия. Могу уверить г-на Рубинова, что на ученых советах Московской духовной академии соискателям категорически не рекомендовано вводить в систему своей аргументации доводы типа «мне было откровение», «голос мне сказал», «я сердцем пережил» или «старец мне передавал». Методы работы современной теологии — это обычные методы работы гуманитарных наук. В конце концов — это искусство понимания одним человеком другого человека, то есть установление смысла текста. Причем зарождались многие из этих методов именно в богословских дискуссиях (прежде всего — эпохи Реформации).
И в богословии, как и в любой другой науке, признается логический принцип: «аналогия не доказательство!» Притча хороша, но лишь тогда, когда она вводится в речь и воспринимается именно как притча. Если же говорящий или слушающий этого не понимает — это признак: ну, как минимум, невнимательности. Вот ведь и сам академик Рубинов не чужд притчевого языка. Он уподобляет мозг компьютеру с выводом: «Как только компьютер выключили, вся его интеллектуальная деятельность исчезла. Точно так же и мозг». Признаюсь, я тоже люблю уподоблять мозг компьютеру. Но для меня из этого уподобления вывод следует совсем даже противоположный: если перегорел компьютер — из этого не следует, что исчез я, его хозяин. Просто я стал недоступен для интернет-общения. Вот и в случае поломки мозга: исчезаю не я, а моя способность общаться с другими людьми с помощью тела, контролируемого этим мозгом:
Академик Рубинов полагает, что граница между материализмом и идеализмом проходит по критерию, разделяющему волюнтаризм и материально-незыблемые природные законы. Но если я сам есть лишь часть материального мира, то как часть может быть свободна от целого, частью которого она является? А без свободы нет ни морали, ни нравственной ответственности, ни творчества. Именно так некогда Кант строил «нравственное доказательство бытия Бога»: если есть только материя с присущим ей детерминизмом, то свобода и мораль оказываются лишь иллюзиями. Помнится, Иванушка Бездомный хотел Канта за такие доказательства забросить в Соловки годика на три:
Что говорит академик? «Наука базируется на признании материальности мира и объективности законов природы, независимых от чьей бы то ни было воли».
Тут одно из двух: или Рубинов полагает, что в мире нет ничего зависимого «от чьей бы то ни было воли», но тогда все разговоры о человеческом творчестве и свободе лживы и антинаучны, или же в природе есть нечто, независимое от ее незыблемых законов, и тогда бытие богаче тех аксиом, на которых академик Рубинов пробует строить свое мировоззрение, и тогда уместны такие ходы нашей мысли, которые, с точки зрения Рубинова, будут ненаучными.
В общем, в построениях моего оппонента раз за разом повторяется одна и та же преувеличенность: тезис, который был бы вполне верным, если бы его использовали как часть мозаики, становится ошибочным и опасно нигилистическим, когда его превращают в нечто единственно-эксклюзивное. Как хороша была бы фраза «только на науку мы можем опираться при решении задач, стоящих перед обществом», если бы в ней не было слова «только».
Совмещаем два тезиса «материализма»: 1) свободы в мире нет, а есть лишь «законы природы», 2) править обществом должны те, кто познал эти законы, — получаем довольно жесткую социальную модель — как раз ту, в которой мы жили 70 лет и которая зовется то реальным социализмом, то тоталитаризмом. Дело не в недостатках и «издержках» коммунистического строительства. Как раз в случае своей полномасштабной реализации этот научно-плановый монстр дотянулся бы до каждого шага и вздоха каждого маленького человечка. Коммунизму не хватило как раз науки, а именно — компьютеров. А вот с миллионами микрочипов и уличных видеокамер, с деньгами, которые «отмерли», превратившись в электронные «баллы заслуг», с мобильными телефонами, работающими в режиме прослушек, каждое дыхание стало бы «научным». То есть таким, каким его хотели бы видеть ученые управленцы. И кричал бы Достоевский (или его «человек из подполья»): «а я хочу по своему маленькому, неправильному, но своему умишку пожить!» — но ученые дяди в белых халатах и в его подполье поставили бы средства «научного контроля и управления».
В этом опасность атеистических «только». Они порождают нигилизм. Нигилизм — это урезание богатства и многообразия человеческого бытия ради одного его измерения. И не столь уж велика разница, во имя чего и чем тебя отрицают: книгой или костром, компьютером или концлагерем!
Жизнь с религиозной мотивацией представляется академику Рубинову как «отказ от реальности, от материального мира». Тут уж приходится признать, что не то что опыт ХХ столетия, а опыт вообще мировой философской мысли не оставил следа в представлениях белорусского академика. Это ведь и есть главный вопрос философской критики — что есть реальность?
Философия рождается именно в уходе от того наивного отождествления, которое Рубинов считает вершиной человеческой мысли: «Что такое материальное — более или менее ясно. Это то, что можно пощупать, увидеть или иным образом ощутить».
Отождествить реальность и ощущение — это как раз и значит зачеркнуть все столетия поиска научной методологии. Ощущения могут врать, они могут быть неверно истолкованными. Тысячи раз это уже объяснено философами Греции, Европы, Индии, Китая, равно как и европейскими методологами науки. Но вот и по сю пору есть люди, которые диаматовскую жвачку, услышанную на третьем курсе советского института, продолжают считать ответом на все вопросы.
Простейший вопрос: Вселенная материальна или нет? Можно ли ее «пощупать, увидеть или иным образом ощутить»? Увидеть можно узкий спектр излучений некоторых звезд. Ощутить можно лишь тепловое излучение нашего светила. А вот вселенная как бесконечная целостность никак не может быть частью нашего ограниченного опыта. И потому Вселенная в философии Канта называется «вещь в себе». Мы можем воспринимать отдельные ее части в их опять же лишь отдельных параметрах, но не мир как целое. Тут уж можно вслед за буддистами сказать, что целостность мира есть иллюзия (как, впрочем, и любая целостность) — это будет воспроизведение буддийского догмата о шуньятности (пустотности) всего сущего. Или же формула рубиновского материализма заставит признать Вселенную как целое нематериальным объектом.
Если исходить из отождествления ощущений и реальности, то придется подвергнуть сомнению другой атеистический же тезис: «Весь опыт развития человечества показывает, что духовные ценности, внутренний мир человека не являются чем-то заложенным свыше». Дело в том, что как раз опыт показывает иное. Есть опыт нравственной интуиции, опыт диктатуры совести, опыт, в котором вторжение нравственного императива переживается как откровение свыше. У многих людей есть «ощущение высоты». (Это образ Наума Коржавина из его стихотворения о церкви Покрова-на-Нерли: «Невысокая, небольшая, Так построена ладно ты, Что во всех на века зароняешь Ощущение высоты».)
Даже если академик Рубинов не знает о Боге, Бог знает о Рубинове.
В статье Рубинова противопоставляются «служение обществу» и «служение Богу». И тут опять приходится призывать к уточнению понятий и к различению оттенков. Что такое «служение обществу»? Какому обществу? Кто формулирует его ценности и интересы? Как человек, призванный к этому служению, информируется об этих интересах и каковы его мотивы для служения им? Для средневекового общества очевидно, что монах-отшельник несет важнейшее социальное служение («молитвами иноков сильна держава и императорская армия»). В недавние времена так много стукачей «служило обществу»: Какие только подлости не оправдывались этим «служением обществу»! Красиво сказано: «Духовно богатый человек — это тот, кто создал для общества что-то для него нужное». Обществам ХХ века очень нужными показались средства массового поражения людей. Назовем их создателей «духовно богатыми людьми»? В обществе национал-социалистов, наверно, высоко был оценен труд создателя газовых камер. Тоже «духовно богатый человек»?
Дворник, наводящий порядок в одном дворе, считается полезным членом общества. Так отчего же монах, наводящий порядок в одной душе, воспринимается как помеха? Что важнее — мостовая или душа? Что легче изменить — ландшафт или душу? Заставить себя без раздражения относиться к неприятному тебе человеку — это легко? Атеисты, хулящие внутреннее монашеское делание, похожи на знатоков дорожного движения, полагающих, будто безопасность обеспечивается только внешними знаками: мол, если сохранять линейность движения и не ехать на красный свет — все будет хорошо. А внутреннее состояние водителей и моторов для безопасности разве не имеет значения?
Неужели в жизни Рубинова не было просто встреч с добрыми, светлыми людьми? С таким человеком просто встретился глазами — и стало яснее и радостней в собственной душе. С таким человеком можно даже не разговаривать. Рядом с ним просто быть — и то хорошо. Не стану утверждать, что все монахи — такие, равно как и не буду говорить, будто таких людей не может быть среди атеистов. Я о другом. Если такая человеческая добротность есть благо, то отчего же осуждаются те группы людей, которые ставят своей главной целью свое вхождение именно в такое состояние? Пусть не всем это удается, но зачем клеймить и сам идеал, и тех, кому это как раз удалось (святых)?
Наконец, мне хотелось бы услышать, как академик Рубинов те же свои тезисы о технократах, которые творят историю, озвучит перед аудиторией хотя и нерелигиозной, но в чем-то с ней схожей. Это тоже группа людей, которые ничего материального не производят, при этом обрекают себя на «добровольные страдания», создаваемый же ими психологический эффект затрагивает далеко не все население и оказывается весьма нестойким. Вдобавок и они чаще разочаровывают своих поклонников, нежели радуют.
Это хоккеисты. Вот пусть зам. главы президентской администрации Беларуси к ним выйдет и так в лицо и скажет: вместо того чтобы играться, занялись бы, мужики, делом! Кстати, денег на содержание профессионального спорта государство (и российское, и белорусское) тратит гораздо больше, чем на религиозные проекты. Подозреваю, что эти траты сопоставимы с затратами на науку. И это при том, что профессионально-олимпийский спорт, в отличие от физкультуры, в буквальном смысле калечит тех, кого вовлекает в свои технологии.
И сколько же в современном обществе таких людей, чья профессия состоит в том, чтобы «создавать настроение»! Производство «услуг» занимает все более значимый сегмент в ВВП.
И снова приходится сказать: бедность теоретической модели, предлагаемой академиком-материалистом, можно было бы счесть лишь его личной проблемой, если бы не его высокий статус в аппарате госвласти Беларуси. Теперь представим, что его идеология становится государственной (как она того и желает). Что тогда будет означать тезис о религии как последнем допустимом иллюзорном утешении для неудачников? В реальной политике он приведет к тому, что мы уже видели в годы реального социализма: в монастыри брать только инвалидов и пенсионеров, религиозное образование давать только тем молодым людям, которые потом будут профессионально обслуживать нужды стариковских приходских общин. Вообще же к детям, молодежи и трудовым коллективам попов не подпускать! Собственно, ради этого и написана статья Рубинова: «Излишняя активность церкви, стремление проникнуть в среднее и высшее образование вызывают озабоченность. Все-таки доминирующими у нас должны быть светское образование и воспитание, основанное на материалистическом мировоззрении».
Бог с ними, с оценками. В конце концов, с точки зрения вратаря «Спартака», нападающие «Динамо» всегда проявляют «излишнюю активность». Но ведь это и есть их призвание. За что же осуждать людей, которые всего лишь честно делают свою работу?
Ну, а если вести разговор о честном диалоге и состязании разных мировоззренческих систем, то отчего же право на присутствие в школе признается лишь за одной — атеистической? Ведь академик опять же говорит не просто о научном образовании, а о мировоззренческом.
Не вместо науки в школы и университеты может прийти богословие или знакомство с христианской этикой и православной культурой. Мы можем быть рядом, потому что отвечаем не на одни и те же вопросы и запросы. Ректор МГУ академик В.А. Садовничий недавно изящно пошутил: «Как известно, погода на нашей планете зависит от воли Господа Бога и температуры мирового океана».
Нет оснований бояться того, будто религиозно ориентированный педагог-христианин начнет отрицать существование природных законов. Он лишь может поставить вопрос о Законодателе.
Христианский взгляд не сужает кругозор, а расширяет его. Все, что знакомо светским людям, знакомо и религиозным. Что говорит светская наука — понятно и религиозным ученым. Но, кроме «законов природы», мы действительно видим нечто иное. Да, чудо, да, свободу, да, надежду. Но это не вместо и не за счет, а — вместе.
Если же опасаться за судьбу «научного мировоззрения» из-за его соседства с иными способами самопонимания человека, то тогда Рубинов пусть обратит внимание на вопиюще антинаучные тексты, изучаемые и восхваляемые на уроках литературы. Ведь какое стихотворение ни возьмешь — все что-то не научное встретишь. То заклинание, обращенное к ветру («Ветер, ветер, ты могуч:»), то одушевление грома («весенний первый гром, как бы резвясь или играя, грохочет в небе голубом»), то вообще парус чего-то ищет.
Еще Рубинов считает недопустимым строить мировоззрение школьников на вере. «Ибо как ни говори, а религия — это догматическое учение, основанное на вере». Что ж, тут уместно посоветовать академику самому провести инвентаризацию собственного сознания. В его собственном научном багаже каково соотношение тех тезисов, которые он сам доказал и проверил, и тех, которые он принял на веру? Он сам присутствовал при всех экспериментах, результаты которых он учитывает в своей работе и в своей картине мира? Он сам проверял все ниточки доказательств? Ну, признайтесь, академик, вы повторяли сами опыт Галилея с бросанием ядер с Пизанской башни? А опыт Майкельсона-Морли? 99 процентов знаний, которыми оперирует современный ученый, он принял на веру.
Так что вопрос не в вере, а в культуре веры. Каким публикациям доверять. В научной среде критерий истины — это публикация в научном реферируемом журнале. Читая такое издание, ученый надеется, что редакция проверила сообщение, прежде чем растиражировать его. В крайнем и редком случае ученый может найти иные способы проверки заинтересовавшей его новости. А что же делать школьнику? Тут уж честно надо признать: школьника воспитывают в атмосфере всецелой веры. Но Церковь-то честно говорит о вере как о вере и призывает к рефлексии над качеством своей веры.
На уроке основ православной культуры детям расскажут, что в православии считается крайне важным найти личного духовного наставника. Это значит, что моя вера живет не чтением церковного журнала, а всматриванием в глаза духовного отца. Вот передо мной человек, который своей жизнью доказал, что его вера его преобразила. И я хочу быть похожим на него, доверяю его слову и опыту. Где же больше слепой догматической веры — в таком моем решении или в доверии иностранному «реферативному журналу», который издают неизвестные мне люди и который сообщает об итогах опытов никогда не видимых мною людей? У послушника в монастыре больше оснований для доверия своему наставнику, чем у аспиранта в институте (особенно в гуманитарном институте).
Академик Рубинов уверен в том, что «религия не должна определять нормы светской жизни общества, диктовать ему свои условия или устанавливать запреты. Сначала оскорбительным для верующих покажется какой-нибудь фильм, потом оскорбительной станет теория эволюции Дарвина, а затем дело дойдет и до физических основ устройства мира, которые противоречат религиозным догмам и тем самым подрывают веру в Бога».
Это значит — сидите в своем гетто и даже не оскорбляйтесь, если мы, атеисты-технократы, что-то скажем такое, что вы сочтете оскорбительным. Что значит «религия не должна определять нормы светской жизни общества»? Что, религиозные люди не есть часть общества? Они лишены права на гражданский диалог, на выражение своих взглядов? Они не могут участвовать в выработке нравственных и социальных норм общества, в котором живут?
А «светское общество» может учитывать интересы религиозных граждан? Ведь светское общество не означает сообщество атеистов. Это означает всего лишь то, что оно управляется не церковной иерархией. В светском обществе верующие граждане обладают теми же, и неменьшими, правами, что и люди нерелигиозные.
По Рубинову же получается, что есть группа граждан, которых можно оскорблять, а те даже и пискнуть о своих чувствах не могут, чтобы не нарваться на гневную отповедь атеистов — «не навязывайтесь!».
Могут быть законы, которые охраняют интересы отдельных групп людей. Профессиональных, национальных, территориальных, возрастных. Давайте, следуя рубиновской логике, скажем: «пенсионеры, не навязывайте свои интересы молодому и работающему обществу! Перестаньте требовать повышения пенсии!» А уж что сказать панам спортсменам и их аппетитам: И в самом деле — с какой это стати олимпийский спорт (то есть по определению — любительский) финансируется из госбюджета? Мне лично довольно фиолетово, сколько значков кто привезет к себе домой. Так что, «спортсмены и хоккеисты, не навязывайте свои интересы нам, не допущенным к дележке спортивно-финансового пирога!».
Болезни и ранения бывают разной степени тяжести. Люди в большей степени отождествляют себя со своей национальной принадлежностью и верой, чем с профессией или любимым видом спорта. Спортивное поражение или уничижительный отзыв о профессии травмируют человека меньше, чем хула в адрес его нации или религии. Поэтому оскорбление по возрастным, спортивным или профессиональным признакам специально законодательством не упоминается, а вот выражение презрения по признакам национальным и религиозным выделяется особо.
Надо просто признать, что в современном обществе живут разные люди. С разным порогом чувствительности. И то, что не затрагивает одного и кажется ему пространством, открытым для карикатур и насмешек, для другого человека окажется чрезвычайно болевой зоной. И что же, всех делать равно бесчувственными? Но почему мы должны равняться на тех, чей спектр нравственных чувств сужен?
Рубинов отстаивает право государственного телевидения показывать фильмы, о которых заранее известно, что они оскорбляют верующих членов общества. Кстати, насколько мне известно, пока в Беларуси был запрещен к показу (после голодовки католического священника) лишь один фильм — «Код да Винчи». Но неужели эта антинаучная галиматья не потревожила научную совесть академика? Или его познания в истории религии столь примитивны, что он не заметил фальсификаций в упомянутом «коде»?
Теория же Дарвина не воспринимается нами как оскорбление. Просто мы хотели бы, чтобы она преподносилась детям с честным сообщением о своем статусе «научной гипотезы». Считать ее абсолютно доказанной пока нет возможности. Есть серьезные возражения (например, у математика академика Блохинцева) против атеистической теории эволюции. И уж тем более неуместно в школе на основании одной научной гипотезы предлагать детям делать мировоззренческие выводы. Так что опять: Церковь желает усложнить культурный ландшафт, указать на сложность и многообразие мира даже биологии, а атеистам все уже ясно. Но именно простоту своих догм они выдают за защиту «творческого подхода».
Что же касается «религиозных догм», то полагаю, что академик Рубинов просто с ними незнаком. Иначе не писал бы, будто «физические основы устройства мира противоречат религиозным догмам». Все наши догмы (тут не надо путать догмы и заповеди) — о Христе, о чуде соединения в Его Личности человеческого и Божественного начала. При чем тут те вопросы, которые обсуждаются у физиков на ученых советах? Мы даже психологию не советуем ориентировать на Христа — ибо Его психика, не поврежденная грехом, не слишком знакома нам. Если даже нечто во Христе выше законов физики — это уникальное исключение, никак не опровергающее сами законы.
Божественная реальность не подвержена законам физики. Но именно потому и догмы, то есть тезисы, описывающие Бога христианской веры, физические проблемы не затрагивают.
Нет у нас догмы о создании мира в 6 суток по 24 часа. Нет у нас догмы о создании мира 7500 лет назад. Нет у нас догмы о том, что ангелы управляют физическими процессами. Нет у нас догмы о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Нет у нас догмы о том, что земля покоится на трех китах.
Список наших догматов не является секретом — это Символ веры. Небольшой текст, на одну страничку. Если найти его и прочесть для наших критиков составляет непосильный труд, то могу предложить Символ веры в предельно сжатом («архивированном») виде: «Предел православия есть чисто ведати два догмата веры: Троицу и Двоицу: Троицу неслиянную и нераздельную созерцать и ведать; Двоицу — два естества во Христе во едином Лице исповедать» (преп. Григорий Синаит). И при чем тут темы школьных учебников? Чем они пострадают от такого соседства? Скорее наоборот, после знакомства с логикой нашей догматики понятнее станет формула корпускулярно-волнового дуализма:
Христианство верит в бессмертие души и воскресение тела, но не собирается для реализации этих своих надежд прибегать к услугам физиков (Николай Федоров с его проектом «воскрешения отцов» — человек, мягко говоря, неправославный).
Есть у нас догмат о конце мира. Ну так и у физиков есть теория «тепловой смерти вселенной». Различие в том, что христианство говорит об ответственности человека за летальный исход мировой истории, а физики говорят о конце как об объективной неизбежности.
Есть в Церкви догмат иконопочитания. Но тут уж даже атеисты должны признать, что если бы его не было, то не было бы ни икон Рублева, ни картин Боттичелли. И проблемы физики он опять же не затрагивает.
Есть и догмат о Боге как Творце мироздания. Но тут уж академик Рубинов пусть сам посмотрит — мешал ли этот догмат развитию физики. Из истории физики современности ему должны быть знакомы имена как атеистов, так и религиозных ученых. Напомню лишь, что космологическая модель расширяющейся вселенной разработана аббатом Леметром. Так можно ли сказать, что вклад атеистов в развитие физики заметнее, чем вклад физиков, совмещавших свою веру со своими научными изысканиями?
Рубинов убежден в том, что учеными могут быть только атеисты. Эйнштейн считал, что учеными могут быть только религиозные люди. Если уж мне придется выбирать между Рубиновым и Эйнштейном, я, пожалуй, предпочту согласиться с Эйнштейном:
У науки есть начало. Оно имеет свои временные и пространственные координаты. Западная Европа, рубеж XVI-XVII столетий. Не в мусульманском, языческом или буддийском (атеистическом) мирах родилась наука, а в мире христианской догматики. И век ее рождения — это век величайшего религиозного напряжения в истории Европы: время Реформации и Контрреформации, время религиозных войн и охоты на ведьм, время расцвета инквизиции и принципа «чья власть — того и вера». Не в секулярную эпоху родилась наука и оформилась как социальный институт, а в эпоху «фанатизма». Причем сами создатели научной парадигмы были людьми весьма религиозными.
Вот представьте, мой уважаемый ученый оппонент, что некий радикальный антисоветчик скажет, что научная мысль преследовалась в Советском Союзе. В качестве аргумента приведет ссылку академика Сахарова, аресты Королева и Гинзбурга, а также расстрел Пупкина. И сделает вывод, что для развития российской науки советский период был периодом страшным и провальным. Что вы противопоставите его схеме? Вы расскажете об очевидных достижениях советской науки, о тех ее направлениях, где мы были первыми. Поясните, что Сахаров был репрессирован не за свои научные труды, а за политическую деятельность (от себя добавлю: его политические мечтания и советы носили характер весьма дилетантский и — очевидно, не без влияния его супруги — довольно русофобский). Вы скажете, что Королев же был арестован в послевоенные годы не за научные дерзания, а именно за отсутствие требуемого конкретного результата. При этом сам Королев не озлобился допущенной в отношении к нему несправедливостью, но до конца своего великого пути оставался убежденным советским патриотом. Поясните, что Пупкин и в самом деле был расстрелян, но он не был ученым, поэтому его судьба никак не может иллюстрировать отношения науки и советской власти, а арест Гинзбурга — это просто миф, ибо научная карьера этого замечательного ученого не знала столь страшных перепадов.
Вот такой же будет и моя аргументация при ответе на излюбленный тезис антихристианской пропаганды: мол, Церковь мешала развитию науки, и имена мучеников инквизиции (Коперника, Бруно и Галилея) знаменуют собой приговор средневековому церковному мракобесию:
Как же это христианство так мешало развитию науки, что в итоге она и родилась именно в христианском обществе? Другие культуры столетия спустя смогли импортировать европейскую науку, но не смогли создать ее самостоятельно. Инквизиция была достаточно могущественна и решительна, чтобы смести зарождающегося нового врага. Но научные сообщества выжили — потому что инквизиция их врагами как раз не считала. Напротив, видела в них союзника в борьбе с колдовством и язычеством.
Бруно был сожжен — но Бруно не был естествоиспытателем. Почитайте сами его книги — и вы увидите, что они написаны не на языке математики и физики, а на языке оккультной публицистики.
Коперник репрессиям вообще не подвергался, а с католической иерархией у каноника Коперника были самые добрые отношения.
Галилей привлекался к суду инквизиции (что, однако, не означает ни ареста, ни пыток). Собственно, инквизиция требовала от него научной честности: не отождествлять математическую модель и физическую реальность; не скрывать от читателя теории, аргументы и факты, противоречащие твоей модели; не делать философско-мировоззренческих выводов из частных научных гипотез. Научная работа Галилея после суда не была прервана. А вот фразы «и все-таки она вертится» Галилей не произносил.
Печально, что имел место сам факт судебного прения Галилея и богословов. Но из этого единичного события не стоит делать вывод о враждебности христианства и науки. Как не стоит из ошибки одного врача делать вывод, будто вся медицина есть вредительский фактор, как из ошибки одного ученого не следует заключать к вредоносности самой учености.
Нет, не от Церкви исходила и исходит угроза науке. И саму возможность такой угрозы легко устранить именно в результате приближения Церкви к школе. Ведь если будет принята государственная программа, регулирующая присутствие православной тематики в школьно-университетской программе, то те люди, которые будут эту программу осуществлять, должны будут получить образовательную подготовку в государственных университетах. И значит, им будет привит вкус к научной мысли. Во всяком случае, такой шанс будет у государства и у мира университетской науки. Так что там, где академик Рубинов видит опасность, я вижу просто пространство для работы и сотрудничества.
Признаюсь, что некоторые тезисы разбираемой мною статьи приводят к выводу о крайней затрудненности такого сотрудничества в случае, если идеологическая модель, исповедуемая Рубиновым, ляжет в основу государственной политики Белоруссии.
Оказывается, с точки зрения президентского чиновника, атеистическая пропаганда и борьба с «чрезмерным влиянием Церкви» отвечает «потребности развития государства». И в чем же такие потребности состоят? В ускоренном развитии науки? Но опыт западных стран, в которых религиозное присутствие в социальной жизни гораздо более значительно, чем в Белоруссии, показывает, что научный прогресс там от этого не страдает. На самом деле «потребность государства», отстаиваемая Рубиновым, вполне очевидна — тотальный контроль над общественной жизнью и сознанием людей. Рубинов даже не считает нужным это скрывать: «…усиление влияния религии означает одновременно ослабление влияния государства, государственной идеологии: Государству уже будет трудно перетягивать на свою сторону тех, кто попал под влияние и контроль церкви».
Значит, первый зам. главы администрации президента считает, что в Белоруссии должна быть «государственная идеология» (кто-то слышал о «госидеологии» Италии, Англии или Швеции?), и она должна быть атеистической и оппонирующей «влиянию церкви». Опыт советской поры показывает, что при таких претензиях возможность диалога исчезает.
Рубинов полагает, что при активной и самостоятельной религиозной жизни «вместо единого гражданского общества мы получаем общество, разделенное на группы по религиозному принципу, что снижает его устойчивость». Это верно — но если государство считает своей идеологией антихристианство и атеизм. Я и сам не буду желать устойчивости такому государственному режиму. В таких случаях христиане (как и вообще думающие люди) делают мучительное, но неизбежное для них разделение между Родиной и властью. Любовь к Родине остается неизменной, но именно во имя сохранения этой любви приходится отделять Родину от неумных временщиков. Если же государство обходит стороной религиозные вопросы и не натравливает одну группу своих граждан на другую по религиозно-атеистическим мотивам, то такое государство может быть и разнообразным, и стабильным. Или в жизни Финляндии (где нет ограничений на жизнь любых религий, а государство и школа сотрудничают с двумя — лютеранством и православием) заметны революционные шатания?
Учитывая, что зарубежная пресса пишет о современной Беларуси как стране, управляемой диктаторским режимом, столь тоталитарные заявления первого зама главы президентской администрации нельзя расценить иначе как серьезную политическую ошибку.
Еще парочка таких же статей в обозначенных Рубиновым теме и интонации — и даже православная Россия начнет чураться такой Беларуси.
На этом я завершу эту полемику, столь же долгожданную, сколь и неожиданную.
Долгожданная она для меня по той причине, что внутреннюю полемику с атеизмом я вел все 80-е годы. В годы семинарской учебы мне казалось очень важным копить аргументы для дискуссии с атеистами. Но когда моя учеба кончилась и я вышел из стен лавры — оказалось, что атеисты куда-то исчезли. Зато кругом появился океан суеверов-оккультистов. И я даже перестал рассчитывать на то, что тогдашние мои наработки когда-либо будут востребованы. Что ж, спасибо Анатолию Николаевичу — его воинственно-атеистический задор омолодил и меня лет на двадцать. Но моя личная и малость эгоистичная полемическая радость и радость Беларуси — не одно и то же. Мне все же кажется, что белорусы не будут рады, если их загонят в машину времени и вернут на десятилетия назад.
Диакон Андрей Кураев, профессор Московской Духовной академии
Журнал «Москва», № 3, 2007 г.
