 |
| Литературная газета | Константин Ковалев | 25.07.2007 |
Тот, кто не хочет внимать шёпоту вечности,
будет внимать её громам.
С.Н. ТРУБЕЦКОЙ
Спустя некоторое время один студент-медик, можно сказать по распределению, попал в город Звенигород и устроился работать врачом в местной больнице. Он много трудился, вёл дневник, создавал рассказы и фельетоны о сельской жизни и стал потом известнейшим на весь мир литератором. Но ни разу, нигде и никогда он не вспоминал ни о соседнем монастыре, ни об имени преподобного Саввы. Это был писатель Антон Чехов.
Так же и в нашей памяти. Один человек что-то видит, а другой говорит — здесь ничего нет интересного. Пытливый паломник скажет: меня интересует и мне важна внутренняя жизнь и чудеса, связанные с житием почитаемого старца. А историк-исследователь заметит: мне нужно точно знать — имена, цифры, факты и ссылки на документы, без этого всё просто не имеет смысла и ценности. И оба будут правы, хотя каждый — по-своему. Соединить же всё вместе, почувствовать в результате такого синтеза приближение к правде и даже к истине — непростая задача.
Экспедиция по поиску исторических ценностей, отправленная в 1918—1919 годах в Звенигород, могла бы закончиться некоторыми пусть и важными, но не столь существенными находками. Если бы вдруг не обнаружилось то, что стало настоящей сенсацией и будет потом будоражить умы учёных людей.
Один из исследователей заглянул в заброшенный сарай неподалёку от собора Успения, что на Городке. Разбросанные доски среди обычного хлама и мусора первоначально не привлекли его внимания. Однако он приподнял наиболее запачканную, что была сверху. Увиденное поразило знатока. На него смотрели глаза Спасителя, лик которого едва проглядывался из-под вековых наслоений и почернения.
Так были найдены остатки знаменитого Звенигородского чина, который позднее большинство специалистов отнесут к трудам великого русского иконописца. Почти без сомнений учёный мир заявит: Андрей Рублёв!
Очень часто в научной и художественной литературе встречаются утверждения: вот эти люди, жившие в одно время и в одном месте, наверняка знали друг друга и встречались лично. Вызывают улыбку подобного рода заявления, хотя бы потому, что, к примеру, если в одной семье растут несколько детей или в одном доме живут несколько соседей, то они уже не просто «встречаются». Они, даже не желая того, не могут не знать друг друга! А если говорить о Древней Руси и эпохе конца XIV столетия, то не стоит забывать, что тогда в стране жили не сотни миллионов человек — население исчислялось гораздо меньшими масштабами. Люди не просто «пересекались». В центральных городах или, скажем, монастырях все знали друг друга поимённо!
Вот почему, когда мы говорим о старце Савве Сторожевском и об иконописце Андрее Рублёве, то замечания вроде «они могли видеться и наверняка знали друг друга» становятся в некотором роде странными. Всё было в значительной степени серьёзнее. Этих людей связывало почти десятилетие совместных деяний, поисков, трудов, а также духовного и, можно даже сказать, творческого общения. Они не просто «знали» друг друга, а бок о бок, вместе создавали новый мир, новую духовную культуру, новые традиции, предлагали свежие концептуальные подходы к устроению мирской и церковной жизни. И сегодня можно смело утверждать, что весь звенигородский период жизни и творчества преподобного Андрея Рублёва был озарён уникальной возможностью совместной деятельности и духовного общения с чудотворцем Саввой Сторожевским, повлиявшим не только на создание фресок и икон этого периода, но и сформировавшим всё дальнейшее творческое мировоззрение иконописца.
Почему-то старец Савва был в сознании потомков и исследователей его жизни словно «сам по себе», а иконописец Андрей Рублёв — в другом «измерении». Прославленные иконы вообще представляли интерес где-то в сферах истории искусства или изучения идей «троичности» Сергия Радонежского. Вышеперечисленные имена и их творения обсуждались учёными и почитателями, мысль бродила вокруг да около, всё было «близко», как в детской игре — «холодно», «тепло», «теплее». Но не «горячо»!
Разве иконы Рублёва не были найдены в Звенигороде? Разве они не были написаны им во времена обитания там Саввы Сторожевского? Разве не висели они в иконостасах храмов на Городке и горе Сторожи?
Всё так и было.
Но почему же тогда мы следуем какой-то «логике Андрея Тарковского», которую он применял, снимая фильм о Рублёве?! Я имею в виду то, что мы придумываем реалии, которые на самом деле были совсем другими! Мы считаем Андрея Рублёва в эти времена таким зрелым иноком-иконописцем, что он вовсе не нуждался ни в чьём духовном водительстве. Почему-то Звенигородский чин он в первый период своей жизни — в 1390-е годы — написал «сам по себе». А вот знаменитую икону «Троица» — в начале 1420-х годов, в период своего расцвета, он без влияния Сергия Радонежского написать никак не мог! Не странная ли логика? Ведь Сергий Радонежский скончался аж за три десятилетия до этого — в 1392 году! С тех пор прошло не только много лет, но и сама реальность переменилась достаточно сильно. Сменилось поколение церковных архиереев, произошли глобальные изменения в русском великокняжеском престолонаследии, начались долгие «феодальные войны» и смута, связанная с наследством Дмитрия Донского. Но Андрей Рублёв почему-то взял и написал «Троицу» именно чуть ли не по «наказу» преподобного Сергия.
Тогда по чьему наказу он написал «Спаса Звенигородского»? Сам додумался, вроде как бы по Тарковскому — независимая творческая личность в русском Средневековье (что очень далеко от реальности)? Не раз обсуждалась тема — мог ли иконописец (иногда именуемый «художником») творить в конце XIV столетия сам по себе? То есть выбрать собственный, отличный от других стиль и использовать его в своих иконах или настенных росписях? Ответ известен давно. Не мог. Стиль письма, конечно, отличался заметно. Феофан Грек — это не Андрей Рублёв. Но стиль — одно, а образ, сущность, идея — другое. Замыслы чаще всего возникали в голове заказчика, а стиль воплощения был уделом иконописца. Ещё лучше, когда они делали работу бок о бок, совместно. А когда это были ещё и выдающиеся люди, то результат выходил соответствующим.
Скажем так (причём без претензий на звание первооткрывателей): сегодня можно утверждать, что вдохновителем, наставником и в некотором роде духовным путеводителем Андрея Рублёва в 1390-е годы, в период его трудов в Звенигороде по росписи и созданию иконостасов для каменных храмов Успения на Городке и Рождества Богородицы в соседнем монастыре, был не кто иной, как преподобный Савва Сторожевский. По крайней мере этот факт уже нельзя отрицать, хотя можно с ним и не соглашаться. Игумен Савва делал многие вещи в те времена вместе с князем Юрием Дмитриевичем Звенигородским. Это они задумали также построить каменный храм над ракой Сергия Радонежского в Троицкой обители. Ведь Савва Сторожевский был одним из первых учеников Сергия, а князь Юрий — его крестником. Москва тогда не подумала о своём заступнике и духовном покровителе, а Звенигород взял да и сделал — построил и украсил. Этот замечательный собор радует сегодня тысячи паломников. Сюда на закате жизни направился в своё время Андрей Рублёв. Для этого храма он написал икону «Троица». Так кто же мог подготовить для этого почву? Где и как могла зародиться идея не просто общерусского почитания Троицы, которую, как известно, развивал преподобный Сергий, а написания самой иконы с таким необычным для того времени сюжетом? Сюжетом Единения — перед лицом возникающей братоубийственной войны за права наследования нераздельного целого — будущего Великого княжества Московского!
Мог ли предвидеть это Сергий Радонежский перед своей кончиной так много лет назад?
Но это не только предвидели, но и знали другие: князь Юрий — наследник престола — и преподобный Савва. Те, кого уважали и опасались (Юрия как первого из наследников), кто имел силу духа и мощь строить новую Звенигородскую Русь, кто создавал невиданную крепость и возводил один за другим исполненные «велелепием» храмы. Они ведали, к чему могли привести междоусобицы и братские раздоры.
Утверждаю, что главным вдохновителем иконы «Троица», созданной иноком Андреем Рублёвым, был, конечно же, Савва Сторожевский. Не говоря о Звенигородском чине, который мы сегодня можем видеть в Третьяковской галерее лишь фрагментарно. И «Спас Звенигородский» (знаменитый «Русский Спас»), и «Троица» давно стали символами России.
Не стоит умалять наследие и забывать тех, кто этого достоин.
Не так ли?
Известно, что понятия «Московская Русь» в тот самый период, когда она, собственно, и возникала — в XIV—XV вв.еках, — вообще не существовало. Оно появилось лишь в XIX столетии и введено было в употребление исследователями для того, чтобы обозначить большой период русской истории.
Московская — потому что всё «закручивалось» вокруг Москвы, включая Великое княжество Владимирское, главные взаимоотношения с Ордой, митрополичью кафедру и даже важнейшие течения в духовной монастырской жизни.
Почему же мы решили заговорить о Руси Звенигородской конца XIV века?
Ведь Звенигород с окрестностями не был тогда крупным княжеством, а всего лишь удельным, подчинённым той же Москве. Или у нас есть на это какие-то основания?
Оснований не много, но предположения есть.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» — выражение известное и старинное, пришедшее к нам из глубины русского Средневековья. Осенью, перед самой зимой, зависимые крестьяне (то есть обычные «христиане») имели право, если не имели долгов, уйти к другому хозяину. Святой Георгий считался покровителем земледельцев. Так жизнь устраивалась и продолжалась.
Отменил традицию Иван Грозный. Потому и скептическое выражение появилось после его времён, включая словечко «объегорить» (от имени Егор — Юрий).
То, что третий сын Дмитрия Донского родился в осенний Юрьев день и был назван Юрием, также несколько символично. Всё, что он сделал в своей жизни или сумел завоевать, запланировать, построить, привести в порядок и одухотворить, было позднее «затёрто» его соперниками, умалено врагами, оклеветано завистниками.
Это ведь князь Юрий Звенигородский впервые ввёл в «массовый денежный» оборот изображение Георгия Победоносца. Причём не где-нибудь, а на монетах. Георгий, побивающий змия, был в некотором роде автопортретом князя. Это он на коне поражал Булгарского Змия (который буквально развевался на знамёнах волжско-камских полков, только что побеждённых князем Юрием). Монеты мгновенно разошлись и вошли в употребление. Русь жаждала торговли, больших оборотов товаров, развития. Приток капитала только этому способствовал.
Что же сделал тогда его старший брат Василий, великий князь Владимирский и Московский? Он тоже выпустил свои монеты с тем же изображением Георгия Победоносца. Ведь официально именно он — Василий — был позднее летописями признан «покорителем Булгар» (хотя там не был и в помине!). Как же так! Он покоритель, а на монетах — тезоименитый святой покровитель Юрия! Стереть его с денег уже было нельзя, уничтожить монеты также было трудно. Оставался единственный и самый беспроигрышный способ — забрать славу Юрия себе, поменяв местами имена в летописях.
Имена-то поменяли, но Георгий Победоносец остался. И всё равно, как ни крути монеты, не существовало Василия Победоносца!
А позднее Георгий на коне, поражающий змия, станет символом и гербом самой Москвы. Той Москвы, в которой не будет места потомству Юрия, князя Звенигородского.
Неисповедимы пути исторические…
Так что же хотели построить в Звенигороде сын Дмитрия Донского князь Юрий и его духовный отец, «первый ученик» Сергия Радонежского — Савва Сторожевский? Отчина Юрию досталась неплохая. Звенигород и Галич, места разные, но весьма удобные и доходные. И это было хорошо, что удел находился не в Москве и одновременно недалеко от неё. Построить что-то новое, сакральное, одухотворённое в большом городе было бы невозможно. А Звенигород становился будто новой площадкой для хороших начинаний и даже, если хотите (да простит меня читатель за столь современное слово), эксперимента.
Юрий решил построить свою Русь — Русь Звенигородскую. Не просто обустроить доставшийся в наследство удел, а создать вариант собственного большого правления, дабы доказать своему московскому брату, что не только может управлять государством, но и знает, как это делать, да к тому же имеет собственные взгляды на будущее государства.
Такую работу осмыслить и осуществить одному было немыслимо. Князя считали человеком образованным и развитым, известны высказывания, где о нём говорили как о правителе, начитанном книг духовных, но не «книжнике», имеющем глубокие познания. Ему нужен был соратник и советчик. И никого ближе Юрию в эти годы не было, кроме его духовного наставника и отца — инока Саввы.
Так они начали свои благие деяния. Как бы сегодня сказали — в определённое время в отдельно взятом месте. Нечто вроде возведения «технопарка» современности. Новая Русь — в особом регионе. Там, где сходились и древние традиции, и можно было начать как будто всё сначала.
Действительно, Звенигородский удел был чем-то новым и для князя Юрия, и для Саввы Сторожевского. Они здесь не жили ранее, они сюда пришли. Они здесь словно начинали «с нуля». Один — умудрённый опытом старец, другой — молодой и энергичный наследник престола. В них соединились глубокая духовность и яркая светскость. Один считался выдающимся подвижником-иноком своего времени, а другой — неповторимым политическим и военным деятелем.
Всё сошлось в одном месте и в одной точке — на двух холмах: Сторожи и Городке, монастырском и городском, сакральном и мирском. Два человека — два холма — два мира — два образа жизни. И всё это должно было стать единой системой бытия их современника или будущего человека Руси.
Так по-новому переплетались две ветви власти. И самое главное — выковывались возможные новые традиции «нравственного княжества», о котором давно говорили основоположники исихазма, о чём, видимо, мечтал ещё Сергий Радонежский.
Иногда Звенигород сравнивают с Флоренцией эпохи Лоренцо Великолепного Медичи. Мол, был такой необычный город, где Юрий Дмитриевич Звенигородский покровительствовал всему, в том числе и искусствам. Потому и строил, привлекал иконописцев. Даже если это и так (с очень большой натяжкой: ведь сравнивать столь далёкие друг от друга традиции и культуры — весьма рискованное занятие), то нельзя забывать, что при этом у Медичи был ещё и свой «небесный покровитель», вернее, аскет-книжник, духовник-практик, обладавший уникальной широтой взглядов и особым мировоззрением, способствовавшим утверждению свежих идей.
Остались поразительные слова, которые сказал Савва Сторожевский Юрию Звенигородскому. Их запечатлел Маркелл Безбородый в написанном им Житии старца. Они представляют идеальный образец наказа правителю нового времени, который мог превратиться после Звенигорода в правителя всей Руси. Вот они.
«Благой и милосердный Бог видев твое благочестивое княжение и смирение сердца твоего, и любовь, которую оказываешь убогим… Пусть же и твое сердце до конца утвердится и пребывает в любви Его. Ибо ничем так не приближаемся к Богу, как милостью к нищим. Если будешь милостив к ним до конца, то жизнь добром утвердишь и будешь наследником вечных благ». Это была новая форма жизни, будущая формула правления. Формула Звенигородской Руси. Так — увы — и не построенной.
http://www.lgz.ru/article/id=1050&top=26&ui=1 185 342 917 425&r=475
