Князь В.П.Мещерский, его друзья и враги

Из книги этюдов истории развития экономической идеологии «Капитализм и «антикапиталистическая ментальность»

Глава 1.

1.1. Карьера князя Мещерского

Владимир Петрович Мещерский родился 14 января 1839 г. в Санкт-Петербурге, а 4 февраля того же года младенца крестили в столичной Пантелеимоновской церкви. Восприемницей была родная бабка новорождённого — Екатерина Андреевна Карамзина (вдова знаменитого историографа) [1].

Ближайшее родство матери Владимира Мещерского с автором «Истории Государства Российского» глубоко повлияло на формирование его характера и образа мыслей. В семье Мещерских царил настоящий «культ Карамзина», культ «карамзинской любви к Царю». Впоследствии князь не уставал подчёркивать, что является «внуком Карамзина», пребывая в полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём, и мать служила для него живым воплощением этой мистической связи [2]. Другим источником идейного воспитания в «первые годы молодости» служила Мещерскому «чудная поэзия Хомякова и московских славянофилов» [3].

В 1857 г. князь окончил Училище Правоведения и определился на службу в 5-й Департамент Сената. Однако работа с бумагами обладавшему холерическим темпераментом юноше показалась скучной и пресной, и он охотно поменял канцелярскую тишь на беспокойную службу полицейского стряпчего при следственном приставе в одном из петербургских участков. Перемена службы объяснялась также и более высоким материальным содержанием, что для Мещерского имело немаловажное значение, поскольку, несмотря на знатную фамилию, семья его располагала весьма ограниченными средствами.

Впрочем, и фамильные связи не потеряли былого значения. Благодаря родству с самыми блестящими аристократическими фамилиями России: Вяземскими, Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями и др., князь с молодых лет был принят в лучших домах Петербурга. Пропуском к царскому двору послужило имя Карамзина. В 1861 г. Мещерский был назначен камер-юнкером. Обходительная любезность и общительность скоро сделали князя желанным гостем при дворе (по отзыву С.Ю.Витте, «приёмы Мещерского были всегда удивительно сладки и подобострастны»). В придворной среде князь получил прозвище «Вово» Мещерский. Особенно близко «Вово» сошелся с наследником престола Николаем Александровичем. Как рассказывал Б.Н.Чичерин, «его старались сблизить с великим князем вследствие того, что из всех петербургских молодых людей высшего общества он один имел некоторые умственные и литературные интересы» [4].

Пользуясь покровительством сильных мира сего, Мещерский в 1861 г. попал в чиновники особых поручений к министру внутренних дел П.А.Валуеву. На новом месте князю пришлось много разъезжать по стране со служебными командировками. В 1862 г. он посетил Каргополь и Архангельск, в 1863 г. ездил в Смоленск организовывать народное ополчение наподобие 1812 г. по случаю польского восстания. В 1864 г. Мещерский обследовал крестьянские учреждения в Юго-Западном крае, и в том же году Валуев посылал его набираться опыта в британский Скотланд-Ярд.

Из своих поездок Мещерский писал пространные письма наследнику Николаю Александровичу, делясь с ним своими впечатлениями от непосредственного соприкосновения с жизнью российской провинции. Эти письма отражали уже тогда вполне определённые симпатии молодого князя. Так, в письме от 23 июля 1863 г. Мещерский с неподдельным восхищением писал о виленском генерал-губернаторе М.Н.Муравьёве-Вешателе: «Муравьёв успокоил вполне свой край. 22-го был у него выход, на котором собраны были все сословия. Вот сущность его речей… Дворянству он сказал: «Господа, я знаю, что между вами есть много благонамеренных, но я принуждён строго поступать до тех пор, пока вы все не покоритесь; я решил, что больше мятежников не будет — и не будет, знайте это, господа; я строг, но справедлив…» Потом, обратившись к духовенству… Муравьёв продолжал: «В ваших монастырях много беспорядков, советуйте духовенству хорошо себя вести, казни им, я думаю, очень неприятны; но я решил, что мятежников не будет, а потому если ещё будут беспорядки, я закрою все монастыри, прошу на это обратить внимание…» Наконец, жидам он сказал: «А вы, господа, вы служите и насим и васим; прошу стать на какую-нибудь сторону"…» Эти косноязычные реплики Муравьёва вызвали, тем не менее, восторг у Мещерского, очарованного свозящей в них непреклонной и властной волей: «Вот оратор энергический, коего красноречие — сила и энергия!» — восклицал князь [5].

В письме о пребывании в Москве от 27 ноября того же года Мещерский сообщал цесаревичу: «Я познакомился за обедом, с русским великим человеком нашего времени Катковым, в которого просто влюбился…» Труднее пришлось князю в общении с И.С.Аксаковым. «Он меня заел, — писал Мещерский, — когда узнал, что я чиновник Валуева и еду ревизовать волостные учреждения, называя это посягательством вредного и чужого административного влияния на права самостоятельной политической жизни русского народа; во многом мы сошлись с ним во мнениях, но во многом разошлись далеко, и не раз я смотрел на него в оба глаза, так он казался мне нелепым и странным в своих оригинальных суждениях. Польский вопрос в его устах выражается красноречивою дилеммою, из которой ничего не выходит кроме тяжёлого чувства непонимания для того, кто его слушает!..» [6]

Переписку Мещерского с цесаревичем Николаем прервала внезапная смерть последнего в Ницце 12 апреля 1865 г., и Мещерский поспешил завязать тесные дружеские отношения с новым цесаревичем — Александром.

Это ему удалось тем легче, что 20-летний Александр Александрович, нежданно-негаданно сделавшийся наследником всероссийского престола, первые недели после столь крутого поворота в своей судьбе пребывал в полной растерянности. Дюжинных способностей и весьма посредственного образования, он чувствовал свою неготовность к легшим отныне на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. «Ах, Владимир Петрович, — жаловался он Мещерскому. — Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не понимаю… Прожил я себе до 20-ти спокойным и беззаботным, и вдруг сваливается на плечи такая ноша… Строевая служба, придётся командовать, учиться надо, читать надо, людей видеть надо, а где же на всё это время?..» [7]

Мещерский охотно вызвался помочь наследнику в его трудах и заботах. Весь 1865−1866 учебный год к занятиям с профессорами: Ф.Г.Тёрнером (политическая экономия), К.П.Победоносцевым (государственное право), С.М.Соловьёвым (русская история), цесаревич Александр готовился под руководством князя Мещерского и знакомился с их лекциями по его конспектам. Упоминания об их совместной подготовке постоянно встречаются на страницах дневника цесаревича. Так, например, 14 февраля 1866 г. он отметил в своём журнале: «Читал записки истории, составленные В.П.[Мещерским] после наших чтений Соловьёва, — они мне помогли собрать всё прочтённое и освежили в памяти всё нужное…» [8] 13 мая 1866 г.: «В 10 пришёл В.П. Мы читали с ним записки Победоносцева о министерствах, а потом — для Тёрнера о таможенном сборе; когда дошли до теории свободной торговли, то бросили читать эту глупость и начали разговаривать…» [9]

Сторонников принципов свободы торговли Мещерский обвинял в недостатке патриотизма и низкопоклонстве перед Западом. По поводу нового таможенного тарифа 1868 г. князь писал наследнику: «Новый тариф по-прежнему будет произведением фантазии министра финансов, или вернее, блистательным торжеством наших господ фритредеров — в разорение русским промышленникам, но зато в облегчение и выгоду иностранных, а в особенности английской, коммерции и мануфактуры. Что есть у нас фритредеры, что удивительного? У нас всё есть, чего только [ни] спросишь на рынке нашей общественной жизни; как есть люди, даже государственные, готовые из угождения к «Opinion Nationale «и «Journal des D e bats «отдать половину России Польше, чтобы прослыть образованными, так есть и господа Безобразовы, Ламанские, Тёрнеры, готовые, чтобы стоять в уровень с английскими политико-экономистами, разорить все наши фабрики, лишь бы только вся Англия знала, что, дескать, они люди времени, проповедники свободы торговли…» [10]

Благодаря таким комментариям цесаревич подчас выносил из занятий с профессорами совершенно обратное тому, что те пытались ему внушить. Много лет спустя Ф.Г.Тёрнер жаловался в своих воспоминаниях: «По вопросу о таможенной охране, когда я объяснял ему вредные последствия чрезмерного таможенного покровительства, его высочество, внимательно выслушав все мои объяснения, под конец высказал мне откровенно, что, по его мнению, русская промышленность всё же нуждается в значительной охране. Это, впрочем, был единственный пункт, в котором он высказал мне своё определённое мнение, не вполне согласное с тем взглядом, который я развивал на данный предмет» [11].

Помимо подготовки к лекциям, Мещерский придумал ещё один хитроумный способ идейного и морального контроля над душой молодого наследника. 29 мая 1865 г., на следующий же день после погребения цесаревича Николая, Мещерский преподнёс великому князю Александру Александровичу толстый ноутбук в кожаном переплёте, сопроводив подарок следующими пожеланиями: «Я ласкаю себя надеждою, что для самих себя в этом журнале вы не будете по-прежнему скрыты, но в нескольких строках ежедневно будете исповедовать себя самым искренним и добросовестным образом!.. Позволяйте мне читать ваш журнал, не из любопытства, но из тёплого к вам участия: ваши мысли, ваши впечатления будут служить пищею для моего журнала, который в свою очередь вы можете читать когда вам угодно! Памятью священного и дорогого вашего брата заверяю вас, что всё вами написанное останется тайною, открытою только одному Богу, в том случае, если вы настолько будете доверять мне, что будете посвящать меня в тайны вашего внутреннего мира…» [12] Цесаревич последовал совету Мещерского, и с этого дня вплоть до лета 1866 г. они почти ежедневно встречались по вечерам и читали друг другу свои дневники.

Это взаимное чтение и обсуждение дневников с Мещерским цесаревич Александр находил весьма полезным для себя. Нередко они засиживались далеко заполночь, увлечённо споря об истории и политике, о настоящем и будущем России, о Боге, о любви, оставляя после себя на столе простывший чай и огромное количество окурков в пепельнице — как зримое следствие напряжённой умственной работы… Уже 4 января 1866 г. наследник отмечал в дневнике: «Вообще я очень доволен выдумкой князя читать взаимно свои журналы, потому что оно принесло мне много пользы…» [13]

Сам Мещерский был преисполнен сознания беспримерной значительности своей миссии. Внук Карамзина, по примеру прославленного деда, вообразил себя призванным «истину царям с улыбкой говорить», воспитывать и наставлять августейших персон.

1.2. Знакомство с Россией

Пользуясь расположением и полным доверием наследника, Мещерский прочно забрал в свои руки подготовку его к предстоящему царствованию. Цесаревич Александр уже с 1866 г. присутствовал на заседаниях Государственного совета, принимал участие в работе некоторых комитетов: Польского, Кавказского и др. Однако Мещерский считал такую деятельность малопродуктивной. Знакомиться с Россией, по его мнению, следовало не по чиновничьим бумагам и столичной бюрократической рутине, а по впечатлениям от живой действительности, увиденной собственными глазами. Поэтому он призывал наследника, во-первых, как можно больше путешествовать по российским городам и весям, а во-вторых, непосредственно общаться с разномастными людьми из провинции. Наследник, также имевший предубеждение против «бюрократического» Петербурга, охотно соглашался с этими мыслями, однако был слишком тяжёл на подъём и выезжал из столицы нечасто.

Мещерский и здесь оказался незаменим. В 1867—1869 гг. по заданию МВД князь совершил несколько путешествий по европейской части России с целью, «избегая всякого официального вмешательства в дело, осмотреть в подробностях нынешнее состояние крестьянских учреждений и нераздельно от них крестьянского быта вообще». Сам Мещерский рассматривал свои путешествия как постижение «великой науки Отечествоведения» [14]. Он побывал в ряде губерний великорусского центра, Юго-Западного и Северо-Западного края. Опыт и наблюдения, полученные в этих командировках, создали у Мещерского тот запас сведений, из которого он черпал материал для своих идейных конструкций в течение нескольких последующих десятилетий. И 20 лет спустя, доказывая Александру III необходимость учреждения должности земских начальников, Мещерский ссылался на свой тогдашний опыт: «В чём не сведущ, в то не суюсь; но в вопросах провинциального быта, без малейшего самомнения, скажу, что знаю дело это хорошо, и никто меня не собьёт с толку: не даром 8 лет в молодости изъездил 18 губерний» [15]. Благодаря длительному соприкосновению с бытом провинции князь считал себя стоящим в своей общественно-политической деятельности на твёрдой почве русской действительности в противоположность тем «беспочвенным» и «безнародным» либералам-интеллигентам, чьи взгляды навеяны шелестом книжных страниц. Обвинение в «незнании России» было наиболее частым в его полемике с политическими противниками.

Свои мысли и впечатления от увиденного в поездках по стране Мещерский подробно описывал в корреспонденциях к цесаревичу Александру. Эти отчёты служили для того одним из основных источников информации о положении на бескрайних просторах России [16]. Для нас же они являются важнейшим материалом для анализа настроений и взглядов Мещерского, менявшихся по мере ознакомления с положением дел в российской глубинке. В письмах Мещерского нашли своё отражение самые разные процессы пореформенной эпохи: и становление новых судебных и земских учреждений, и деятельность крестьянского самоуправления, и политика «обрусения» на окраинах", и судьба дворянского сословия. Однако какой бы предмет ни рассматривал князь, его наблюдения сводились к признанию несостоятельности гражданского общества в России.

Как впоследствии утверждал сам Мещерский, в середине 1860-х гг. либеральный образ мыслей ничуть не претил ему, и реформаторский курс Александра II находил в нём самого ревностного сторонника. «В то время, испытывая поневоле действие сильно напиравших на жизнь либеральных стремлений, я иногда чувствовал себя колеблющимся и, во всяком случае, твёрдым хозяином своих политических убеждений, как после, далеко ещё себя не чувствовал», — признавался он [17]. Отголоски этих либеральных увлечений князя проявлялись в искреннем негодовании против «крепостников», саботирующих процесс обновления, и в горячем уповании на преображение России посредством освободительных реформ, которые нередко звучали в его письмах. Однако открывшаяся перед его взором картина повседневной жизни проходящей сквозь горнило преобразований страны произвела существенную метаморфозу в круге его понятий. «Вначале, как и все, я верил в будущность земских учреждений, — вспоминал князь в 1897 г., — но рядом лет приведён к необходимости изменить своё убеждение и заменить его новым: убеждением в непригодности и бесполезности земских учреждений; как все, я верил в будущность суда присяжных, но рядом лет приведён к признанию, что это уродливое и нелепое учреждение, столь же похожее на правосудие, как обезьяна похожа на человека. Как все, я верил в патриотизм печати, но прошли года, и я радикально изменил своё убеждение, поняв, что она рынок для одних и орудие политического растления для других. Но так менять убеждения вряд ли предосудительно: наоборот, порядочный человек должен менять свои убеждения, когда жизнь ему доказывает их ошибочность…» [18]

Этот переворот во взглядах, действительно, растянулся у Мещерского на долгие годы, но не подлежит сомнению решающее воздействие на него впечатлений от путешествий по России во второй половине 1860-х гг.

В тот период особый интерес вызывала у молодого князя и его августейшего корреспондента имперская политика на национальных окраинах. Эпоха реформ вскрыла немало нарывов, вызревавших десятилетиями под официальным глянцем николаевского царствования. Национальные противоречия вырвались наружу польским восстанием 1863−1864 гг., сепаратистским брожением в Остзейских губерниях и даже на Украине [19]. Непосредственная угроза территориальной целостности и державному величию страны естественно выдвигала национальный вопрос на передний план. Разрешение этого вопроса на землях бывшей Речи Посполитой, по мнению Мещерского, требовало от правительства «признать Западный край неотъемлемо своим, русским, достоянием Земли Русской» и «стать твёрдою ногою на почву, облитую столько раз русскою кровью и русским трудовым потом». Поэтому речь здесь должна идти «не о борьбе русского элемента с польским, но об уничтожении последнего до корня».

Из пяти основных средств «обрусения», называемых Мещерским, — «1) администрация русская, 2) крестьянское дело и мировые учреждения, 3) духовенство, 4) народное образование и 5) усиление русского землевладения», — четыре предполагали активное участие гражданского общества. Однако последнее в деле поистине государственной важности показало свою полную негодность. В письмах 1869 г. о Юго-Западном крае князь не раз с сожалением констатировал бессилие «общества», «отсутствие русской силы, нравственной, умственной, промышленной и торговой». «Самая грустная сторона киевской жизни, — писал он, — это разъединение всех составных частей его общественного житья-бытья. Так и кажется, что не будь здесь администрации и её деятельности, всё бы заснуло и замерло; а между тем Киев снабжён всеми условиями, благоприятствующими самостоятельному развитию общественной жизни, имея и Духовную Академию, и Университет, и огромный по многолюдству состав управления, и торговую деятельность, и сосредоточение Военного управления округа. Все эти отдельные части составляют отдельные друг от друга миры, не связанные между собою никакими мыслями; нет единства, нет дружной работы, нет, следовательно, опоры для русского начала, над усилением и прочным водворением коего трудится одна администрация с её ограниченными средствами, космополитическими тенденциями и поверхностными чисто чиновничьими приёмами…» [20]

В удручающей пассивности и безучастности общества князь усматривал и главную причину «еврейского засилья», приметы которого в Юго-Западном крае на каждом шагу бросались ему в глаза. «Сколько кажется, — писал он, — сила евреев, или, по крайней мере, одна из их сил, заключается в нашем бессилии, в нашем разъединении, в отсутствии всякой солидарности между разными сословиями или слоями общества. Есть здравые и светлые мысли, но нет инициативы и единства их осуществлять. Таковы, например, мысли о необходимости учредить ремесленные школы для облегчения крестьянам возможности не нуждаться в ремесленниках-евреях; такова мысль о необходимости усилить мелкое землевладение в крае русскими людьми, чтобы ослабить еврейскую силу арендаторов и эксплуататоров имений, такова мысль о поднятии вообще умственного уровня народа, чтобы избавить его от гнёта еврейского мошенничества; но все эти мысли, — кому их осуществлять? Неужели всё правительству да правительству? Вот при этой-то неподвижности самого общества, всё возлагающего на правительство, трудно ожидать чего-либо существенно действительного против возрастания еврейской силы…» [21]

Несостоятельность общества усугубляет сложность задач, стоящих перед властью. Она обязана принять на себя бремя общественной инициативы, неизбежно выходя при этом за рамки своей компетенции. Но это не должно смущать истинных государственных мужей, которых Мещерский призывал брать пример с М.Н.Муравьёва. Ибо на западных окраинах «положение осадное для всякого русского элемента: поляки так и стерегут той минуты, когда правительство признает край умиротворённым, заснёт и провозгласит принцип общего действия законов; ни один из поляков не положил оружия, ни одно фанатическое пламя не угасло, ни одна польская сила не ослабела: всё ждёт и всё бодрствует. Отсюда вывод один: русская администрация в этом крае должна жертвовать законностью для русских интересов, должна зорко и ежеминутно следить за каждым движением поляка и неумолимо, удар за ударом, преследовать одну задачу: уничтожение этого элемента не силою штыка, но силою русского ума, русской воли, русской мысли, облечённые в диктаторство…» [22]

Между тем правительство Александра II, в котором во второй половине 1860-х гг. задавали тон П.А.Валуев и шеф жандармов П.А.Шувалов, а также правительственные агенты на местах (прежде всего генерал-губернаторы Северо-Западного края А.Л.Потапов и Юго-Западного — А.М.Дондуков-Корсаков) оказались отнюдь не на высоте своей задачи. О последнем, например, Мещерский писал, что «в нём нет ни горячего русского чувства, ни чувства, без которого человек не есть гражданин своего государства — народной гордости» [23]. Валуев, по оценке князя, «был не русский, а космополитический государственный человек» [24]. Вообще Мещерскому всюду, и в особенности на окраинах, бросался в глаза «недостаток не в уме, а в русском национальном чувстве в среде административной» [25].

Деятельность подобных администраторов проникнута равнодушием к «русскому делу», их ум занимают лишь карьерные интересы, в жертву которым они всегда готовы принести интересы национально-государственные. «Не могу выразить, Ваше Высочество, — жаловался Мещерский цесаревичу в письме от 3 августа 1869 г., — сколько грустных дум наводит это слово „русский“ в применении к государственной жизни. Оно насмешка, сарказм, шутка в мыслях наших государственных людей; а пока это будет, мы далеко не можем идти по пути распространения свободы в нашем государстве. Чем больше наблюдаешь, чем больше вникаешь, тем больше убеждаешься, увы, что ни к чему правительство так не относиться враждебно и недоверчиво, как ко всему, что носит вывеску и предъявляет права русского. Немецкий вопрос, польский вопрос, вопрос печати, вопрос земства, вопрос мировых посредников, вопрос Славянства в Константинополе — везде правительство враждебно смотрит на ту сторону, где являются интересы русские, и готово им изменять, только бы не казаться твёрдо и открыто отстаивающим русские интересы…» [26]

Но и в провинции Мещерский встречал «везде то же преследование всякого даже в зародыше русского начала, как только это начало не есть мёртвое чиновное или, что ещё хуже, предательское и изменническое» [27]. Поэтому «всё как будто замирает в механизме администрации», и князю даже приходило в голову подозрение в существовании заговора с целью «довести равнодушием Россию до революции и тогда уже приняться вновь за железную опеку» [28].

Спасти государственный организм от атрофии, оживить бюрократическую рутину в силах только прилив истиннорусских, почвенных сил, заглушаемых и попираемых петербургскими «космополитами», заполонившими правительственные учреждения. Земское самоуправление казалось Мещерскому в 1860-е гг. именно тем средством, которое откроет, наконец, простор для созидательной деятельности патриотов, даст кадры толковых и честных работников, искренно радеющих о благе своего Отечества, а не своего кармана. «Земство, — писал он наследнику 16 октября 1868 г. из Харькова, — по-моему, выше всех реформ царствования, после крестьянской; она не может сравниться ни с одною, с Петровского до нашего времени по своему значению в настоящем и для будущего, ибо она имела счастье быть с самого начала реформою чисто русскою, не смешанной ни с какими западными политическими примесями, а по тому самому сроднившеюся с Россиею во всех её слоях и сферах; крестьянин так же, как и высший по образованию гражданин, одинаково доступны земству, так же как и земство доступно столь же крестьянину, сколько боярину и священнику…» [29]

Лишь выдвижение на авансцену политической жизни России земских тружеников, выходцев из коренной России, могло, по мнению Мещерского, поколебать всевластие столичной безнациональной бюрократии. «Петербург, когда в нём жизнь человека пустила глубокие корни, — писал князь наследнику, — мешает любить и понимать Россию. Он искусственный, а не природный центр государства; оттого все проявления его так часто ложны и так часто вредны для России. Обольщение Петербурга заключается в той лёгкости, с которою каждый русский жизненный вопрос может, по-видимому, быть разрешён; Качалова [30] многие у нас в министерстве и в министерстве финансов серьёзно считают полусумасшедшим; не удивляйтесь этому: в этом факте выражается всё гибельное различие между Петербургом и Россиею и весь смысл тех затруднений, о которых я говорю. Качалов, один из многих непетербургских русских, его процесс мыслей совершенно иначе образуется, чем логика Шумахера, Рейтерна, Шувалова и т. под. государственных людей. Логика относительно русского какого-либо вопроса у Качалова сложилась в течение 10 и более лет добросовестного труда ознакомления с народными нуждами, логика же Шувалова, Рейтерна, Тимашева и К ° созидает готовые представления о России не десятки лет, а в 10 минут, в ту минуту, когда им предлагают место и они отвечают: «Да"…» [31]

По мере углублённого изучения положения на местах и накопления информации о земских делах у Мещерского нарастало разочарование в «самоуправлении». Он с огорчением замечает в деятельности земства ненавистные черты той самой бюрократии (волокита, показуха, коррупция и т. п.), могильщиком которой в сфере общественной инициативы они должны были стать. Например, из Курской губернии князь сообщал цесаревичу (20 августа 1868 г.): «Каково здесь земство Вы будете иметь понятие по следующим фактам из жизни земства Обоянского уезда, в коем я нахожусь: земское собрание ассигновало 6 тысяч рублей на народные училища; открыто 7 школ, в них учащихся 9 мальчиков и никого более. Земство ассигновало 10 тысяч рублей на народное здравие; в уезде один земский врач, ни разу не бывший ни в одной деревне и ни у одного больного и получающий 1000 р. жалованья. Сломался в деревне мост. Член Земства доносит, что нужно на исправление моста 480 рублей; пока о том производится переписка, крестьяне сами починяют мост и ремонт этого моста им стоил 40 рублей. Земская управа, узнав об этом, приходит в ярость, ибо ей помешали взять себе 440 рубл. в карман, и жалуется на самоволие станового пристава, распорядившегося с крестьянами починить мост. Вот образцы земской жизни в Курской губернии; почти во всех уездах они одинаковы…» [32]

Однако вину за названные и прочие беспорядки князь в то время возлагал не на сами принципы земской реформы, а на дурное исполнения замысла законодателя и ещё конкретнее — на местную дворянскую элиту, не способную отрешиться от крепостнических привычек и замашек, от барского пренебрежения общественными обязанностями, от косности и инерции. «Причина этих грустных явлений, — утверждал Мещерский в том же письме, — жалкий нравственный уровень здешнего дворянства, издавна прославленного с самой дурной стороны; волосы дыбом становятся от всех тайн здешнего дворянского внутреннего мира, и не веришь всему тому, что так больно оскорбляет не столько дворянское, сколько русское ухо. Замечательно при этом, что ни одна губерния так не богата именами наших знатнейших родов, как Курская: Барятинские, Шереметевы, Юсуповы, Салтыковы и т. под., а между тем где следы их присутствия в Курской губернии? Вот в этом-то равнодушии нашей знати к общественным местным делам и заключается объяснение, почему за отсутствием их так всемогуще здесь мелкое, грубое и необразованное дворянство, которого имя — легион! В такой среде, на такой почве может ли земское учреждение пустить свежие корни и приносить добрые плоды!..» [33]

Свою долю ответственности за провалы в попытках наладить общественное самоуправление должны нести, по мнению Мещерского, и представители коронной администрации — «дураки-губернаторы». «За исключением Дена, один за другим перебывали здесь (в Курске. — И.Д.) губернаторы или взяточники, или крайне неспособные», — писал он [34].

Своими сомнениями по поводу перспектив земских учреждений Мещерский делился с цесаревичем. «Вы однажды требовали от меня сведений о земстве, — писал ему князь, — ныне в Москве собрано губернское земское собрание. Должно быть налицо 90 с чем-то членов; знаете ли, сколько явилось? Два раза явилось столько, что Гагарин (председатель Московского земского собрания. — И.Д.) должен был закрыть собрание, т. е. менее 33-х членов!!! Из остальных 60 более 10 даже не прислали сказать «имей мя отреченна» (как в притче Евангелия о приглашённых на брачный пир), а просто не явились! Вот крупная грустная черта из жизни русского земства: если в столице России два года после дарованных ему прав 2/3 лиц отрекаются добровольно от своих прав, одни под влиянием равнодушия, другие потому, что приехать на земское собрание в Москву из какого-нибудь захолустья в 100 и более вёрст расстояния от Москвы слишком дорого стоит, то по этому можно судить, как прививается эта реформа к жизни, и вовремя ли она применена к России?.. Я готов, после всего, что видел и слышал, или по крайней мере почти готов проникнуться одним убеждением: земство как собрание — учреждение несостоятельное, но как способ, развязывающий руки одному или двум деятелям в разных уездах, — благодетельной учреждение. Пока земство в своих собраниях шумит и целые часы посвящает пустым прениям, в уездных управах, прикрытые уединением и скромною безызвестностью, одно лицо дельное и добросовестное работает практически и в пределах возможного трудится для благосостояния народного…» [35]

Классическое воплощение такого «дельного и добросовестного» работника Мещерский встретил в лице харьковского губернатора П.П.Дурново. Князь не скрывал, что жёсткие авторитарные методы управления Дурново означали для подчиненных ежовые рукавицы, однако именно такие методы оказывались эффективнее, чем что бы то ни было иное в российских условиях: «Дурново — олицетворение губернатора-деспота, но умного деспота, что всегда и во всякой местности пригодно… Признаюсь, что не желал бы быть в зависимости от такого губернатора; сознавая всё своё значение и всю свою силу, он, чтобы управлять, должен быть пашою, а сидеть под пашою, даже когда этот паша — Бисмарк, не совсем-то уютно и привольно. Но губернаторов таких давай Бог побольше! Пока ещё там, где забирается власть в одни руки, там гарантия благосостояния…» [36]

Нельзя не почувствовать в этом «пока ещё» нотки сожаления и одновременно робкого упования на то, что в будущем с развитием гражданственности в России положение изменится. Ныне же духовное ничтожество и неспособность к самодеятельности общества вынуждают власть, чтобы быть адекватной, обращаться с ним в духе восточных сатрапий. «Если сказать себе, что Петербург — Россия и что Россия в Петербурге, то, пожалуй, с грехом пополам, станешь верить гигантским шагам России на пути прогресса, — размышлял князь. — Если же посмотришь на Россию в Курске, то, увы, придётся во многом разочароваться. Здешний губернатор Ден — что-то вроде Паши в своём пашалыке; а между тем не знаешь: одобрять ли такой образ действий как согласный с уровнем здешнего общества, или удивляться ему и приходить в негодование от деспотизма Его Превосходительства как несогласного с потребностями времени; не знаешь же потому, что курское общество нечто вроде населения какого-нибудь пашалыка или какой-нибудь провинции в Китае…» [37]

Таким образом, резюме впечатлений Мещерского от российской действительности было в пользу единоличной власти. При этом князя нельзя обвинить в предвзятости, ведь он, выезжая из Петербурга, напротив, с симпатией и надеждой отзывался о земстве. Однако зрелище доморощенного self government было столь разочаровывающим, а местами и жалким, что «внук Карамзина» воочию убедился в том, что роль авторитарного управления не только в верхах, но и внизу, ещё далеко не исчерпана. «Не знаю, — писал Мещерский, — будет ли то время на Руси, когда общество будет представлять собою действующую единодушно единицу, но пока всякое явление хорошее следует приписывать инициативе и уменью одного лица; везде en petit et en grand [38] всё Пётр 1-ый, созидающий из народной грубой силы что-то стройное, — но увы! — созидающий на время, пока он жив, а за ним, или, вернее, после него — одно лишь воспоминание о былом в связи с тем, что не могло истребить время…» [39]

В этом отзыве Мещерского нет ни злорадства в отношении новых учреждений, ни восхищения бюрократическим администрированием, но лишь констатирование печального факта («увы!»). По его тогдашним убеждениям, которые князь исповедывал публично, «многого правительство не может исполнить без участия общества», ибо «правительство создаёт учреждения, общество наполняет их жизнью» [40]. Следовательно, паралич общества опасен для судеб нации, а это не могло не тревожить любого гражданина и патриота.

Совершенно такие же впечатления вынес князь из многолетних исследований крестьянского самоуправления в пореформенной деревне. «Таким образом, — подводил он итог этим исследованиям, — привились к миру государственных крестьян единоличное учреждение волостного головы и волостного писаря. Всё, что этого единоличного характера не имело, всё коллегиальное и затем все благотворительные учреждения, всё то, как несогласное с их уровнем, стояло между ними как бы насильственно» [41]. Однако даже эти «единоличные учреждения» в крестьянской среде подверглись быстрой деградации. Так, в письме к цесаревичу Николаю о Подольском уезде Московской губернии Мещерский рассказывал: «Во всём уезде выдвигаются из толпы старшин, или невеж, или взяточников, одна только личность — старшина грамотный и безукоризненно честный, у которого я застал волость в идеальном порядке… В других волостях старшины и писаря идут — увы! — рука об руку по избитой большой дороге взяточников-чиновников; на днях один из них удалён был от должности за то, что вместе с писарем плясали в пьяном виде пред целою деревнею и сбирали за это зрелище гроши! Вообще, в Московской губернии я мало нашёл между крестьянами уважения к власти ими избранной: чуть ли не ежедневно волостные суды сбираются, чтобы судить мужиков то за побои, причинённые старосте, то за ругательства, то за буйное неповиновение и т. под. проделки…» [42]

В волостных судах царит «не совесть, а водка» [43]. Выборы сельских старост и волостных старшин производят своего рода отрицательный отбор. «Эти должностные лица, — писал Мещерский, — неся ответственность за исправный внос платежей по своему селу, в то же время представляют из себя самый жалкий класс париев, бедных, глупых, безнравственных, словом, никуда не годных, которых по тому самому крестьяне и избирают в эти должности. Почти везде они жалованья не получают, а идут в эту должность или по принуждению, или взамен того, чтобы не идти в Сибирь на поселение по приговору общества за порочное поведение, или потому, что общество, его избирающее, принимает на себя платить за этого старосту все подати. Оттого, когда мировой посредник сменяет старосту в виде наказания, последний бросается ему в ноги и благодарит за такую милость, а когда, напротив, посредник назначает кого-либо в старосты, этот опять же бросается в ноги и умоляет пощадить его и уволить от этой ужасной казни». Причину подобных неурядиц князь усматривал в том, что «крестьяне больно не любят хорошего старшину в этом смысле и как только они видят, что избранный ими старшина начинает деятельно приниматься за взыскание недоимок, они очень скоро спихивают этого старшину под каким-либо законным предлогом и заменяют его слабеньким и безгласным».

Все эти факты позволили Мещерскому иронизировать над «торопливостью и необдуманностью петербургских наших реформаторов и устроителей судеб России»: «Составители крестьянских учреждений, созидая эти живые должности и весь этот мир self government, имели, вероятно, перед глазами не грубые массы народа, требующие над собою и опеки, и строгого присмотра, но каких-то идиллических граждан-пастушков со всеми добродетелями жителей Аркадии и всеми совершенствами цивилизации гражданина Америки или Англии» [44].

Условия России, как всё больше убеждался князь, требуют бдительного надзора и контроля над течением общественных дел, в том числе и крестьянских, со стороны власти. В письме к наследнику из Сумского уезда Харьковской губернии (19 сентября 1868 г.), где Мещерский присутствовал на вечере у предводителя дворянства «с чинами земства, мировыми посредниками и некоторыми господами из дворян», князь суммировал свои наблюдения: «Вообще, приходишь к грустному, но тем не менее правдивому убеждению, что опека над крестьянами безусловно необходима. Я убеждение это усвоил себе ещё после первой моей поездки, ибо положение государственных крестьян, благодаря этой опеке, слишком красноречиво повсеместно указывало на благодетельные её результаты. В Петербурге моё убеждение встретило почти единодушное негодование и противоречие; такая мысль, дескать, не сообразна с условиями времени, свободы, крестьянину нужна самостоятельность для развития, и т. под. В теории всё это верно, но каково моё удивление, когда третьего дня на этом вечере в один голос даже люди более передовые признали это моё убеждение единственно верным; они пошли даже далее: не только нужна опека для блага крестьян, но, по их мнению, необходимо безусловно всех крестьян поставить в такие отношения к мировым посредникам, в каких были государственные крестьяне к своим окружным начальникам, а мировых посредников следует обратить в окружных начальников со всеми атрибутами их полновластия… В Изюмском уезде я это же мнение слушал от весьма умного, но передового товарища прокурора… Этот отчасти красный товарищ прокурора говорил, что по его добросовестному, хотя и грустному убеждению, мировой посредник должен быть преобразован в чиновника от правительства с прямым подчинением губернатору; странно, что почти то же говорил Дурново в нашей беседе о крестьянах!..» [45]

В этих рассуждениях Мещерского чётко вырисовывается прообраз должности земского участкового начальника, агитации за введение которой князь отдал немало сил в царствование Александра III. Правда, в конце 1880-х гг. земский начальник представлялся князю не только агентом коронной администрации, но преимущественно уполномоченным по крестьянскому управлению от уездного дворянства.

Дворянству в письмах и публицистике Мещерского 1860-х гг. также уделяется довольно много внимания. Князь в то время отнюдь не был безусловным апологетом дворянства. Взгляды его на «благородное сословие» весьма критичны. Он, конечно, не поддерживал знаменитого призыва И.С.Аксакова к «самоуничтожению дворянства», по крайней мере, в такой категоричной форме, как у Аксакова. Однако в письмах Мещерского к цесаревичу дворянству адресованы весьма жёсткие и даже жестокие укоры, совокупный смысл которых едва ли не сводится к той же самой идее. В частности, разъясняя наследнику смысл «национальной политики» в 1871 г., князь писал: «Национальная политика весьма проста. Её основа — объединение Государя с народом, отрицание сословных прав политических, а признание сословий только как частей земства…» [46]

Дворянство, по мнению князя, оказалось не на высоте своих задач, так как, увлекшись политическими поползновениями, оно оставило в пренебрежении свою главную миссию — руководство крестьянской реформой. Наиболее вопиющий характер это приобрело в Тверской губернии: «Здесь мировые учреждения с их представителями резко разделяются на два лагеря: лагерь консерваторов и лагерь либералов. Целые уезды составляют отдельные лагери: Новоторжский, например, есть главное поприще либеральных деятелей-посредников! Это родина Бакуниных. Зато ни один уезд в России так плохо не вёл дело составления уставных грамот: более половины не окончено, так что приходится отправлять туда мировых посредников из других уездов. Само собою разумеется также, что нигде так скверно не взыскиваются подати, повинности и оброки, как в Новоторжском уезде; словом, нигде дешевый либерализм не заявил себя столь торжественно несостоятельным, как в Тверской губернии…» [47]

Во Владимире губернский предводитель граф Апраксин, по словам Мещерского, «из лагеря ультраконсерваторов и мечтателей о великом значении Дворянства как исторического сословия». А между тем, «из помещиков Владимирской губернии, которых чрезвычайно много, 9/10 не заглядывала в свои имения ни прежде, ни после мансипации; это всё князья и графы, живущие в Питере, ораторы по делу земства и конституции, но никогда не видевшие, как живёт у них крестьянин во Владимирской губернии, отчего во многих местностях здесь крестьянский вопрос ещё далеко не разрешён, тогда как в других губерниях он уже окончен» [48].

«Мечтателям о великом значении Дворянства как исторического сословия», столичным краснобаям, видавшим крестьянина только на картинах передвижников, Мещерский противопоставлял поместное дворянство «в смысле людей образованных и представителей порядка», в смысле культурных и практических работников непосредственно на русской почве, являвшей собой культурную целину, — работников, возделывающих свои имения и руководящих на местах тёмной стихией крестьянской массы. Однако «убеждение в том, что барщина есть идеал крестьянского быта, что крепостное состояние было условием необходимым развития русской жизни и что когда-нибудь ему суждено существовать вновь под другим названием, и т. под. плантаторские мысли», князь решительно объявлял «чепухой» [49].

Не без гневных нот в голосе Мещерский клеймил крепостнические замашки некоторых бывших душевладельцев. Так, например, 10 июля 1869 г. в письме из Екатеринослава князь писал цесаревичу: «Губернский Предводитель Струков… всегда пьян, пьян даже во время Губернских земских собраний, когда он председательствует. Это тип самодура-помещика, коего жизнь немыслима без Васек, Гришек и Мишек, крепостных людей, над которыми во дни оны упражнялась помещичья блажь, помещичьи кулаки, помещичья милость руколобызания и т. под. Ни земство, ни прогресс — ничего не переделало этого самодура… Таким уродам пора сходить со сцены долой, а не стоять во главе дворянства или земства губерний, для одного — они комическая ветошь прошедшего, для другого, то есть для земства, — тормоз и преграда всему дельному, новому и свободному…» [50]

Другого рода безобразия, творившиеся главою дворянской корпорации, обнаружил Мещерский во Владимирской губернии: «К сожалению, — писал он наследнику 12 июня 1867 г., — здешнее дворянство и земство запятнано недавно обнаружившимся скандалом: прежний губернский предводитель дворянства и до сих пор ещё председатель губернской земской управы Огарёв изобличён в растрате 40 000 рублей дворянских денег! 1-го июля назначено экстраординарное собрание всего Владимирского дворянства, и грустный этот факт будет заявлен всей губернии и повлечёт за собою изгнание Огарёва из среды дворянства и смещение с должности председателя губернской земской управы!..» [51]

Напротив, представители «неблагородных» сословий, по отзывам Мещерского неплохо зарекомендовал себя в работе Владимирского земства. «Здесь, по малочисленности живущих в губернии дворян, земство представляет собою весьма значительную долю участия крестьянского и купеческого сословий — есть, например уездная управа, где председатель — купец, а члены — 1 дворянин, 2 купца или 2 крестьянина, даже более того, есть уезд, где все члены земской управы — крестьяне! Спрашивается: как же идут дела; отвечают на это: очень изрядно, ибо крестьяне рассуждают здраво, а редакционная и административная часть, на их счастье, в руках честного и способного письмоводителя…» [52]

Однако такие примеры были редки. В большинстве своём недворянские элементы производят на князя разочаровывающее впечатление. Даже наиболее продвинутые слои (купечество, предприниматели) являли крайне скудную среду общественных и культурных деятелей: «Увы! Вглядываясь в наши центры промышленности и торговли, каковы Иваново, Рыбинск и другие, выносишь грустное впечатление: нет в них могучей общественной жизненной силы, способной создавать и хотеть самостоятельно; всё разрозненно, всё пропитано узкими заботами как бы нажить рубль на рубль, но в то же время к всему другому всё безжизненно и с какою-то болезненною апатиею ищет над собою опеки и под её игом произносит, как бы сквозь полусон вечную фразу: «виновато правительство»!..» «Какое правительство в состоянии и управлять, и с тем вместе думать и действовать за каждого из 60 миллионов в государстве!» — раздражённо восклицал Мещерский [53].

Поэтому дворянство при всех своих недостатках и пороках оставалось в глазах Мещерского единственной достаточно подготовленной и способной к общественной инициативе силой: «Дворянство всё-таки и доселе, несмотря на все его слабости и уродливые иногда проявления, осталось тою средою, единственною доселе, откуда являются наши дельные люди в сфере общественной; оно — масса образованных людей, и людей, которых жизнь так слагалась, что позволяла держаться разумной середины в увлечениях и крайностях нынешнего времени» [54].

В целом весьма богатые и разнообразные наблюдения Мещерского над развитием пореформенных процессов в России сложились в определённую систему взглядов. В основание этой системы легло постепенно выработавшееся у князя убеждение в том, что «общество» в России недееспособно. Внешнее раскрепощение в ходе реформ 1860-х гг. обнажило его внутреннюю несостоятельность. Поэтому администрация, как и встарь, оставалась единственным организатором и вдохновителем любого общественного движения, вне неё — застой и упадок. Залогом же эффективности администрации является принцип единоначалия. Но и администрация оказывается бессильною и впадает в бюрократический маразм, если её не подпитывает энергия, исходящая от «сильной личности» наподобие М.Н.Муравьёва. Ибо, как удостоверился Мещерский, в России по-прежнему всё зависит от лиц, а не от учреждений. При этом вялость и бесплодие бюрократии есть следствие её космополитизма, отчуждённости от коренной России. Оживляющая любое дело личная энергия рождается патриотизмом, бескорыстной преданностью «русскому началу». Следовательно, ротация элит, вытеснение с ключевых ролей в управлении представителей космополитической клики ревнителями «русского начала» из провинциальной земской среды — условие успеха реформ и дальнейшего поступательного развития страны.

1.3. «Русская партия» и В.П.Мещерский в 1860-е гг.

Главным препятствием на пути этого развития и олицетворением «петербургского космополитизма» Мещерский считал придворную камарилью во главе с П.А.Шуваловым, забравшим в руки все нити управления государством. Именно благодаря проискам и козням этой камарильи, как полагали в окружении Мещерского, попирались «русские интересы» на окраинах, а внутри России реформы всячески искажались и вместо усиления национально-русского начала приводили к распространению чуждого, западнического духа. «Люди эти, — писал Мещерский наследнику о „партии Шувалова“, — наполняют все этажи дворцов и немало кабинетов администраторских. Они враги реформы по принципу, ибо видят в ней какое-то дело русское, слышат о ней суждения свободные и самостоятельные, наталкиваются вследствие её на людей, признающих за правило избегать Двора и, напротив, искать общественного поприща, словом, видят, реформу в её результатах, в картине постепенного освобождения общества из-под гнёта старых предрассудков и в постепенном расширении умственного кругозора в массе мыслящих людей…» [55]

В «шуваловскую партию» сгруппировались царедворцы и бюрократы на почве, во-первых, аристократической ненависти к выходящему на политическую арену среднему классу и, во-вторых, космополитического презрения к поднимающемуся русскому национальному самосознанию. «Крестьянская реформа, — утверждал Мещерский, — поставила на ноги 50 миллионов людей, свободных, мыслящих, которые со дня на день явились с правами. Земская реформа ввела эти 50 миллионов в государственную сферу, то есть открыла им целый мир, в котором они научаются тому, чего они вправе требовать от Власти для своего благосостояния, и ежедневно слышат то здесь, то там критику Правительства. Судебная реформа связала Самодержавную власть сущностью реформы и теми новыми понятиями о суде и праве на суд, которые теперь присущи каждому бобылю, каждому извозчику. Таков был процесс законный, спокойный, посредством которого Государственная Власть не могла не утратить часть своего неограниченного, единоличного и всегда тяжёлого произвола. Это была величайшая революция общественная, которая себе подобной в истории мира не имеет…» [56]

Между тем, аристократическая «партия» стремится сохранить свою монополию на власть и объективно становится в оппозицию «великим реформам», а значит — и их инициатору, Царю-Освободителю, и русской политической нации, получившей права бытия благодаря реформам. В этом сопротивлении оздоровляющим и упрочивающим государство переменам камарилья находит себе союзника в лице подпольного нигилизма. «Кто является врагом наших так называемых национальных тенденций?» — спрашивал Мещерский и отвечал: «Бакунин и К-ия в Женеве», с одной стороны, и «так называемые лично преданные Государю люди» — с другой. Революционеры, по мнению князя, суть такое же порождение западнического духа, предназначенное для «борьбы на жизнь и на смерть со всеми проявлениями национального стремления к объединению, самодеятельности и порядку» [57]. Это представление о солидарности подпольных революционеров и петербургских олигархов Мещерский разделял с Катковым [58] и Аксаковым [59].

Единственной надёжной опорой для государства и противовесом губительных увлечений крайне левой и крайне правой могла быть, по убеждению Мещерского, только «национальная», или «русская», партия. Символами «русской партии» являлись для Мещерского М.Н.Муравьёв и М.Н.Катков, поднявшие знамя русского великодержавия в 1863 г. во время польской смуты. Сторонников компромиссов и уступок полякам князь, напротив, зачислял в «антирусскую» партию (Валуев, Шувалов и т. д.) [60], которую другие современники в зависимости от злобы дня именовали также то «польской», то «немецкой», то партией «космополитов» [61]. «„Русской партией“ называлась не отдельная организованная группа, — полагает американский исследователь Р. Уортман, — а различные писатели, журналисты и чиновники, выступавшие против политики Александра II с консервативной национальной точки зрения. Большинство их жило и работало в Москве, которая в их статьях и книгах превратилась в символ национальной исторической традиции, утраченной европеизированной петербургской бюрократией». По мнению Уортмана, «организационными центрами „русской партии“ стала редакция „Московских ведомостей“ М.Н.Каткова и Московский Славянский благотворительный комитет» [62].

К названным Уортманом «организационным центрам „русской партии“», необходимо добавить и кружок Мещерского — цесаревича, действовавший на рубеже 1860−1870-х гг. в Петербурге. Побудительным мотивом к возникновению этого кружка явилось недовольство усилением группировки Шувалова. После покушения Каракозова 4 апреля 1866 г., Шувалову, как полагал Мещерский, удалось убедить императора, «что в него стрелял не сумасшедший, а стреляла будто бы Россия и национальная её партия». Именно вследствие этого, по словам князя, «многие из приверженцев порядка и Власти, принужденные выбрать между Отечеством и Властью, идущею с ним вразрез, без колебаний выбирают Отечество и со дня на день становятся — врагами Правительства». Таким образом, свои расхождения с властью Мещерский расценивал как весьма серьёзные. Он даже сравнивал эти расхождения с «печальной историей 14-го декабря, скосившей весь цвет русской умственной силы» [63].

Стремясь собрать воедино этот «цвет русской умственной силы», то есть наиболее видных представителей культурной и административной элиты, настроенных оппозиционно шуваловскому курсу, чтобы с их помощью создать духовно и интеллектуально насыщенную атмосферу вокруг будущего самодержца и, возможно, набросать некий эскиз, прообраз чаемого «национального правительства», предприимчивый князь, как пишет он в своих воспоминаниях, «предложил цесаревичу устраивать в его честь маленькие беседы за чашкою чая с такими людьми, которые были ему симпатичны и между которыми живая беседа о вопросах русской жизни могла быть для него занимательна. Цесаревич с удовольствием принял это предложение и аккуратно удостаивал эти скромные собрания своим присутствием… Собеседниками бывали: К.П.Победоносцев, князь С.Н.Урусов, князь Дм.А.Оболенский, князь В.А.Черкасский, граф А.К.Толстой, Н.А.Качалов, [Г.П.]Галаган; [М.Н.]Катков и [И.С.]Аксаков, когда они бывали в Петербурге…» [64]

К этому перечню посетителей салона Мещерского следует добавить ещё С.М.Соловьёва, П.Н.Батюшкова, С.Д.Шереметева, Б.А.Перовского, писателя Б.М.Маркевича, профессора Московского университета И.К.Бабста и др. [65] Продолжаясь в течение нескольких сезонов, эти собрания особенно часты, многолюдны и оживлённы были в зиму 1869−1870 годов. Тематика бесед была самая разнообразная: тут обсуждались и наиболее общие идеологические и политические вопросы, и положение в тех или иных регионах страны, и тенденции мировой политики, и литературные новинки, обратившие на себя внимание общества… Собираясь на квартире у князя, гости пили чай, дымили папиросами, засиживаясь в разговорах и спорах далеко заполночь. Наиболее яростные столкновения возникали по вопросам инородческой политики, где раздражителем для националистически настроенного большинства завсегдатаев салона Мещерского выступал А.К.Толстой, резко критиковавший «обрусение» окраин.

Д.А.Оболенский в своём дневнике дал весьма интересную характеристику княжеского салона: «У Владимира Мещерского… по понедельникам бывает Наследник Цесаревич, и для него приглашаются разные собеседники. Я уже несколько раз был на подобных беседах. Для юного цесаревича это может быть не без пользы, когда разговоры бывают очень оживлены и откровенны. Наследник принимает в них живое участие. Общее впечатление, произведённое им на меня, следующее: очень ещё юн и незрел, о вещах имеет поверхностное понятие, но не лишён здравого смысла, способен принять впечатление и упорно сохранить его. К умственному труду непривычен, одарён памятью и, кажется, с характером, даже, быть может, упрям. Что из него выйдет никак сказать нельзя. Дальнейшее его развитие будет совершенно зависеть от обстоятельств и от людей, его окружающих. Симпатии весьма национальные, даже до исключительности, много в этом отношении хороших задатков, дай Бог, чтобы они разумно и правильно развились…» [66]

Участие наследника в собраниях лиц, многие из которых имели репутацию оппозиционеров, вызвало раздражение в верхах. «Русская партия» цесаревича — Мещерского в конце 1860-х гг. имела несколько болезненных столкновений с «шуваловской партией». Так, 17 марта 1867 г. цесаревич Александр, под впечатлением прочитанных им статей Ю.Ф.Самарина об остзейских делах, отправил письмо А.Ф.Аксаковой, где выразил своё крайнее возмущение беспомощной политикой правительства в прибалтийских губерниях: «Я прочёл в газете „Москва“, которую издаёт ваш муж, — писал цесаревич, — эти 2 письма из Москвы, в которых говорится о милых событиях в Прибалтийском крае. Вы не можете себе представить, какое ужасное впечатление сделали на меня эти 2 письма, так сильно и справедливо обвиняющие Правительство в том, что оно допускает такие мерзости с православием в Прибалтийских Губерниях… Вообще в последнее время не легко жить для истинного русского, — сетовал цесаревич. — Все последние дела в продолжение этой зимы — грустные факты владычества Шувалова, но будем надеяться, что этот нахал долго не устоит» [67]. Это письмо цесаревича, которое тот неосторожно послал по обыкновенной почте, было перлюстрировано, а копия его представлена шефу жандармов Шувалову. Последний смог, таким образом, непосредственно познакомиться с тем, что думают про него наследник престола и его окружение. Шувалов немедля донёс императору. Разразился скандал. Следствием этой истории стало заметное охлаждение между Александром II и его старшим сыном, который впервые пошёл наперекор политическому курсу его правительства и обозначил себя как центр притяжения «патриотической» оппозиции.

Друзья цесаревича вскоре начали испытывать давление сверху. Победоносцев, например, горько жаловался А.Ф.Аксаковой в письме от 20 октября 1868 г. (отправленном, разумеется, не по почте, а с верной оказией): «Не знаю, с какого времени, но чуть ли не с той поры, как Алекс. Алекс. написал Вам известное письмо, прочитанное на дороге, надо мною тяготеет неопределённое, но незаслуженное подозрение. Не имею сомнения в том, что Государь смотрит на меня подозрительно, с заднею мыслию, и знаю верно, что Граф Шувалов очень меня не жалует…» [68]

Однако в целом 1868 г. закончился в пользу «русской партии». Весной не без участия наследника и Мещерского последовала отставка Валуева [69]. Также в 1868 г. вступил в силу новый таможенный тариф, выработанный комиссией под председательством цесаревича Александра. Пользуясь содействием наследника, на работу комиссии большое влияние оказывало московское крыло «русской партии» (И.К.Бабст, И.С.Аксаков, В.А.Кокорев). Роль посредника и координатора между «москвичами» и наследником выполнял Мещерский. Он же согласовывал с И.К.Бабстом кампанию в газете «Москва» по поддержке протекционистского лобби в комиссии [70]. В результате цесаревичу удалось провести значительное повышение ввозных пошлин на ряд текстильных изделий, осуществив тем самым «патриотическое» дело покровительства отечественной промышленности. Одновременно оказались посрамлены фритредеры из министерства финансов во главе со «скотиной Рейтерном» [71], которых в кружке Мещерского считали частью «антирусской партии».

Следующее серьёзное столкновение между «партиями» произошло снова по поводу окраинной политики. Удаление осенью 1869 г. в результате конфликта с шуваловской кликой со своих постов в Остзейском крае П.Н.Батюшкова (попечитель виленского учебного округа, ярый обруситель и член кружка Мещерского) и И.А.Шестакова (виленский губернатор) вызвало бурю возмущения в окружении цесаревича [72]. Последний под впечатлением происшедшего занёс в свой дневник исполненные горечи слова «про Потапова и теперешнюю историю по поводу крестьянского дела в Северо-Западном крае, которое Потапов хочет совершенно исказить и начал было, но вывернулся по милости Шувалова, а теперь устроил так, что Губернатора Вильны Шестакова выгоняют оттуда и, что ужасно, отчисляют от Свиты. Кроме того, что ещё печальнее, это то, что Батюшкова тоже увольняют из Вильны… Вот и служи после этого верой и правдой русскому делу и государю, когда тебя всякий мерзавец может очернить и выгнать, как собаку!..» [73]

Нанести ответный удар зарвавшимся шуваловцам призвана была программная статья Мещерского 2 декабря 1869 г. в «Московских ведомостях». Восхваляя освободительные реформы 1860-х гг., князь указывал, что существует некая группа лиц, которые «в союзе с врагами России» ставят палки в колёса продвижению страны по пути прогресса и преуспеяния. «Недавно они нам кричали, что освобождение крестьян несвоевременно и опасно: освобождение совершилось, — писал Мещерский. — Они кричали, что земские учреждения приведут к анархии, к революции: земская реформа совершилась, и анархии нет. Они кричали, что для судебной реформы нет людей, что суд присяжных будет орудием ненависти сословий: судебная реформа совершилась, явились люди, и суд присяжных поражает своим беспристрастием и добросовестностью. Но когда всё это совершилось, они всё-таки не замолкли. Они стали кричать, что освобождение разорило крестьян и помещиков, что земские учреждения посягают на права самодержавия, что судебные учреждения подкапываются под Верховную власть. А если уличают их во лжи, они стараются заподозрить слова своих противников или как лесть, или как самообольщение, или как проявление ультра-русского воззрения…» [74]

В обрисованных Мещерским зловещих «крикунах» нельзя было не узнать «аристократическую партию» Шувалова. Доброжелатели преподнесли эту статью на прочтение императору [75]. Контрудар Шувалова не заставил себя ждать. В своём отчёте о деятельности III Отделения за 1869 г. он уделил значительное место вредному направлению «Московских ведомостей», утверждая, что представление о верноподданности газеты Каткова является «заблуждением»: «Патриотизм, любовь к государю суть маска, дающая широкую возможность редакторам „Московских ведомостей“, пользуясь сочувствием некоторых правительственных лиц, безнаказанно возбуждать и поддерживать беспорядки в окраинах империи». По мнению Шувалова, «для правительства, несомненно, вреднее те органы печати, которые под личиною консерватизма, патриотизма и приверженности к царствующей династии возбуждают ропот и неудовольствие в русском обществе», чем открыто оппозиционные органы [76].

Последствием этого столкновения стало предостережение «Московским ведомостям», объявленное министром внутренних дел А.Е.Тимашевым 8 января 1870 г. Разразившаяся вскоре франко-прусская война обострила конфликт до крайней степени. «Русская партия» в лице своих наиболее видных представителей (Катков, Аксаков, Ф.И.Тютчев, цесаревич и т. д.) выразила горячее сочувствие Франции. Шуваловская же клика открыто заняла сторону Пруссии. Но на этот раз огромный перевес оказался на стороне последний, ибо её позиция была решительно поддержана самим императором, до сих пор не выражавшим явно своих предпочтений [77].

Сделав важнейший внешнеполитический выбор в пользу Пруссии Александр II не намеревался терпеть шумную антинемецкую риторику (по поводу остзейских дел и немецкого «засилья» в Петербурге) ни в окружении своего старшего сына, ни в читаемой не только в России газете Каткова. В конце 1870 г. всем редакторам периодических изданий, специально собранным у министра внутренних дел Тимашева, было строго указано попридержать язык по поводу своих чувств к Пруссии. «Государь не может допустить со стороны нашей печати ни малейшего порицания дружественной нам державы, — заявил им министр, — если по-прежнему вы будете держаться враждебного относительно её тона, то примите к сведению, что правительство не ограничиться угрозами, а прибегнет к суровым карательным мерам». Особенно жёстко Тимашев прошёлся на счёт «ультрапатриотизма» некоторых органов печати, искусственно возбуждающих «остзейский вопрос», сравнив их с Нечаевым [78].

Тогда же император сделал несколько отеческих внушений наследнику. В частности, летом 1871 г., напутствуя отправлявшегося на отдых в Гапсаль (Эстляндская губ.) сына, Александр II писал: «Помни, что с тою репутациею, которую тебе сделали, тебе вдвойне должно быть осторожным и при случае высказываться в моём смысле, а не в противном… зная, как я смотрю на тамошнее дворянство, всегда верно служившее России, что наши ультра-патриоты забывают, упрекая им их немецкое происхождение, которым они вправе гордиться, как мы нашим….» [79] В другой раз Александр II предостерегал наследника от общения с «ультра-патриотами» Ю.Ф.Самариным и В.А.Черкасским, отзываясь о них как о «личностях, известных всей Москве и всей России своим противоправительственным направлением». «Всегда были и найдутся люди, которые стараются сделать из наследника главу враждебной партии царствующему императору», — писал сыну Александр II и настоятельно советовал держаться от таких людей подальше [80].

В 1871 г. князь Мещерский был вызван к Шувалову в III Отделение. Во время беседы шеф жандармов высказал недвусмысленную угрозу по адресу «людей, которые хотят во что бы то ни стало делать из цесаревича начальника политической русской партии…» [81]

По агентурным сведениям III Отделения Мещерский действительно рекламировал свою общественно-политическую деятельность как оппозицию правительству Александра II, а наследнику приписывал роль её вождя. «Редактор-издатель журнала „Гражданин“ князь Мещерский, — говорилось в донесении одного из полицейских информаторов, — распространяет слух, что журнал его подвергся запрещению не за какую-либо статью, а собственно ввиду опасения той поддержки, какую мог оказать этот журнал политике наследника цесаревича, идущей, по уверению кн. Мещерского вразрез с политикой государя императора. Князь Мещерский, как известно, уверяет, что „Гражданин“ есть личный орган наследника цесаревича…» [82]

Давление сверху вынудило наследника отказаться от посещения собраний у Мещерского (февраль 1871 г.), а в 1873 г. князя перестали принимать в Аничковом дворце. Этот разрыв объяснялся в немалой степени и некоторыми отрицательными чертами характера князя (прежде всего раздражавшей наследника назойливостью), а также неприязнью к Мещерскому родственников Александра Александровича [83].

Поражение «русской партии» в борьбе с шуваловской группировкой, объясняет прежде всего отсутствием внутреннего единства среди «патриотов»: сходясь в целом в инородческом вопросе, по другим проблемам посетители салона Мещерского придерживались самых разных взглядов. Стать же мощным центром притяжения и объединения «русской партии» на рубеже 1860−1870-х гг. наследник не мог в силу своей недалёкости и зависимого положения, а Мещерскому явно не хватало ещё авторитета. Также весьма слабыми были позиции «русской партии» в правительстве. Из высокопоставленных чиновников на вечера к Мещерскому захаживали только товарищ министра государственных имуществ Д.А.Оболенский и начальник II Отделения С.Н.Урусов, не имевшие большого политического веса. Потенциальные союзники «русской партии» в её борьбе с Шуваловым председатель Государственного совета великий князь Константин Николаевич и военный министр Д.А.Милютин находились в неприязненных личных отношениях с наследником, что делало невозможным какое-либо взаимодействие.

Расхождения кружка Мещерского с «партией» Шувалова касались нескольких проблем. Помимо внешнеполитической ориентации и инородческой политики, существенные разногласия возникали по поводу судьбы крестьянской общины. Шувалов и его единомышленники были настроены категорически против сохранения этого института. «Второе рабство, худшее, чем крепостное», «социальная и социалистическая язва» — такие оценки звучали из уст шефа жандармов в адрес общинного землепользования [84]. Он ратовал за «более европейский порядок землевладения, при котором была бы мыслима сельскохозяйственная культура и рациональное хозяйство» [85]. Что касается Мещерского, то его отношение к общине было осторожным и взвешенным. Так, в разговоре с Шуваловым в 1871 г., на замечание последнего о том, что с «мужицкою коммуною» (т.е. с общиной) «никакой экономический прогресс немыслим», Мещерский основательно заметил, что «вся крестьянская реформа основана на общинном начале, все платежи основаны на круговой поруке» [86]. Следовательно, легкомысленное покушение на сельскую общину, являвшуюся одним из краеугольных камней в политической и социально-экономической системе пореформенной России, могло привести к непредсказуемым последствиям.

Отношение Мещерского к общине отличалось известным постоянством. «Я помню время, — писал князь в начале XX века, — когда я был фанатичным поклонником крестьянской общины; это было в начале шестидесятых годов, когда я в течение трёх лет (1862−1864 гг. — И.Д.) по поручению Валуева объезжал волости только что освобождённых крестьян, чтобы приглядываться ко всем проявлениям их новой жизни. Помню, что в подробном донесении о моих поездках к Валуеву, я, между прочим, указывал на благодетельное и практичное значение сельской общины в новом крестьянском быту, и помню, что главною причиною такого убеждения был повсеместно мною найденный факт крепко сплочённой крестьянской семьи под неограниченной властью главы семейства, который выступал на сельский сход авторитетным судьёю и решателем всех крестьянских вопросов. А так как дробление земельных наделов ещё не начиналось, то под влиянием всего, что видел, я считал себя неопровержимым сторонником сельской общины в разговорах с Валуевым, который под влиянием европейской цивилизации относился к общине с сильным оттенком скептицизма» [87].

Однако, называя себя «фанатичным поклонником общины» в 1860-х гг., князь уже тогда прекрасно видел разнообразные её пороки, — в цитированных выше его письмах к цесаревичу Александру крестьянское самоуправление подвергалось нелицеприятной критике, да в позднейшей публицистике Мещерский посвятил немало страниц обличению хозяйственных и административных изъянов в общинных порядках. Тем не менее критика изъянов не заслоняла от князя теснейшую связь традиционного крестьянского уклада, патриархальных устоев деревенской жизни с основами самодержавно-монархического строя в России. И через 30 лет после крестьянской реформы его позиция оставалась твёрдой и неизменной. «Как семья есть единственная правильная форма сожития в частном быту, — писал он в 1893 г., — так для России сельская община, при неприкосновенности её государственного строя, есть единственная нормальная и лучшая форма сожития для крестьянского общественного быта… Её прочность, её близость к народу и её государственные качества не подлежат ни спору, ни сомнению, тогда как всякая другая форма сельского сожития и владения землёю является никакими данными не подкреплённой загадкой и во всяком случае ничем иным, как сомнительным опытом».

Важно подчеркнуть, что община привлекала Мещерского не своим «демократизмом» (как народников и отчасти славянофилов), а патриархальным характером своих отношений. Особенно ценились им дореформенные порядки в общине, когда «община носила название мира и согласно обычаям старины, состоя из домовладельцев, которые тогда были люди пожилые и старые, так как молодые оставались в семье рабочими и отдельными домами не выделялись, этот мир представлял на своей сходке известную разумную общественную силу» [88]. Поэтому общине князь отводил «предназначение оплота в борьбе русского государственного строя с влиянием западного либерализма». «Во всё время этой борьбы — как главная причина торжества государственного самодержавия — сельская община призвана жить, и все усилия правительства должны быть направляемы к тому, чтобы общину упорядочивать и укреплять именно для её охранительного призвания» — утверждал Мещерский [89]. «Упорядочивать и укреплять» общину возникла необходимость, по мнению князя, вследствие того, что за пореформенные десятилетия «мало-помалу сельский сход начал терять свой старинный характер степенного собрания и превращался в сборище, где дерзкие, буйные, а часто и пьяные молодые крестьяне-домовладельцы возвышали голос против стариков и пользовались всяким случаем, чтобы мешать какому-нибудь разумному заявлению на сходе во имя порядка получать силу законного постановления» [90]. Поправить положение Мещерский предполагал путём упразднения выборности крестьянского самоуправления, «дабы крестьяне знали, что власть исходит не от них, а от правительственного назначения». «И дело было бы так просто, — восклицал Мещерский, — волостного старшину назначал бы губернатор из двух-трёх кандидатов, представленных земским начальником; сельского старосту назначал бы земский начальник — также из двух-трёх кандидатов, представленных ему волостным старшиною» [91].

Даже в начале XX столетия, когда признаки разложения общины стали очевидны даже для её «фанатичных поклонников», Мещерский в специальной записке по крестьянскому вопросу для Николая II утверждал, что «главные причины упадка крестьянского быта не следует искать ни в малоземелье, ни в общинном владении землёю», но «в нравственной распущенности от постепенного упразднения власти отца семьи, с одной стороны, и с другой стороны, от отсутствия всякой власти над крестьянскою средою» [92]. Община — один из краеугольных камней самодержавия, считал князь, а значит, экономической эффективностью, с его точки зрения, можно было и пожертвовать ради сохранения этого «единого на потребу» [93].

Поэтому к столыпинской аграрной реформе, имевшей целью покончить с общиной, князь отнёсся неодобрительно. По его мнению, указ 9 ноября 1906 г. не укрепит, а ослабит позиции самодержавия: «Или этот указ долго останется мёртвою буквою, по причине бесконечных затруднений к его осуществлению на практике, или он создаст такой циклон в деревне, от которого всё перевернётся вверх дном» [94]. Он резко возражал против провозглашённой Столыпиным ставки на «сильных» [95], справедливо полагая, что в разряд экономически «слабых» в условиях капиталистического рынка вместе с общинным крестьянством неизбежно попадёт и поместное дворянство. Задача сохранения последнего в качестве первенствующего сословия обуславливала и бережное отношение Мещерского к общине.

Другим пунктом разногласий «русской партии» с шуваловской группировкой был вопрос о представительстве. В 1860-е гг. конституционные настроения охватили значительную часть образованного русского общества. Либеральная интеллигенция видела в конституции закономерный шаг к «увенчанию здания» нового порядка, созданного реформами; дворянская верхушка расценивала представительство как инструмент обеспечения своего политического преобладания после отмены крепостного права, как своего рода компенсацию за утрату дореформенных привилегий [96]. По мнению Шувалова, всероссийская «палата лордов» поможет обеспечить прочность имперского единства путём консолидации на основе общих сословных интересов разноплеменных дворянских корпораций (польской шляхты, остзейских баронов и т. д.) [97]. В 1860-х и начале 1870-х гг. Шуваловым и Валуевым неоднократно предлагались различные варианты организации представительства, воплощавшего идею «аристократической конституции». Однако ни один из них не возымел последствий, всякий раз наталкиваясь на глухое неприятие венценосца [98].

В окружении цесаревича Александра и князя Мещерского в середине 1860-х гг. конституционное будущее России воспринималось как неизбежное и даже желательное. Н.М.Лейхтенбергский писал 1 сентября 1863 г. Мещерскому под впечатлением открытия финляндского сейма: «Это первый шаг в империи Русской к правлению представительному, совещательному. Я крепко убеждён, что скоро, очень скоро и Россия в своём сердце, т. е. Великая, Малая и Белая Россия получит нечто подобное. Народ русский показал свою преданность престолу. Теперь престолу следует отплатить народу. И это будет, я в этом уверен. О Боже, как быстро пойдёт тогда наша матушка Россия по пути нормального развития, как окрепнет она внутри, как будет страшна извне!..» [99] Да и сам цесаревич Александр в частных разговорах в середине 1860-х гг. высказывался иногда о том, что «его родитель дал России такой длинный ряд либеральных реформ, что ему ничего не остаётся, как даровать конституцию, когда наступит время царствовать» [100].

Принимая в принципе подобную перспективу, Мещерский, однако, специально оговаривал, что для него речь могла идти лишь о «такой конституции, где представителями народных чувств и потребностей будут не господа Крузе, Орловы-Давыдовы или Андреи Шуваловы, не умеющие плуга отличить от сохи, а люди выработавшие в жизни, на русской почве, в одно время с Свободою, твёрдое уважение к Закону, к Порядку и Верховной Власти!..» [101] Князь опасался, что в центральном выборном органе получат преобладание как раз люди, «не умеющие плуга отличить от сохи», т. е. представители европеизированной интеллигенции, и этот орган превратится в нечто подобное французскому Законодательному корпусу, где, по мнению князя, «кроме болтовни, ничего не было». «Грустное и жалкое впечатление вынес я из этого трёхчасового спектакля, — писал Мещерский цесаревичу из Парижа 13/25 февраля 1868 г., побывав на заседании палаты, — и, невольно возвращаясь от него домой, размышлял много о представительном образе правления. Легко выговорить это слово, но Боже! как трудно из него сделать дело, прочное, живое, разумное и полезное. Отчего так трудно? Очевидно потому, что представительное учреждение есть арена, где с одинаковою силою сходятся и сталкиваются все страсти людей и все их нужды! Какую высоконравственную школу должен пройти депутат своей нации, чтобы вступая на трибуну, отрешиться от своей личности вполне и помнить, что он на ней представитель народа!..» [102]

К началу 1870-х гг. в кружке Мещерского — цесаревича возобладало скептическое отношение к представительному правлению. Кровавая судорога Парижской Коммуны [103], военная угроза со стороны кайзеровской империи, польский и остзейский сепаратизм, — все эти факторы, в глазах Мещерского, постепенно отодвигали на задний план конституционную реформу. «Помните ли то время, — писал Мещерский цесаревичу Александру в октябре 1872 г., — когда беседуя о России, мы мечтали о том, что Вам предстоит ознаменовать своё царствование чем-то вроде конституции! С тех пор прошло много лет… Теперь, говоря как бы перед Богом одним, скажу вот что: Боже Вас сохрани начинать царствование Ваше каким-нибудь капитальным актом вроде конституции. Тогда Вы и всё пропадёт!..» Объясняя свою позицию, Мещерский ссылался на неоднозначные последствия Великих реформ (не отрицая, впрочем, их необходимости): «Теперь что прошло с начала царствования Государя 17 лет, — писал князь, — видим ясно, что величайшая ошибка была сделана Правительством тем, что оно начало с главных реформ, а не поставило их в средину своего царствования: начав с реформ, оно издержало на них всю свою энергию… в средине царствования явились уже сомнение, недоверие, усталость, словом, все те элементы, которые препятствуют коренным реформам прочно и благополучно развиваться: земству не доверяют, суды стесняют, печать преследуют, так что не сегодня, так завтра Россия может очутиться с крестьянами вновь закрепощёнными за помещиками в силу полицейского за ними надзора, или вотчинной полиции, земства могут обанкротиться, и всё снова придётся сдать администрации казённой, суды могут быть заключены в цепи, словом, можно ожидать, что в конце царствования разрушится его начало!..»

Поэтому Мещерский горячо убеждал наследника: «Начало Вашего царствования, дай Бог, чтоб оно было только приготовлением к реформе конституционной, то есть водворением внутреннего порядка и твёрдости во всех реформах предыдущих. Вам предстоит все споры русского с нерусским решить навеки в окраинах нашего несчастного отечества! Это более всякой конституции привлечёт вам любовь и помощь России, и Россию укрепит и разовьёт вместе с вашим престолом. Дело это нетрудное, стоит только ввести единообразие законов повсеместно, а на это люди найдутся; и только тогда, когда все славные реформы прежнего времени утвердятся, когда восстановятся земство и суды, когда земство получит действительную хозяйственную силу, когда все национальные вопросы решатся твёрдо и неуклонно в пользу России, только тогда вам будет возможно приступить к созыву представителей всего государства для обсуждения вопроса о государственной реформе. Без неё вы можете начать и долго царствовать, но с нею начать, значит погубить царствование!..» [104]

Именно вопрос о представительстве и вопрос об общине, а не об инородческая или внешняя политика предопределили раскол между двумя группировками правящей элиты. В 1880-е гг. князь, по-прежнему именовавший себя «одним из членов национальной русской партии» [105], радикально меняет свои взгляды по инородческому вопросу. Обрусительная политика теперь отвергается им как подрывающая консервативные устои на окраинах [106]. Изменяются и внешнеполитические приоритеты Мещерского: со второй половины царствования Александра III он начинает ратовать за сближение с Германией и против союза с Францией, идя наперекор не только общественному мнению, но и мнению самого государя… Казалось бы, Мещерский сдал все свои позиции 1860-х годов, переняв точку зрения Шувалова и на окраинный вопрос, и на необходимость германской ориентации во внешней политике. Для внешнего наблюдателя в 1880-е гг. они уже являлись членами одной «партии» [107].

Однако в действительности никакого сближения между ними не произошло. И в 1877 г., как и шесть лет назад, Мещерский твердил в письмах к цесаревичу: «Революционеры и тайные враги правительства, которых теперь в России тысячи, буквально хотят того же самого, что Шуваловы и Тимашевы» [108]. И в 1885 г. «шуваловская партия» по-прежнему воплощала для Мещерского «все нерусские инстинкты» [109]. Более того, князь приходит к заключению о глубинном тождестве откровенных либералов и якобы «консерваторов» из окружения Шувалова: «Либералов a la Бобринский [110] в известном кругу не мало. Они себя выдают за консерваторов; но консерваторы эти — это Шуваловская партия! Они сегодня за поляков, завтра за евреев, послезавтра за немцев, но никогда ни за Россию, ни за Царя!» [111]. Д.А.Оболенский, один из членов кружка цесаревича — Мещерского, ещё раньше сделал вывод о том, что Шувалов «великий либерал в совершенно отвлечённом западном смысле», поскольку «он великий поклонник конституционной формы правления и не прочь завтра же придумать для России какую-нибудь комедию или призрак конституции» [112].

В конечном итоге, в многолетней распре двух политических группировок проявился (часто в превращённой и искажённой форме) основной социально-экономический конфликт пореформенной эпохи в России — капиталистическая модернизация традиционного общества. Сторонники «европейских начал» (представительства и частной поземельной собственности) противостояли сторонникам традиционализма, «национально-исторических» ценностей (самодержавия и общины) [113].

1.4. В.П.Мещерский и «Гражданин» в 1870-х гг.

Закрытие салона Мещерского не пресекло влияние князя на наследника престола. Переписка между ними не прекращалась, и князь продолжал (через Победоносцева) регулярно снабжать цесаревича Александра готовыми воззрениями на различные животрепещущие темы. Кроме того, отлучённый от непосредственного общения с будущим государем, Мещерский нашёл ещё один способ сохранить весомую долю участия в подготовке его к царствованию. «Уже два года назад, — писал князь наследнику в 1871 г., — в голове моей сложилась мысль о журнале, с Вашею помощью, с целью созвать под честное русское знамя всех разъединённых мыслящих одинаково людей, — и создать орган, достойный великих задач нынешнего времени… Этим журналом, ручаюсь, если Бог дозволит, достигнуты будут две цели: 1) объединение русского лагеря, и 2) Вы сами во всякое время будете иметь перед глазами верные и интересные толкования русских нужд и потребностей и будете в состоянии учиться познавать Россию…» [114]

«Тенденции в журнале не будет, — обещал Мещерский. — Космополитизм один будет изгнан… Уважение к России, к общественному мнению, а с другой стороны, строгое уважение к Правительству и Закону не допустят на страницах журнала ничего двусмысленного, ничего фальшивого. Брани и полемики с газетами не будет… Цель журнала: распространять верное понимание времени в России и основать орган, заслуживающий уважения, где бы уважение к России было основным началом… Другая цель журнала: быть постоянно органом Земства, то есть помещать обзоры краткие, но полные всего, что по каждому вопросу выработано Земством, отдельно по губерниям…» [115]

Наследник, хотя и сочувствовал идее Мещерского, однако, не взял на себя смелость дать просимые князем 80 тысяч рублей на организацию издания вследствие категорического запрета Александра II вмешиваться в подобные предприятия. Тогда Мещерский решился обратиться в Москву к богатым купцам, финансировавшим ранее издание газет И.С.Аксакова, обещая основать в северной столице «твёрдый и прочный уголок Москвы» [116]. «Цель, или главная мысль газеты, — писал князь В.Ф.Чижову 16 февраля 1871 г., — твёрдая, ловкая и осторожная (безусловно) борьба с космополитизмом Петербурга во всех его проявлениях и по всем жизненным вопросам России. Доказывать и постоянно доказывать, что Россия и русские способны к самодеятельности, что жизнь внутри России есть и что она плодотворна, давать место всякому честному голосу в защиту той или другой местной потребности, исследовать все общественные вопросы точно и добросовестно, поощрять всякое хорошее русское дело, — вот то, чего мы хотим, приступая к основанию газеты…» [117]

Пришедший из Москвы ответ обнаружил, однако, существенные различия во взглядах с московскими славянофилами, единомышленником которых Мещерский искренне считал себя. «Мы мало верим литературной деятельности Петербурга, — отвечал ему Чижов, — и потому здесь трудно найти к ней столько сочувствия, чтоб кто-нибудь решился даже помогать ей материально…» О программе «Гражданина» Чижов отозвался, что москвичи «не допустили бы её». «Вы, — объяснял Чижов, — всё выгораживаете газету от правительственных преследований, — нам это как-то странно. Газета у нас была бы нашим органом, честным, искренним, — какое нам дело искажать её заботами о том, что нравится правительству, а что не вполне сходится с его желаниями и мечтами… Как русские душою и телом, мы не могли бы идти вразрез с русским правительством, но очень может быть, что в подробностях и оттенках мы разошлись бы довольно далеко. Если редакция смотрит на правительство, как на маяк и „ставит себе задачею избегать предостережений и других взысканий и всяких столкновений с правительством“, — тогда прощай его свобода даже и там, где она по своим собственным убеждениям совершенно сходится с правительственными взглядами…»

«Не вполне мы согласны с Вами, — продолжал Чижов, — и в отношении немцев. Мы, правда, не чувствуем к ним особого благорасположения, но давить их и теснить считаем так же незаконным, как давить и теснить каждого. Нам кажется, что мы вовсе не так слабы и ничтожны, чтоб давать себе силу давлением кого бы то ни было. Мы здесь такого убеждения, что были бы мы сами, русские, настоящими истинными русскими, остальное всё само встанет на подобающее каждому место…» [118]

Весьма прохладно отнеслись в Москве и к попыткам Мещерского сделать «Гражданин» органом «русской партии», которая объединила бы всех славянофильствующих патриотов, в период балканских событий 1875−1878 гг. И.С.Аксаков так оценивал свои расхождения с консерваторами типа Мещерского: «Никогда не надо смешивать этих двух понятий: „патриотизм“ и „народность“. Человек русский, приобщившийся народного духа — непременно „патриот“, каков сам народ весь, но „патриоты“ могут не ведать, отрицать и гнать русскую народность. В „Гражданине“ в статьях кн. Мещерского это очень часто смешивалось. Таким образом, между патриотами, очень искренними, высших сфер и людьми так называемого славянофильского, или русского в духовном смысле, направления — целая бездна недоразумения…» [119] Мещерский, по мнению Аксакова, «человек благомыслящий, но способный сбрехнуть иногда чёрт знает что»; князь «слишком казённо-народен, слишком откровенно исповедует свою приверженность к личностям, о которых перу честного писателя лучше молчать, потому что хвала не свободная (а она свободна, когда возможно и противоположное) походит на лесть». «С моей точки зрения, — писал Аксаков, — свобода совести, мнения, слова — есть консерватизм; стеснение этой свободы — путь революционный…» [120] В числе тех, кто избрал этот ложный путь, Аксаков называл Мещерского и К.Н.Леонтьева. Российские болезни, по убеждению Аксакова, «вылечиваются только открытием окон и притоком вольного воздуха», а не «реакцией репрессивного свойства» [121].

Чижов и Аксаков оказались проницательнее Мещерского. Последний долгое время считал себя единомышленником московских славянофилов, в частности, и по вопросу о свободе слова. В 1860-х гг. князь в своих письмах к цесаревичу Александру ещё провозглашал, что «свобода мнения avant tous [122] «[123]. Даже в середине 1870-х гг. на страницах «Гражданина» у него прорывались фразы о том, что «настоящая эпоха — то именно время, когда свобода печати была бы всего более нужна для России» [124]. И лишь после 1 марта 1881 г. к Мещерскому приходит понимание несовместимости его идеалов с идеалами Аксакова, поскольку «редактор «Руси», проповедуя свободу слова, оказывается ничем иным, как тем же французского лагеря либералом» [125]. Под прикрытием «русских фраз» Аксакова князь обнаружил «влечение к славянофильскому конституционализму», который «заключается в уничтожении консервативных начал и основ старины и в полном презрении к нуждам народа действительным» [126]. Теперь для Мещерского окончательно стало ясно: «Все эти идеи об отделении администрации от суда, о независимости суда, о самостоятельности земства, о несменяемости судей, о свободе печати, все эти блага европейского либерализма — бессмыслица и сумбур в русской государственной жизни» [127].

Таким образом, размежевание произошло по принципиальному вопросу об отношении к либерально-буржуазным свободам. Казавшаяся такой надёжной платформа «патриотизма», долженствующая объединить «русскую партию», оказалось зыбкой и шаткой, когда этот принципиальный вопрос был поставлен ребром. В конечном счете, речь шла о перспективах капиталистической модернизации страны, и позиционирование по отношению к ней членов «русской партии» означало неизбежный раскол последней. Устами Аксакова и Чижова представители национальной буржуазии не признали в Мещерском деятеля, достаточно им близкого и способного стать рупором их интересов. А, значит, попытки Мещерского объединить «русскую партию» сначала вокруг цесаревича Александра, потом — вокруг «Гражданина» потерпели крах.

Несмотря на эти неудачи, Мещерский с января 1872 г. начинает издание «Гражданина» на занятые под вексель деньги. Весной 1873 г., когда пришёл срок платежа, князь снова обращается к наследнику с просьбой о вспомоществовании, намекая, что отказ возложит на него вину за гибель патриотического органа, успевшего завоевать авторитет у «всех честных людей». Однако и на этот раз наследник уклонился от участия, и Мещерский в конце марта 1873 г. был вынужден срочно отправиться в Москву и просить денег у Каткова, которые, видимо, и получил, так как издание «Гражданина» не было прервано [128].

Мещерскому удалось привлечь к сотрудничеству в «Гражданине» литературные звёзды первой величины. В 1870-х гг. здесь помещали свои произведения признанные классики русской литературы: Ф.М.Достоевский, Н.С.Лесков, А.Ф.Писемский, Ф.И.Тютчев, А.Н.Апухтин, А.К.Толстой, А.Н.Майков, М.П.Погодин, Я.П.Полонский и др. Н.Н.Страхов неподдельно удивлялся в своих письмах к Н.Я.Данилевскому (1874 г.): «Кн. Мещерский пожинает лавры. Везёт ему удивительно. Мало того, что Майков в него влюбился, и Достоевский пошёл к нему в работники… Понять невозможно, чем он мог заслужить такое большое усердие» [129]. Однако и сам Страхов, по собственному позднейшему его признанию, «считал долгом усердно писать тогда в «Гражданине»» [130]. А после возобновления издания «Гражданина» в 1882 г. Страхов буквально обивал пороги княжеской приёмной с предложением сотрудничества [131].

Успехи Мещерского на издательском поприще можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, на родине Обломова деятельный и напористый князь не мог не выдвинуться в первые ряды. Близко знавший Мещерского Тертий Филиппов писал о нём: «Ведь очень на вид странный человек и, кажется, мало кому приятный, а делает-таки дело, пока мы газеты читаем…» [132] Похожим был отзыв и Л.А.Тихомирова, по мнению которого, «князь Мещерский сразу виден как человек с темпераментом и практической жилкой (что бы ни говорили о нём с прочих сторон)» [133]. Без этих качеств тащить на себе в течение 40 лет издание еженедельного политического журнала (а в 1887—1895 гг. ежедневной газеты) было бы просто невозможно.

Тонкой лестью, искусной игрой на струнах тщеславия и авторского самолюбия удавалось Мещерскому очаровывать маститых писателей, о чём свидетельствует, например, его письмо к Я.П.Полонскому, обильно уснащённое приторными комплиментами. «Узнал, милейший Яков Петрович, — писал Мещерский, — что вы на днях произвели на свет Божий «Горный ключ», и что произведение это — совершенство! Не прошу, а умоляю, дайте «Гражданину» это совершенство как доказательство вашего к нему уважения, как духовную подмогу ему на трудную дорогу!..», и т. д. [134] На тот же безотказный приём Мещерского указывал А.Н.Апухтин в письме к Модесту Чайковскому (1885 г.): «Когда-то, осыпая меня преувеличенными похвалами, Мещерский уговорил меня участвовать в «Гражданине», что не принесло мне ничего, кроме неприятностей…» [135]

Помимо этого, на притягательность «Гражданина» для литераторов консервативного образа мыслей существенно повлияло и то, что в пореформенную эпоху органы соответствующего направления были наперечёт. «Человек хорошего направления нынче нелегко находит себе место в печати, — жаловался К.Н.Леонтьев Н.П.Игнатьеву в 1874 г. — Это не ко мне одному относится. Погодин говорил мне, что негде печатать… «Русский вестник» загромождён просто материалом, ибо он единственный в России журнал, в котором может печатать человек не демократического, не революционного, не буржуазно-либерального духа. «Гражданин» мал и, кажется, небогат… Остальные почти все зараза…» [136] Спустя два десятка лет Л.А.Тихомиров буквально в тех же самых словах поверял дневнику своё отчаяние (26 сентября 1892 г.): «Нам, журналистам монархического и церковного направления, просто хоть пропадай — негде писать… Теперь «Московские ведомости» получили второе предостережение… А, — храни Бог, — третье предостережение, да приостановка! Ну, что я буду делать? Чем жить? Ведь податься некуда. Вся пресса — более или менее нигилистична. А затем остаётся «Гражданин» и «Русский вестник»!..» [137]

В 1880-е гг. «Гражданин» стал надёжным пристанищем для такого «литературного изгнанника», как К.Н.Леонтьев. На страницах журнала публиковались лучшие произведения Леонтьева, сделавшие его имя широко известным в России. Мещерский весьма гордился сотрудничеством Леонтьева. В 1887 г. он писал Александру III, что «около «Гражданина» успел устроиться кружок таких сильных дарованиями и прекрасного направления сил, что это одно уже есть глубоко отрадное явление», и среди них — «Леонтьев, который из Оптиной пустыни пишет замечательные статьи и проснулся во всей силе своего оригинального и громадного таланта» [138]. На страницах «Гражданина» творчеству Леонтьева была дана высочайшая оценка задолго до того, как общественное мнение признало в нём выдающегося мыслителя, и, что важно, ещё при жизни этого «неузнанного гения». «Леонтьев, если не по количеству, так по качеству своих произведений не только ни в чём не уступает самому Тургеневу, но и во многом превосходит его», — говорилось, например, в статье «К.Н.Леонтьев как беллетрист» [139]. Однако, по мнению Мещерского, «как публицист Леонтьев имеет ещё больше значение. Сборник его рассуждений, изданных под заглавием «Восток, Россия и Славянство», а также «Византизм и Славянство», должны быть настольною книгою всякого русского человека» [140].

Сам Леонтьев рассматривал «Гражданин» как наиболее подходящий к его воззрениям орган печати и «считал писать удовольствием» для него. «Во всём я с «Гражданином» согласен, — признавался он в 1887 г., — в одном только не совсем: во взгляде на внешнюю политику нашу за предыдущие 30 лет…» В остальном же: «мы были всегда единомысленны с редактором «Гражданина»» [141].

К.П.Победоносцев печатал в «Гражданине» свои статьи, составившие впоследствии его знаменитый «Московский Сборник» (1896). Победоносцев, безусловно, оказал на Мещерского чрезвычайно глубокое влияние, особенно в период становления мировоззрения последнего в 1860—1870-х гг. Князь никогда и не скрывал этого. Так, например, в 1866 г. он писал И.К.Бабсту: «Константин Петрович перебрался вчера на новую квартиру в страну далёкую, на Кирочную; и я плачу над сим событием, ибо когда знаешь, что близко, то тогда как-то спокойно, а когда далеко, то нужно сбираться, чтобы видеться: а видеть его часто — здорово для души!..» [142]

Эпоху в издании «Гражданина» составило недолгое редакторство Ф.М.Достоевского. Вопрос о степени близости Достоевского направлению «Гражданина» остаётся дискуссионным. Ещё в 1934 г. Л.П.Гроссман высказал мнение о безусловном единстве Достоевского с лагерем консерваторов: «Восьмидесятые и девяностые годы — эпоха государственного осуществления идей Достоевского под непосредственным воздействием его единомышленников — Победоносцева, Мещерского, Тертия Филиппова…» [143] Ему возразил А.Г.Викторович, скрупулёзно подобрав в своей статье (1988) факты, свидетельствующие о расхождении во взглядах Достоевского и Мещерского [144]. Известно, однако, что Достоевский прекратил сотрудничество в «Гражданине» в 1874 г. отнюдь не из-за идейных противоречий. После ухода из «Гражданина» автор «Дневника писателя» сохранил самые приятельские отношения с Мещерским. Вплоть до своей смерти Достоевский по-прежнему оставался желанным гостем на «литературных средах» у князя [145] и, возможно, продолжал анонимно сотрудничать в «Гражданине» [146]. В 1879 г. на квартире у Победоносцевых Достоевский и Мещерский обсуждали роман последнего «Граф Обезьянинов на новом месте» [147]. После смерти Достоевского Победоносцев писал его вдове: «Я могу вам засвидетельствовать, что издание «Гражданина» поставлено теперь лучше, чем было в последнее время, и я им удовлетворён. Я уверен, что Фёд. Михайлович, если б был жив, непременно принял бы в нём теперь деятельное участие и одобрял бы его направление» [148].

Сам Мещерский признавал сильное и глубокое воздействие, которое оказали на его мировоззрение и Леонтьев, и Достоевский. «Близкие отношения с людьми, как поэт Тютчев, как Достоевский, как К.Н.Леонтьев, дали во мне русской мысли развиться», — вспоминал князь [149]. Это подтверждает своими наблюдениями и Н.Н.Страхов: «Мещерский, познакомившись и Фёдором Михайловичем, почувствовал к нему чрезвычайное расположение, охотно и искренно поддавался его влиянию» [150].

В силу вышеизложенного, нам представляется, что из крупных идеологов русского пореформенного консерватизма именно Леонтьев, Победоносцев и Достоевский (но не славянофилы) были наиболее близки тому к комплексу идей, выразителем которых выступал «Гражданин» Мещерского.

После смерти Достоевского (1881), Леонтьева (1891) и разрыва отношений с Победоносцевым (1887) для «Гражданина» настали тяжелые времена. Мещерский неоднократно жаловался, что вынужден едва ли не в одиночку заполнять номера своего журнала [151]. «Жизнь моя жутка, я должен работать один, и работаю, как каторжник, без отдыха, лишённый средств иметь помощников и сотрудников», — писал, например, князь Т.И.Филиппову 19 декабря 1896 г. [152] В 1890-х гг. в «Гражданине» выдвигаются несколько молодых публицистов (И.И.Колышко, В.В.Ярмонкин), ставших своего рода литературными «оруженосцами» Мещерского. Так, например, о Иосифе Иосифовиче Колышко (1861−1938) князь писал Александру III: «Он мой ученик, и я нюхом угадал в нём талант. Однажды он написал мне письмо. В этом письме я увидел зачатки таланта и затем стал руководить его чтениями, занятиями, убеждениями, словом, воспитанием, и Бог дал мне радость увидеть в нём не только даровитого человека, но и, главное, честного, трудолюбивого и правомыслящего труженика и гражданина…» [153] По утверждению Мещерского, он своего ученика «духовно не только воспитал и образовал, но отцовски каждым шагом руководил» [154]. В 1890—1900-е гг. Колышко (под псевдонимом «Серенький») активно сотрудничал в «Гражданине», разрабатывая преимущественно социокультурную проблематику, развивая и дополняя идеи своего патрона в этой области [155].

Валентин Васильевич Ярмонкин (1848-?), самарский помещик, начал свою литературную деятельность ещё в 1870-х гг. Однако вполне его талант публициста раскрылся на страницах «Гражданина» в 1880—1890-х гг. Здесь были опубликованы, пожалуй, наиболее интересные теоретические работы Ярмонкина «В чём природа денег» (1892) и «Основы неограниченной монархии» (1896). В журнале Мещерского он специализировался в основном на политэкономических вопросах, как всемирного масштаба, так и ограниченных рамками помещичьего имения (ему принадлежат очерки «Письма из деревни», нерегулярно печатавшиеся в «Гражданине» с 1883 по 1896 гг.). В начале 1900-х гг. он попробовал самостоятельно издавать ежемесячный журнал без сотрудников под названием «Письма идеалиста», где пытался пропагандировать выношенные им в период сотрудничества в «Гражданине» идеи, но успеха не имел.

Что касается степени распространения «Гражданина», то она никогда не была особенно высока. В 1872 г. «Гражданин» имел 1600 подписчиков. В период редакторства Ф.М.Достоевского (1873−1874 гг.) — около 2,5 тысяч. В 1877 г. подписка «Гражданина» увеличилась до 4 тысяч [156]. Рост интереса был обусловлен русско-турецкой войной и отразился тогда на тираже всех газет. Однако в конце 1878 г. журнал Мещерского был закрыт после нескольких предупреждений, вызванных шовинистическими нападками «Гражданина» на внешнеполитический курс правительства и напечатание известной речи И.С.Аксакова о Берлинском конгрессе. После возобновления издания в 1882 году рекордного числа подписчиков в 5000 «Гражданин» достиг лишь в 1894 г. [157], и то благодаря громадной казённой субсидии; ещё до 1000 номеров распространялось ежедневно в розницу. После смерти Александра III субсидии прекратились, и тираж «Гражданина» резко упал. В 1903 г. он составил лишь 2000 экземпляров и вряд ли поднимался выше вплоть до прекращения журнала в 1914 году [158]. Среди читателей «Гражданина» преобладали провинциальные чиновники, поместное дворянство, приходское духовенство и военные в штаб-офицерских чинах. «В провинции статистика подписчиков по сословиям такая, — докладывал Мещерский Александру III в январе 1885 г., — более всего: 1) духовенства, 2) дворянства. Менее всего: 1) земских управ, и 2) судебного ведомства» [159]. После учреждения в 1889 г. должности земских начальников, они вкупе с уездными предводителями дворянства составляли основной контингент читателей «Гражданина». В столицах журнал Мещерского популярностью не пользовался.

Начало издания «Гражданина» ознаменовалось сенсацией, которую вызвала передовая статья Мещерского «Вперёд или назад?». В ней, подводя итог пореформенного десятилетия, князь давал положительную оценку происшедших перемен, хотя и подчёркивал, что «Россия есть государство, освобождающееся сверху вниз». Вместе с тем, поскольку страна ещё не успела переварить многочисленные нововведения, настала пора дать ей передышку. «К реформам основным, — делал вывод Мещерский, — надо поставить точку, ибо нужна пауза, чтобы дать жизни сложиться… Лихорадочно скачущие вперёд создают упорно оттягивающих назад: и те, и другие вне истины, вне России. России же нужна разумная средина…» [160]

Либеральная пресса не увидела в дебюте «Гражданина» ничего, кроме злобной вылазки реакционеров и крепостников, мечтающих о ревизии освободительных реформ 1860-х гг. М.Е.Салтыков-Щедрин жестоко высмеял Мещерского, выведя его под именем князя Оболдуй-Тараканова в «Дневнике провинциала» («Отечественные Записки», N 2 за 1872 г.). Не ожидавший такого холодного приёма, Мещерский вынужден был оправдываться и объяснять, что под «основными реформами», которые следовало отложить на будущее, он разумел лишь учреждение центрального представительного органа, но никак не любые преобразования вообще. Однако эти оправдания не изменили негативного отношения к «Гражданину» в периодической печати. Большинство оппонентов Мещерского, соглашаясь с ним в том, что реформы далеко не дали ожидавшегося от них эффекта, в отличие от князя выход видели не в «паузе» («чтоб дать жизни сложиться»), а именно в безостановочном продолжении «основных реформ», в «увенчании здания». Но подобное расхождение отнюдь не свидетельствовало о «реакционности» князя, в чём поспешили его обвинить. Это чутко уловил Ф.И.Тютчев, который писал Мещерскому 3 марта 1872 г.: «Я с любопытством продолжаю изучать глубоко личное отношение нашей журналистики к вам. Все, как те, так и другие, хорошие и плохие, придерживаются одного и того же тона. В нём сквозит определённая досада, что ваша позиция даёт вам возможность быть искренним и серьёзным либералом без малейшей революционной закваски. Этого-то лучшие из ваших собратьев по печати вам не прощают…» [161] Согласно мнению первого редактора «Гражданина» Г. К.Градовского, ««Гражданин» 1872 года, несмотря на пресловутую «точку к реформам» и известные чудачества издателя, не изменял общему либеральному направлению» [162].

В начале 1870-х гг. у Мещерского имелись веские основания поставить перед обществом вопрос о перспективах российских реформ. К этому его подвигала не только сложная внутриполитическая ситуация, но и бурные европейские события тех лет: франко-прусская война и молниеносный разгром наполеоновской империи, Парижская коммуна… В упомянутой статье «Вперёд или назад?» Мещерский писал: «На наших глазах, идя вперёд от одного ложного движения к другому, Франция пришла наконец к своей погибели: в растленной массе образованных людей… не нашлось ни одного человека, который бы понял, что кричать «вперёд и вперёд» не есть ещё подвиг гражданского мужества…» Поэтому князь призывал брать в пример Пруссию, «где всякий понимал, что быть гражданином не значит кричать о свободе, но значит свободно участвовать в правильном движении своего народа вперёд…» Исходя из этого, Мещерский растолковывал и само название своего журнала: «Не во французском опошленном и обессиленном «citoyen «следует искать объяснение понятия «Гражданин», но в английском и немецком Burger». Только формирование среднего класса, сословия «бюргеров», по мнению Мещерского, могло придать устойчивость процессу модернизации страны. В противном случае, реформам грозило превращение в поверхностное и чужеродное явление.

В 1876 г. Мещерский опубликовал программную книгу «Речи консерватора», в которой были собраны статьи князя из «Гражданина» за 1873−1876 гг. В концентрированном виде публицистика Мещерского произвела ещё более скандальное впечатление, прежде всего своим «вызывающим заглавием». Обществу «надо почаще показывать, кого оно должно бояться» [163], указывая на книгу Мещерского, писала либеральная пресса. Однако, хотя в книге и было выпущено немало ядовитых стрел в сторону «лжелиберализма» 1860-х годов, князь не отрицал правомерность самого либерального образа мыслей, видя свою задачу лишь в том, «чтобы консерваторы перестали играть, с позволения сказать, не совсем умную роль либералов» [164].

Совершенно неверно утверждение о том, что «к 1874 г. Мещерский отказывается от положительной оценки крестьянской реформы» [165]. Ни одна из Великих реформ в «Речах консерватора» не отвергалась в принципе, Мещерский осуждал лишь «перегибы», стремление искусственно форсировать процесс преобразований. Неудовлетворительный ход реформ, по его мнению, объяснялся отсутствием сдерживающей, умеряющей радикализм реформаторов силы. Только такая сила способна сделать реформы органичными, дать им прижиться и укорениться на русской почве. Такую «почвенную» силу Мещерский видел в поместном дворянстве, в классе землевладельцев, которые в силу своей близости к народу могли лучше понимать и учитывать его истинные, а не выдуманные петербургскими бюрократами и журналистами, потребности. «Весьма вероятно, — полагал Мещерский, — что если бы вместо чиновничества и газетной печати руководителями общественного движения в духе свободы вперёд явилось русское дворянство… тогда бы с первой же минуты установилось, независимо от формы нашего управления, то самое равновесие между стремлениями вперёд западного прогресса и между охранительным движением чисто русских народных и государственных учреждений, во главе которых стоит наша церковь, и к числу которых принадлежит наша семья; и раз это равновесие было бы установлено, было бы нетрудно, при осуществлении дальнейших реформ, его поддерживать. Всё общество жило бы в духе, так сказать, этой борьбы правильной, спокойной и неизбежной, борьбы начал прогресса и её новой свободы с началами старой жизни, которая для всякого народа есть тоже свобода, и свобода весьма драгоценная, свобода его духа, его преданий, его идеалов, его верований и т. п., словом — борьбы точно такой же, каковой она является при парламентаризме в Англии…» [166]

Позиция Мещерского в «Речах консерватора» выглядит довольно умеренной (со ссылками на английский парламентаризм как пример сбалансированной политической системы). Однако сам выдвинутый им принцип либерально-консервативного «равновесия» предопределял неустойчивость этой позиции. Во второй половине 1870-х годов по мере радикализации общественных настроений, нарастания революционной борьбы с самодержавием, Мещерский, в согласии со своей теорией, должен был всё более «праветь», превращаясь из умеренного либерала (в начале десятилетия) в консерватора, а затем и в реакционера. Консервативной эволюции Мещерского способствовало и то, что к концу 1870-х гг. князь отчаялся дождаться выхода на политическую сцену российского «бюргера», который мог бы стать гарантом устойчивого развития. Суть этого разочарования, произошедшего не с одним Мещерским, на страницах «Гражданина» ярко выразил К.Н.Леонтьев: «Я, подобно людям славянофильского оттенка, — писал он о своих настроениях в 1860-х гг., — воображал почему-то, что наша эмансипация совсем не то, что западная; я не мечтал, а непоколебимо почему-то верил, что она сделает нас сейчас или вскоре более национальными, гораздо более русскими, чем мы были при Николае Павловиче. Я думал, что мужики и мещане наши, теперь более свободные, научат нас жить хорошо по-русски, укажут нам, какими господами нам быть следует, — представят нам живые образцы русских идей, русских вкусов, русских мод даже, русского хорошего хозяйства, наконец!..» [167]

Ничего подобного не случилось: освобождённый русский простолюдин начал превращаться в заурядную «европейскую сволочь», как Леонтьев называл массового человека буржуазного общества. Вполне естественно, что, испытав столь глубокое разочарование, и Леонтьев, и Мещерский обратили свои взоры к дворянству, видя в нём единственный оплот общественного порядка. Поэтому в «Речах консерватора» Мещерский производит важную «конверсию» понятий: патриотический дух, «русский народный дух» отождествляется им теперь с «дворянским духом». «Патриотизм и дворянский дух» для него «почти синонимы» [168]. Те качества, которые раньше приписывались князем раскрепощённой реформами разночинной массе «русских людей» и противопоставлялись властолюбию придворной «камарильи», теперь под пером Мещерского оказываются принадлежащими исключительно дворянству, причём в его дореформенном «формате»: «Николаевское царствование ещё так свежо, что мы именно в нём можем проверить, насколько действительно был живым дворянский дух и насколько разнообразны были его проявления», — писал князь. Этот дух проявился, прежде всего, в героизме защитников Севастополя, вышедших из «дворянских гнёзд костромской и ярославской губернии», и в творчестве «золотого века» русской литературы, чьи корни — в тех же дворянских усадьбах. «Дворянский дух» бескорыстного «служения идее» Мещерский теперь противопоставлял эгоистическому духу нарождающейся буржуазии и мертвящему духу бюрократии, тлетворное влияние которых извратило реформы 1860-х гг. Эти размышления впервые складываются в важнейший для взглядов зрелого Мещерского концепт. «Петербургский чиновник — это либерал», — утверждает князь. А противоположный «петербургскому чиновнику» консервативный полюс общества прочно связывается Мещерским с поместным землевладением: «Другого консервативного начала, кроме помещиков, и притом крупных, с преданиями от предков о чести и любви к родной земле, — право, быть не может» [169].

В период кризиса самодержавия 1879−1881 гг. князь открыто усомнился в необходимости и благотворности Великих реформ, ибо новые учреждения (суды, земства и т. д.) оказались не механизмами гармонического взаимодействия власти и общества, как когда-то ожидал Мещерский, а теми отдушинами, через которые вырывались наружу политические и социальные противоречия тогдашней России. В годы народовольческого террора, вместо того, чтобы безоговорочно поддержать правительство в борьбе с «крамолой», они, с точки зрения князя, сами становились источниками смуты. В 1880 г. Мещерский в своей книге «О современной России» громогласно объявил земскую реформу, на которую раньше возлагалось им столько надежд, «комедией» и «либеральной игрушкой» [170]. В той же книге князь поместил настоящий панегирик Николаю I, утверждая, что за время его правления «Россия доведена была почти до идеала своего исторического назначения и бытия». «Этот идеал России, — утверждал Мещерский, — есть единодержавие её» [171].

Ту же идею он развивал в брошюре «Что нам нужно? Размышления по поводу текущих событий», посвященной учреждению Верховной Распорядительной Комиссии в феврале 1880 года. «Сумасшедшие либералы, — писал Мещерский, — ждут от гр. Лорис-Меликова новых поблажек им, нового заигрыванья с ними, нового заискивания популярности у них, новых либеральных мер в угоду им… Россия ждёт от него другого. Ей не нужно никаких мер. Ей нужно одно: она ждёт спокойствия и мира под сильною, твёрдою и честною властью Единодержавного Божьего Помазанника русского Царя…» [172] Чтобы добиться успеха, считал князь, Лорис-Меликову следовало подражать М.Н.Муравьёву и его методам борьбы с крамолой. Свою брошюру Мещерский послал «диктатору», предлагая обратить внимание на его советы [173]. При личном свидании князь пытался убедить Лориса: «Теперь нужна твёрдая рука для водворения везде порядка; прежде всего надо сильную власть, а всё остальное после…» [174] Однако Мещерского ждало разочарование: Лорис-Меликов решил сочетать «волчью пасть» с «лисьим хвостом». Это, по мнению князя, было ошибкой, приведшей к катастрофе 1 марта 1881 года. Основную вину за эту катастрофу Мещерский возлагал на «Петербург», олицетворяемый либеральными бюрократами, космополитами из высшего света и представителями «передовой» печати, которые захватили в свои руки Лорис-Меликова и своим влиянием погубили дело «диктатуры».

1.5. В.П.Мещерский и К.П.Победоносцев при Александре III

После воцарения Александра III Мещерский некоторое время пребывал в тени всесильного тогда обер-прокурора Св. Синода. В ожидании своего часа, князь добровольно поступил в клиенты к Победоносцеву: посылал ему на цензуру корректуру «Гражданина», принимал к исполнению ценные указания. «Я подчинился контролю К.П.», — докладывал Мещерский царю [175]. В 1882—1885 гг. [176] Победоносцев действительно становится фактически главным редактором «Гражданина». В его письмах к Мещерскому этого периода чувствуется хозяйский тон; Победоносцев вмешивается не только в выработку общего идейно-политического направления журнала, но и в содержание и даже в стилистику отдельных статей; твёрдой рукой он то одёргивает, то науськивает Мещерского в соответствие с той или иной злобой дня. Послания Победоносцева пестрят подобными примерами.

«Ах, не играйте вы слишком крепко на дворянстве — как раз попадёте на фальшивой ноте!» — увещевал князя Победоносцев в одной из записок [177]. «Советую, — писал он в другой записке, — не говорить о председателе Кахановской Комиссии; скажите лучше — с влиятельным членом. Неловко обвинять прямо Каханова в желании уничтожить дворянство…» [178] А по иному вопросу Победоносцев даже требовал: «Лучше помолчите, лучше и для дела…» [179] Подчас опека «Гражданина» становилась мелочной. Возмущение Победоносцева могло вызвать даже упоминание в журнале о рождественской ёлке: «В статье сегодняшней „Добрая мысль“ — фальшивая нота и мысль! — обрушивался он на Мещерского. — Самая ёлка есть фальшь на Русской земле и превращена в пущую фальшь нашими благотворительными дамами!..» [180] Некоторые установочные записки Победоносцева Мещерский включал в тексты своих дневников на страницах «Гражданина» как свои собственные [181]. И тогда князь слышал слова одобрения из уст грозного ментора: «Последние NN „Гражданина“ очень удовлетворяют меня, не сомневаюсь в успехе, если так пойдёт…» [182]

Именно на страницах «Гражданина» в мае 1882 г. Победоносцев наткнулся на имя Д.А.Толстого, которым Мещерский предлагал заменить Н.П.Игнатьева, дискредитировавшего себя играми в Земский собор. Высказанная Мещерским идея настолько пришлась по душе обер-прокурору, что он ухватился за неё и употребил всё своё влияние, чтобы убедить царя назначить Толстого министром внутренних дел [183]. Это участие Мещерского в назначении, которое Александр III вскоре признал в высшей степени удачным, сыграло, видимо, немаловажную роль в возвращении царём своего благорасположения князю.

Толстой также не забывал услуги, оказанной князем. При посредничестве графа Мещерский испросил у Александра III казённую субсидию для «Гражданина» [184]. Размер этой субсидии в 1882- 1887 г. составлял 3 тыс. руб., ежемесячно выдаваемых князю из сумм Министерства внутренних дел товарищем министра И.Н.Дурново [185]. Рептильное положение его журнала нисколько не смущало Мещерского. На все намёки и укоризны в продажности он отвечал вопросом: «Если хамы нашей печати находят светлыми деньги, идущие на жидовские издания из разных банков, то интересно было бы понять, почему деньги, идущие от правительства на помощь хорошим изданиям, должны быть признаны тёмными?..» [186]

Помимо «Гражданина», выходившего дважды в неделю, Мещерский с 1884 г. регулярно передавал через доверенных лиц царю особый рукописный «Дневник», в котором помещал «и мысли, и слухи, и толки, и сплетни», по цензурным соображениям не попадавшим на страницы «Гражданина». Наиболее часто затрагиваемой темой в этом «Дневнике» Мещерского сразу стала ситуация в Министерстве финансов. Тяжёлые последствия русско-турецкой войны 1877−1878 гг. и экономический кризис первой половины 1880-х гг. обрекли российский бюджет на хронический дефицит, который ведомству Н.Х.Бунге никак не удавалось преодолеть. Мещерский, однако, видел в этом злую волю ближайших сотрудников либерального министра финансов. Под огонь его критики попадали прежде всего директор Департамента окладных сборов А.А.Рихтер, вице-директор того же Департамента В.И.Ковалевский, управляющий Крестьянским и Дворянским банками Е.Э.Картавцев, которых князь называл то «красными», то «динамитчиками и анархистами», то агентами Бисмарка и еврейских банкиров [187]. В экономическом курсе, проводимом Бунге и его помощниками, угадывались, по мнению Мещерского, «несомненные попытки вести политику финансов к такому острому положению, чтобы, указывая на оное, можно было бы сказать: да, одно спасение в конституции!..» [188]

Поэтому в смене руководства финансового ведомства Мещерский усматривал «единственное верное средство спасти нашего Государя от того проклятого политического заговора, который деятельно осуществляется под прикрытием добродушного Бунге в Министерстве Финансов, где несколько человек хотят привести Государя посредством банкрота и бунтов к тому, чтобы Его вынудить отречься от Самодержавия… Их заговор не политический, он под суд не ведёт; нельзя их привлечь к ответственности за то, что они желают конституции, и вдохновляют Бунге в таком духе, который им нужен. Бумаги и дела следов заговора не носят, но результаты зато выражают их замысел: вы видите застой полнейший, недоверие к времени полное, безработица везде и дефицит растёт не по дням, а по часам. Против этого одно спасение: изгнать поскорее всех этих людей из Министерства Финансов, а для этого нужно назначить нового министра финансов…» [189]

С декабря 1885 г. князь в своих «секретных» дневниках настойчиво предлагал царю назначить вместо Н.Х.Бунге Ивана Алексеевича Вышнеградского. «С назначением Вышнеградского, — обещал Мещерский, — немедленно прекратился бы маразм. Во главе финансов стал бы умный русский человек, ясно понимающий нужды России и времени и отлично знакомый со всеми врагами русских интересов в областях банков и биржи…» [190]

В критике министерства финансов Победоносцев не отставал от Мещерского, но настойчиво предлагаемая последним на место Бунге кандидатура Вышнеградского была встречена обер-прокурором в штыки. По свидетельству Мещерского, 17 декабря 1886 г. в разговоре между ними Победоносцев отозвался о назначении Вышнеградского как о «вещи мудрёной и опасной». «Вышнеградский, — заявил Победоносцев, — прошёл через медные трубы; ну значит, на нём остались следы этого прохождения, волею-неволею этот человек должен был возиться с разными тёмными личностями!..» В ответ Мещерский обвинил Победоносцева в «пуризме» и указал на отсутствие альтернатив, ввиду «критического и безвыходного» положения финансов и неимения «другого Вышнеградского по гению, но с душою ангела» [191]. Собеседники не нашли взаимопонимания.

Однако Александр III, по-видимому, склонялся к точке зрения Мещерского, тем более что в пользу Вышнеградского вёл бурную агитацию и М.Н.Катков [192]. В апреле 1886 г. царским повелением Вышнеградский был назначен членом Государственного совета, а 1 января 1887 г. — министром финансов. Назначение Вышнеградского, состоявшееся вопреки воле Победоносцева, вызвало у него крайнее раздражение. В первой половине 1880-х гг. безраздельное влияние обер-прокурора позволяло ему расставлять на важнейшие государственные посты своих выдвиженцев: М.Н.Островского — министром государственных имуществ в 1881 г., И.Д.Делянова — министром народного просвещения в 1882 г., Е.М.Феоктистова — начальником Главного управления по делам печати в 1883 г., Н.А.Манасеина — министром юстиции в 1885 г. Однако назначение Вышнеградского, несмотря на протводействие главы Синода, явственно обозначило начало заката эры Победоносцева. «Что ноньче я могу, я ничего не могу, ноньче по „Гражданину“ людей назначают!» — сетовал Победоносцев [193].

Ещё более серьёзный урон понесла группировка Победоносцева летом 1887 г. со смертью М.Н.Каткова, чьи «Московские ведомости» всегда оказывали мощную информационную поддержку этой группировке. Смерть Каткова (а также умершего ещё раньше, в январе 1886 г., И.С.Аксакова) отдавала в руки редактора «Гражданина» монополию в консервативной публицистике. «Каткова уже нет, — констатировал Мещерский в письме к царю, — из известных по своей преданности правительству и консервативным принципам остался я один…» [194] Новый статус Мещерского как лидера консервативной печати позволил ему летом 1887 г. добиться согласия Александра III на преобразование «Гражданина» в ежедневную газету. С 1 октября 1887 г. «Гражданин» начал выходить в ежедневном формате, благодаря выдаваемой Мещерскому из государственного казначейства секретной субсидии, которая отныне составляла 98 тысяч руб. в год. Столь щедрая поддержка стала возможной не только благодаря расположению императора, но и содействию княжеских выдвиженцев — Вышнеградского и Дурново [195].

Вместе с тем Мещерский начинает интригу с целью завладеть и «Московскими ведомостями», что вызвало яростный отпор со стороны Победоносцева. Сплочённая группа бюрократов во главе с обер-прокурором отстаивала кандидатуру С.А.Петровского на вакантное место редактора «Московских ведомостей», Мещерский выдвигал своих претендентов: сотрудника «Гражданина» поэта А.А.Голенищева-Кутузова и историка Д.И.Иловайского. Суть конфликта князь подробно разъяснил в письме к царю 12 октября 1887 г.: «Два слова о варящейся теперь каше отдачи «Московских ведомостей"… Делянов совсем, а Победоносцев отчасти совсем одурачены и обойдены в этом деле гаденькою денежною интригою. Они стоят горою за отдачу «Московских ведомостей» Петровскому, бывшему у Каткова смиренным прислужником. Но барин умер, и холоп возомнил и стал нагл и нахален в своих замыслах… Почему же за него стоят? Увы, по простой причине: его выдвигает Феоктистов, начальник печати, а Феоктистов получал от Каткова содержание как корреспондент из Петербурга «Московских ведомостей», а Петровский обязался ему платить втрое больше. Вот и всё. А так как Островский живёт с мадам Феоктистовой, то и Островский горою за Петровского… И вот на совещании у Делянова они забраковали — шутка сказать кого — графа Кутузова, идеала чести и смелости, Иловайского, — а Петровского выбрали. Победоносцева не было на совещании, но Феоктистов заговаривать зубы Победоносцеву умел не раз…» [196]

Борьба за «катковское наследство» стала причиной поднятого в июле 1887 г. усилиями клики Победоносцева скандала вокруг странных отношений князя Мещерского и некоего горниста одного из гвардейских полков. Мещерский был обвинен в мужеложстве [197]. Сам князь решительно отвергал подобные наветы, и, в свою очередь, в письме к царю разоблачал своих противников: «Допустив даже, что все взводимые на меня клеветы правдоподобны, что они значат сравнительно с тою мерзостью, про которую Победоносцев отлично знает, — продажи Феоктистовым Островскому жены и сожития втроем, при условии, что за это Феоктистов пользуется милостями Островского. По-моему, нет мерзости на свете мерзее этой, и что же? Тот же Победоносцев, который отлично знает, что летняя история моя — это клевета и ложь… этою клеветою чернит меня и смущает Вас, и тут же, всё зная про Феоктистова, находит согласуемым с Вашими интересами поддерживать сделку Феоктистова с Петровским…» [198]

«Война компроматов» формально не принесла решающего успеха ни одной из сторон. Редактором «Московских Ведомостей» был назначен Петровский. С другой стороны, Александр III не внял скандальным обвинениям в адрес Мещерского и полностью сохранил своё доверие к князю. Не повлиял на решение царя и серьёзный разговор с глазу на глаз с Победоносцевым в Гатчине осенью 1887 г. Обер-прокурор Св. Синода попытался разъяснить Александру III «всю нелепость создания какой-то силы в лице Мещерского, безнравственность коего давно известна, а между тем ему дают деньги на издание газеты, к нему постоянно собираются некоторые министры, как Вышнеградский, Делянов, Дурново, Филиппов, которые думают иметь в Мещерском поддержку. Сам граф Толстой циркулярно рекомендовал волостным правлениям подписаться на газету Мещерского… Всё это Победоносцев высказал государю, предостерегая его против слишком близких с Мещерским сношений…» [199] Однако красноречие обер-прокурора не возымело действия, и с этого времени уже советы Мещерского, а не Победоносцева, становятся определяющими при назначениях на высшие посты в правительстве.

Любопытно, что и в декабре 1887 г., и весною 1888 г. Мещерский в глубоко прочувствованных письмах призывал Победносцева к взаимному покаянию и прощению обид, протягивая руку примирения. Князь указывал на то, что раздоры между консерваторами ослабляют позиции защитников самодержавия [200]. Однако ответа так и не дождался.

Во второй половине царствования Александра III между бывшими соратниками происходят яростные схватки вокруг вакантных министерских портфелей, которые неизменно заканчиваются победой Мещерского. В 1889 г. на место государственного контролёра назначается приятель Мещерского, давний сотрудник «Гражданина» Т.И.Филиппов. При этом Мещерскому пришлось выдержать нелёгкую борьбу. Победоносцев неоднократно письменно и устно предостерегал царя против назначения Филиппова, выдвигая, со своей стороны, кандидатуру А.А.Половцова. Покидавший пост государственного контролёра Д.М.Сольский в разговоре с Александром III также назвал Тертия Филиппова «неподходящим» преемником себе. Однако слово Мещерского перевесило все возражения [201]. «Господь да благословит Вас! Указ получен», — писал князю Филиппов 26 июля 1889 г., прекрасно понимая, кому он обязан своим назначением [202].

В апреле того же года занял место министра внутренних дел И.Н.Дурново, которого Мещерский в письмах к царю прочил в преемники графа Д.А.Толстого, начиная с лета 1884 года. И в этом вопросе князю удалось заблаговременно сломить сопротивление Победоносцева, отстаивавшего кандидатуру Н.А.Манасеина. Суть конфликта отразилась в разговоре Мещерского с петербургским градоначальником П.А.Грессером, записанном в княжеском «Дневнике» для царя 4 сентября 1887 г.: «Явился вопрос: ну, а если граф Толстой уйдёт, что тогда будет? Грессер сказал мне: я боюсь гуляющего слуха по городу, что Победоносцев спит и видит на месте Толстого Манасеина. — Оба вместе мы сказали: не дай этого Бог! И если я это сказал, то потому, что твёрдо уверен в том, что Манасеин при всём своём уме ничего не знает о тех разнообразных сферах жизни государственной и общественной, которые обставляют со всех сторон область министра внутренних дел, и ещё меньше знает интересы и нужды России, не говоря уже о том, что он ещё вчера был заклятым врагом дворянства и всего консервативного строя нашей старой жизни… Перебрав в разговоре того или другого из кандидатов, мы всё-таки пришли к одному и тому же лицу, то есть к И.Н.Дурново, у которого опыт есть, большой такт и знание России живое, а не теоретическое…» [203]

Новое столкновение произошло в конце 1888 г., когда в Государственном Совете разгорелись баталии вокруг закона о земских начальниках. Внесённый Министерством внутренних дел проект подвергся ожесточённым нападкам оппонентов, в числе которых оказался и Победоносцев. Когда чаша весов начала склоняться в их пользу, Мещерский написал энергичное послание самому императору с требованием вмешаться. «По первоначальному проекту, — объяснял князь, — предполагалось мирового судью в уезде, как учреждение ненужное и вредное в иных случаях, вовсе упразднить и заменить участковыми начальниками… В этом именно заключалась суть проекта, его спасительная сила, ибо кроме духа кляузничества, мировой судья представлял собою в уезде главную причину падения правительственной власти, и притом по выбору. И что же? Победоносцев и Манасеин на предварительном совещании исторгли от гр. Толстого роковую уступку; она заключалась в том, чтобы сохранить мировых судей, а дела их разделить между ними и между новыми участковыми начальниками!.. Манасеин и Победоносцев, оба бюрократы, понятия не имеющие о деревне и о провинции, добились от Толстого, пользуясь его болезнью, такой уступки в проекте участковых начальников, которая оказалась равносильною не только уничтожению проекта, но и ухудшению положения в будущем сравнительно с нынешним…»

«При этих условиях, — пугал Мещерский царя, — несомненно, задуманная реформа вот что произведёт: она ухудшит безвластие и хаос в уезде, она парализует силу нового участкового начальника; она вызовет новый антагонизм между ведомствами на месте, в мире мужиков; она вызовет взрыв разочарования в одних и негодование в других вследствие обложения двойными сборами, и всё это в руку — кому же? — социалистам и шайке Лориса, хотящей посредством безначалия довести до необходимости конституции…» [204]

Своё письмо князь подкрепил рядом закулисных интриг и серией статей в «Гражданине», ратующих за ликвидацию института мировых судей одновременно с принятием закона о земских начальниках. Эта активная кампания окончилась известной высочайшей резолюцией 28 января 1889 г., неожиданно для всех решившей дело в точном соответствии с пожеланиями Мещерского [205].

Росту авторитета Мещерского в глазах Александра III способствовала и знаменитая «вендрихиада». После крушения царского поезда у станции Борки в октябре 1888 г. император возымел намерение навести порядок в изрядно запущенном российском железнодорожном хозяйстве. Мещерский откликнулся предложением назначить в Министерство путей сообщения на должность специального инспектора с неограниченными полномочиями полковника А.А.Вендриха, обещая, что тот будет беспощадно «душить мошенников и вводить экономию». Царь утвердил назначение. «Путейское ведомство переживало тяжкие дни, — вспоминал современник событий. — На железных дорогах свирепствовал полковник Вендрих. Этого честного, но крутого немца сочинил князь Мещерский, указав на него императору Александру III, как на единственного человека, способного рассеять хаос русских железных дорог… Вендрих разворотил осиное гнездо «кукуевцев» (так называли путейское ведомство в память катастрофы у ст. Кукуево)… Вендрих крошил, начальники дорог сходили с ума и по России пронёсся стон от «вендрихиады"…» [206] Силовой энергичный стиль полковника пришёлся по вкусу Александру III; он даже собирался выдвинуть Вендриха на пост министра путей сообщения, и лишь всеобщее сопротивление столичной бюрократии, повергнутой в ужас самоуправством полковника, заставило царя отказаться от своего намерения. Однако Александр III ещё раз убедился, что, несмотря на поразившее консервативный лагерь «отсутствие людей», о котором не переставал вздыхать Победоносцев, князь Мещерский умудрялся выискивать и рекомендовать весьма успешных, с точки зрения царя, деятелей…

Перемены, последовавшие в судьбе Мещерского начиная с 1887 г., благоприятно отразились и на бытовой стороне жизни князя. До сих пор Мещерский постоянно испытывал материальные трудности. Полученная им по разделу наследства после смерти отца (1876 г.) доля целиком ушла на оплату долгов по изданию «Гражданина». Теперь же щедрые субсидии позволили ему завести собственную типографию, которая, благодаря покровителям Мещерского в высшей администрации, стала получать выгодные казённые заказы. Закончились скитания по гостиницам и меблированным комнатам. Отныне Мещерский поселился в квартире дома N 6 по Гродненскому переулку, где прожил более 20 лет. В этом же доме находилась и редакция «Гражданина». У Мещерского появился собственный выезд, дача в Царском Селе… Вокруг редактора «Гражданина» сформировался кружок молодых людей, которых Мещерский называл своими «воспитанниками» и «духовными детьми». Пользуясь своим влиянием и связями, князь усиленно проталкивал вверх по карьерной лестнице этих «духовных детей», среди которых выделялись будущий флаг-капитан Николая II К.Д.Нилов, печально знаменитый аферист И.Ф.Манасевич-Мануйлов, известный журналист, сотрудник «Гражданина» И.И.Колышко и Н.Ф.Бурдуков. Последнего Мещерский, не имевший ни жены, ни детей, объявил в своём завещании наследником. В обществе, однако, Бурдукова, как и других «духовных детей», считали просто-напросто «миньонами» Мещерского. О Нилове, например, С.Ю.Витте писал: «Он в молодости был очень любим князем Мещерским, так что у князя Мещерского имеются на его столе различные фотографические карточки мичмана Нилова в различных позах. Тогда он был красивым молодым человеком…» [207]

Помимо продвижения «духовных детей», своё всё возрастающее влияние Мещерский использовал для бесцеремонного вмешательства в правительственную деятельность. В мае 1892 г. в Петергофе состоялось свидание Мещерского с царём, на котором, обсуждался вопрос о кадровом составе Государственного совета [208]. Оппозицию последнего контрреформам князь приписывал преобладанию в нём либеральных бюрократов и рекомендовал изменить принцип выдвижения кандидатур в члены Государственного совета, предлагая назначать не только «петербургских сановников» и министров-бюрократов, но и администраторов-практиков из числа провинциальных губернаторов. Взгляды Мещерского нашли полное понимание у царя, и результатом этого свидания стало смещение государственного секретаря А.А.Половцова, олицетворявшего для Мещерского не только «шуваловскую партию» с её «нерусскими инстинктами», но «связь со всеми денежными тузами и воротилами, не исключая, разумеется, и жидовских» [209].

В 1892 г. политическое влияние Мещерского достигло апогея. Фактически ни одно из крупных назначений этого года не обошлось без веского слова редактора «Гражданина». Весной 1892 г., когда Вышнеградский рекомендовал С.Ю.Витте на пост министра путей сообщения, Александр III первым делом поинтересовался мнением Мещерского о кандидате и лишь после одобрения последнего назначил Витте министром [210]. А после того, как в августе 1892 г. Витте заместил внезапно заболевшего Вышнеградского, то на освободившееся место министра путей сообщения был назначен другой преданный сторонник Мещерского А.К.Кривошеин. Членами Государственного совета в том же году сделались выдвиженцы Мещерского пензенский губернатор А.А.Татищев и черниговский — А.К.Анастасьев. Тесно взаимодействовали с князем также петербургский градоначальник П.А.Грессер и управляющий Дворянским и Крестьянским банками А.А.Голенищев-Кутузов. Все эти государственные деятели, так или иначе обязанные Мещерскому своей карьерой, собирались по средам на квартире Мещерского для собеседований, и эти собрания князь самодовольно называл «форумом». В декабре 1892 г. в «сферах» начали всерьёз поговаривать о возможности назначения самого князя Мещерского в члены Государственного совета [211].

Разумеется, даже в эти годы Мещерский не был всесильным «временщиком», влияние которого являлось бы решающим при принятии политических решений. Сила князя, как справедливо заметил А.А.Половцов, заключалась в том, что «он говорит в тон» господствующему в Гатчине настроению [212]. Но это настроение в правительственных и придворных кругах Мещерский старался создавать всеми доступными ему способами, и не без успеха. Разумеется, нельзя преувеличивать роль князя, но нельзя и сводить её лишь «к далеко не всегда принимаемым советам» [213]. А.С.Карцов в своей диссертации обстоятельно проанализировал механизм функционирования княжеского салона как инструмента «вневедомственного влияния», как центра согласования и продвижения интересов различных группировок правящей элиты. С точки зрения, Карцова определённой институционализации салона Мещерского (просуществовал около 40 лет: с 70-х годов XIX в. до 1914 г.) способствовала «очевидная нужда верховной власти во внебюрократических каналах консультации и подбора кадров». Соглашаясь в целом с такой «реконструкцией» княжеского салона, заметим, что в трактовке Карцова несколько теряется личность самого Мещерского, которая как бы превращается в функцию или «равнодействующую» сложных взаимоотношений «элитных и лоббистских групп», «социальных слоёв» и «коллективных образований» [214].

Нам представляется, что Мещерский не был только ширмой каких-то группировок, своего рода «коллективным Мещерским». Обыкновенно князь играл «свою игру», искусно создавая впечатление перед царём, что он выступает транслятором чаяний той или иной значимой группы политической элиты, а перед бюрократией и обществом — что является выразителем воли и мысли государя. Как писал царю в 1892 г. нижегородский губернатор Н.М.Баранов, «помощью целой системы манипуляций г. Мещерскому удалось уверить множество легковерных людей, что он, Мещерский, есть редактор негласного «Правительственного Вестника», что газета его веский настольный журнал и что сам он, неся знамя дворянства, призван быть комментатором высших правительственных идей, симпатий, целей, желаний и стремлений». В действительности, полагал Баранов, «Гражданин» — это «подмостки зловредного фигляра», а «знамя г. Мещерского это есть бутафорская тряпка из его собственного балагана» [215].

В.Н.Коковцов в своих воспоминаниях описывал ту же самую «систему манипуляций» Мещерского, с которой ему пришлось столкнуться в годы своего пребывания в должности председателя Совета министров (1911−1914). Чутко улавливая перемены в политической атмосфере, собирая всевозможные «слухи и толки», Мещерский самоуверенно и развязно обсуждал в «Гражданине» якобы предстоящие увольнения и назначения высокопоставленных чиновников. Время от времени предсказания Мещерского сбывались. «Отсюда, — пишет Коковцов, — как-то невольно, мало-помалу, возникает впечатление о влиянии газеты, о доступности для неё, по крайней мере, достоверных сведений из центров действительного осведомления. Такое впечатление, в свою очередь, ведёт в известных кругах к возникновению желания сблизиться с тем, кто так умело угадывает события, а может быть, даже косвенно располагает возможностью направлять их. Отсюда — только один шаг до стремления людей приблизиться к этому очагу, до желания пользоваться им в своих личных интересах, до готовности идти по пути его советов и указаний».

С другой стороны, важнейшим элементом этих манипуляций становится создание себе Мещерским ореола особы, приближенной к императору. Для этого «он начинает по всяким поводам, а часто и без малейших поводов, писать государю письма, навязывая свои взгляды на людей и на дела, и не смущается тем, что многие письма остаются долго или даже вовсе без ответа. Он продолжает писать и писать, добиваясь от времени до времени и личных аудиенций, которые приносили ему двойную пользу. На них он старается устраивать свои личные дела или «радеть родному человеку», убеждая тем воочию свой антураж в своём исключительном положении, а ещё более он широко рассказывает направо и налево, что он говорил государю и что ему говорил государь, безотносительно к тому, отвечало ли это истине или нет, и этим снова вселял он не только среди высших провинциальных чиновников, аккуратно ездивших к нему на поклон, но иногда и среди многих высших столичных сановников такую же веру в его влияние…» [216]

Мещерский не стеснялся навязывать роль рекламного агента своего журнала самому императору. «Дерзаю просить и умолять Вас, Государь, — писал он Александру III, — при случае, к слову, упоминайте о «Гражданине» при министрах, Великих Князьях, дабы слагалось впечатление, что Вы уважаете этот журнал и интересуетесь им. Я убеждён, что два, три слова мимоходом Вами пророненные, будут иметь благотворную силу на судьбу «Гражданина» в известных сферах Петербурга» [217].

Таким образом, авторитет Мещерского держался в значительной степени на блефе и иллюзии, разных qui pro quo, что не мешало, однако, этому фантомному образу подчас оказывать вполне ощутимое влияние на ход событий. Устойчивость этой политической фантасмагории объясняется, конечно, не только виртуозностью Мещерского или какими-то другими его личными качествами, но и рядом объективных причин. Во-первых, рождению подобных миражей много способствовала внутренняя противоречивость социально-экономического курса самодержавия, приобретавшая подчас, если употребить психиатрическую терминологию, шизофренические черты. С одной стороны, правительство (особенно в царствование Александра III), стремясь к расширению и упрочению своей социальной базы, предпринимало разнообразные усилия, направленные на консервацию полуфеодальных отношений в деревне, на прикрепление крестьян к земле и к общине, на восстановление доминирующего положения поместного дворянства. С другой стороны, то же самое правительство преследовало цели всемерного развития промышленности, торговли, железнодорожного транспорта, вынуждаемое к тому объективными экономическими, политическими и военными потребностями. Однако рост современных капиталистических секторов в промышленности и финансах, проникновение рыночных отношений в сельское хозяйство, втягивание России в систему мирохозяйственных связей неотвратимо подтачивали все вековые устои экономического быта как барина, так и мужика. Размывание же феодально-патриархального порядка в деревне неумолимо вело к исчезновению главнейшей исторической опоры самодержавного строя.

Это фундаментальное противоречие в политике самодержавия не укрылось от внимания современников. «Не может быть сомнения в том, — считал, например, А.А.Кизеветтер, — что неудержимое преображение России в течение второй половины XIX столетия из страны архаического натурального хозяйства в страну растущего безостановочно капитализма прямым путём вело Россию к неизбежному переходу от патриархального самодержавия к буржуазной конституции. Не может быть сомнения также в том, что экономическая политика и Вышнеградского и Витте, — совершенно независимо от их личного политического profession de foi, внушаемого либо традицией, либо карьерными соображениями, — лила воду на мельницу конституционного движения, развившегося в широких слоях общества…» [218]

Но при этом режим самодержавия, ощущая себя висящим на воздухе, но не допуская и мысли о конституционной реформе, судорожно пытался нащупать привычную с крепостных времён почву под ногами — преданных дворян и верных мужиков, заслоняемых буржуазной и чиновной интеллигенцией. Вот в этой-то исторической ситуации князь Мещерский — не гений зла и не ангел света, а всего лишь умный человек и талантливый журналист, лично честный, хотя и не без склонности к интригам, — и превращался в политическую фантасмагорию. Попытки выстроить неформальные каналы донесения «правды», «гласа народного» к престолу, помимо публично-правовой, «регулярной» сферы, через медиумов, подобных Мещерскому, мистифицировали и фальсифицировали отношения власти и общества. Не доверяя не только парламентарным, но и бюрократическим механизмам обратной связи, самодержавие искало контактов с «землёй» в области личных, произвольных отношений, где подобные контакты быстро приобретали иррациональный характер. «Целый ряд людей, не занимавших никакого служебного положения, достигли высокого звания царских советчиков, — вспоминал князь С.М.Волконский, — одни пользовались официальным признанием, другие находили возмещение за отсутствие гласности в большей близости к личности царя. Таковы: князь Мещерский, издатель «Гражданина»; генерал Богданович; оккультист француз Папюс; заменивший его, чуть не парикмахер, Филипп; предсказатель погоды Демчинский; тёмный князь Андронников и, наконец, — Распутин. Интересная галерея для будущего историка. Это, конечно, ступени, которыми самодержавие сходило в могилу…» [219]

Одной из таких ступеней можно считать поражение Победоносцева в борьбе с Мещерским за влияние на царя в конце 1880-х гг. Поражение это, с одной стороны, было обусловлено разочарованием Александра III в способности обер-прокурора и его клевретов предложить конструктивную программу нового, постреформенного правительственного курса. Победоносцев, незаменимый в роли душителя либеральных веяний, никак не подходил на роль генератора свежих идей. В начале царствования, когда перед императором стояла задача прежде всего притушить революционные и оппозиционные очаги, Победоносцев пользовался доминирующим влиянием. Позднее на первый план вышли вопросы, куда и как идти дальше, и здесь обер-прокурор ничего не сумел предложить царю, кроме пресловутого «подмораживания». Александр III жаловался С.Ю.Витте, что «из долголетнего опыта он убедился, что Победоносцев отличный критик, но сам никогда ничего создать не может» [220]. Мещерский, напротив, буквально фонтанировал новыми идеями, всегда имея наготове какое-нибудь конкретное предложение по любому вопросу. Эти предложения могли быть рациональными, могли быть фантастическими, как, например, его план решения Восточного вопроса путём покупки у Турции за 9 млн руб. черноморских проливов [221]. Но на фоне бессильного пессимизма Победоносцева неунывающий Мещерский вселял в Александра III больше уверенности в завтрашнем дне [222].

Однако раскол, происшедший между Мещерским и Победоносцевым в 1887 г. и так и не преодолённый до смерти последнего в 1907 г., лишь отчасти можно объяснить личными амбициями, разницей характеров и темпераментов. За их столкновениями по поводу замещения административных должностей кроются не только устремления продвинуть свою креатуру, но и принципиальные расхождения. В подборе кандидатов на должности нетрудно увидеть глубокое различие отстаиваемых ими моделей государственного управления. Кандидаты Победоносцева (Делянов, Островский, Манасеин, Половцов) — это образованные правоведы, прошедшие долгие путь становления в качестве администраторов в аппаратах центральных ведомств. Выдвиженцы Мещерского — это либо «харизматики» типа Вендриха из военной среды, либо люди, возвысившиеся из провинциальных губернаторов и предводителей дворянства (И.Н.Дурново, А.К.Кривошеин, Татищев, Анастасьев [223]) и привыкшие в своей деятельности больше полагаться на личное усмотрение, нежели на Свод Законов. Не принадлежал к бюрократическому миру и вышедший из частного бизнеса Вышнеградский.

В одном из посланий к Александру III Мещерский нарисовал яркий потрет с натуры одного из образцовых администраторов — полтавского губернатора Янковского: «Он умный человек, бесспорно. Из его рассказов замечателен факт усмирения крестьянского мятежа приказанием сечь. После розог, влепленных барабанщиком роты первому говоруну, молодому парню, и он, и вся громада крестьян разом смирились. А бунтовали они чуть ли не два года…» [224] Способность переступить через регламент и норматив, пренебречь юридической процедурой и буквой закона ради пользы дела, то есть способность не быть бюрократом, особенно ценилась Мещерским в представителях власти. На этой почве возникали серьёзные недоразумения между князем и лагерем Победоносцева. Так, Феоктистов, человек из этого лагеря, отзывался о бывшем пензенском губернаторе Татищеве, назначенном усилиями Мещерского членом Государственного совета, весьма категорично: «Это в полном смысле слова дубина» [225]. Противоположным было мнение князя: «Я не раз в Петербурге слышал в чиновничьих сферах толки про простоту и чуть ли не глупость Татищева. Почему это? А потому именно, что у него бездна здравого практического смысла и отсутствие кабинетного, мёртвого, чиновничьего ума. Он олицетворение практического рассудка того Губернатора, какой нужен теперь России до зарезу, губернатора русского человека, и губернатора джентльмена, барина, но не заграничного, а чисто русского» [226].

Иными словами, Мещерский выступал сторонником волюнтаристских методов управления, такой системы, где центром принятия решений является та или иная конкретная личность, а источником её полномочий — личное же доверие монарха. При этом стиль подобных властных отношений воплощал для Мещерского архетип «чисто русского барина», напоминающий о патриархальных порядках крепостной вотчины. Победоносцев же принадлежал к числу адептов управления бюрократического, то есть более или менее законосообразного, имеющего характер регулярности и формальной законности. Он возмущался «глупыми и наглыми статьями» Мещерского, которые позволяли врагам существующего режима «утверждать, что самодержавие как противоположение законности есть беззаконие» [227].

Это различие моделей управления ярко проявилось в дискуссии вокруг учреждения земских начальников. С точки зрения Мещерского, это учреждение есть единоличная власть, не связанная формальностями закона, т. е. власть, так сказать, «быстрого реагирования», имевшая к тому же подчёркнуто сословный характер (дворяне должны были надзирать за крестьянами [228]). Противодействие закону о земских начальниках исходило, по мнению князя, «от бюрократической и либеральной оппозиции» [229]. Бюрократы Победоносцев и Манасеин, «понятия не имеющие о деревне и о провинции» (а Манасеин вдобавок ещё и «либеральный человек по своим политическим взглядам» [230]), естественно сомкнулись с либеральной фрондой Государственного совета в своей ненависти к земским начальникам. Объединяло их, в глазах Мещерского, то, что все они рабы доктрины и теории, формально-рационального мышления. Оппозицию Победоносцева, его невольное единство с «шайкой Лориса» Мещерский объяснял именно этим: «Ну что такое протест Победоносцева в этом вопросе? Ничего ровно: повторение слов Манасеина, а Манасеина протест и того менее. Ни тот, ни другой этого вопроса практически не знают. Все их возражения — теория и фраза!..» [231]

Размежевание с «бюрократическим либерализмом», в котором оказался замешан даже Победоносцев, стало последним важным этапом в самоопределении Мещерского как идеолога консерватизма (двумя предыдущими этапами можно считать размежевание с «аристократическим европеизмом» Шувалова — Валуева и с славянофильским «либерализмом» Аксакова — Чижова). Отвергнув последовательно идеи конституционализма частной поземельной собственности в конце 1860-х гг., свободу слова, печати, независимый суд и принцип самоуправления в виде земских учреждений в течение 1870-х гг., в конце 1880-х Мещерский признал даже бюрократию в лице самых верноподданных её элементов враждебной принципу того идеального самодержавия, которое могло бы стать «палладиумом России».

1.6. В.П.Мещерский и Николай II

В первые годы царствования Николая II князь Мещерский вновь оказался в тени, оттеснённый от престола другими фаворитами. В конце 1894 г. государственный контролёр Филиппов, проявив «чёрную неблагодарность», представил Николаю II всеподданнейший отчёт с разоблачением злоупотреблений и махинаций по министерству путей сообщений А.К.Кривошеина, Колышко и Мещерского [232]. В результате, первые двое были уволены, а репутация князя в глазах императора сильно пострадала. Бывшие сторонники и союзники поспешили отмежеваться от опального «временщика». И.Н.Дурново заявил Николаю II, что «разочаровался в князе Мещерском» и посоветовал не давать тому больше денег на издание «Гражданина».

Лишь когда на посту министра внутренних дел оказался Д.С.Сипягин, дальний родственник Мещерского, князю удалось постепенно восстановить былое положение. Сипягин, которого Мещерский называл по-родственному «Митей», не отличался, согласно единодушному мнению современников, особенным глубокомыслием. Видимо, поэтому откровенную и грубую лесть Мещерского новый министр внутренних дел воспринимал всерьёз. Так, в одном из своих писем, князь сравнивал Сипягина ни с кем иным, как с самим Спасителем. «Знаешь ли что, Митя? — писал Мещерский в пасхальное воскресенье 1900 г. — Ты теперь единственный человек на Руси, жизнь и судьба которого по смыслу их призвания имеют что-то общее с великим таинством сегодняшнего праздника. После долгой Страстной, тяжко томившей русскую жизнь, Бог дал Царю тебя призвать с целью воскрешать к жизни всё умершее в холодном мраке неправды и растления…» [233]

Сипягин поистине явился спасителем для Мещерского. Опираясь на поддержку министра, князь вновь завоёвывает утраченные позиции. Показателем реабилитации Мещерского стало пышное празднование 30-летия издания «Гражданина» в январе 1902 г. «По-видимому, у кн. Мещерского явились какие-то шансы, — писал в своём дневнике 8 января 1902 г. Л.А.Тихомиров. — К нему на юбилей ездили Муравьев, Сипягин, Витте, Плеве и целая куча товарищей министров. Адрес подписан 1? тысячами человек…» [234]

Тогда же издатель «Гражданина» впервые был удостоен высочайшей аудиенции. В течение целого часа Николай II внимал речам Мещерского, склонявшим его к проявлению «строгости» [235]. В статьях «Гражданина» князь советовал в борьбе с вновь оживившейся крамолой взять примером для подражания образ действий Александра III в 1881 году. Николай, по собственному признанию, читал и перечитывал эти рассуждения «с особым вниманием и каким-то радостным трепетом». «Какое утешительное совпадение вашей мысли с моей», — восклицал он в письме к Мещерскому [236]. Вскоре царь перешёл с князем на «ты». Свои отношения с Мещерским он называл «тайным и оборонительным союзом». Царский «союзник» был осыпан благодеяниями. С начала 1902 г. Николай приказал возобновить казённую субсидию «Гражданину» (24 тыс. руб. в год) [237]. Влияние князя вновь возросло до такой степени, что, по словам Колышко, Витте и Сипягин «два раза в неделю встречались на обедах в Гродненском переулке (у кн. Мещерского), и там втроём правили Россией» [238]. А у некоторых современников даже складывалось впечатление, что «Мещерский — главный руководитель внутренней и внешней политики» [239].

В 1902—1903 гг. князь, безусловно, вновь оказался на пике своего закулисного могущества, однако при этом необходимо учитывать то, что, по справедливому замечанию Е.В.Тарле, «Мещерский, как и всякий без единого исключения человек, которому приписывалось „влияние“ на императора Николая II, „влиял“ на него лишь вплоть до той минуты, пока говорил и делал то, чего желал Николай» [240]. Счастливый дар угадывать и ясно формулировать мысли и желания, полусознательно бродившие в уме императора, — вот что явилось причиной повторного возвышения Мещерского. На эту конгениальность указывал Николай II в одном из своих посланий к князю: «С удовольствием вижу, что наше общение не есть случайное. Это прямое последствие воспитания моего дорогого отца и засим наследственная преемственность всего того, что ему было дорого и составляло завет его царствования и всецело перешло ко мне и наполняет всецело мою душу. Появились вы, и сразу оживили и ещё усилили этот завет. Я как-то вырос в собственных своих глазах. Это может показаться смешным, но тем не менее это так. Вы своим чутьём разглядели мою душу…» [241]

Когда после убийства Сипягина 2 апреля 1902 г. Мещерский предложил назначить на освободившееся место В.К.Плеве, царь охотно согласился с этим выбором: «Спасибо, любезный друг, я также сейчас же подумал о Плеве… Теперь нужна не только твёрдость, а и крутость, и поверьте, она явилась в моей душе…» [242] Отношения с Плеве складывались у Мещерского поначалу неплохо. «Для вас нет секретов в Министерстве внутренних дел», — заверял князя Плеве [243]. Николай II одобрил намерение Мещерского тесно сотрудничать с новым министром внутренних дел. «Я нахожу прекрасною твою мысль держать Плеве au courant [244] тех вопросов, о которых ты хочешь мне писать», — сообщал император Мещерскому в письме от 26 мая 1902 г. и добавлял: «Очень одобряю мысль, чтобы ты поехал по России в течение лета и чтобы непременно мне писал о виденном и слышанном…» [245]

Предпринятая Мещерским поездка по следам крестьянских восстаний весной 1902 г. повергла князя в уныние. Бросалась в глаза неспособность администрации справиться с нараставшим, как снежный ком, массовым протестом. 14 июля 1902 г., например, Мещерский доносил Плеве из Киева: «Везде, где приходилось бывать, я испытывал какое-то странное впечатление от контраста между серьёзными потребностями власти и порядка нынешней острой минуты и почти опереточными средствами к их удовлетворению. Губернатор, вне положений усиленной охраны ничего не могущий своею нормальною властью, нищета в области средств для полицейского розыска, жалкий штат полиции в городе, а в уезде один исправник с несколькими становыми и с урядником на волость, без гроша на розыск, — и всё это вместе составляет управляющую и охраняющую силу русского государственного управления в минуту, когда всякая волость закидывается прокламациями, когда всюду снуют агитаторы, когда со всех сторон копошатся люди с целью подкапывать государственное здание…»

Выход из взрывоопасной ситуации виделся Мещерскому в усилении и милитаризации административного аппарата. «Если завтра, — полагал Мещерский, — дать каждому губернатору по 2000—3000 казаков, то послезавтра не только успокоятся крестьянские нервы, но успокоятся либералы и смирятся даже прокуроры и дyхи министерства финансов» [246].

Рекомендации князя Мещерского находили понимание и у Плеве, и у Николая II, который, ознакомившись с отчётом Мещерского о поездке, писал ему 8 августа 1902 г.: «Мысль о военных кандидатах на губернаторские посты и присутствии казаков в каждом большом городе мне кажется полезною и необходимою».

Отправляясь, по примеру Мещерского, в поездку по России, Николай обратился к князю: «Прошу набросать мне несколько слов, которые я хотел бы сказать волостным старшинам в Москве или Курске. Нахожу эту мысль тоже весьма удачной. Для народа и язык должен быть простой и вразумительный…» [247]

Мещерский исполнил просьбу царя, однако Плеве забраковал весь его текст и составил свой, чем вызвал негодование князя. «Вы, — писал он Плеве, — вложили в уста Государю слова, которые даже губернатор не сказал бы из опасения ослабить достоинство власти: „Я уверен, что начальство этого не допустит“ (беспорядки)! Там, где вся русская семья жаждет услыхать от Царя слово: „Я этого не допущу“, там Русский Царь успокаивает народ уверением, что начальство этого не допустит. Ведь для крестьянина начальство это урядник, становой…» [248]

Мещерский, очевидно, не обольщался на счёт отношения народа к представителям власти и поэтому полагал необходимым, помимо ужесточения репрессий, погасить волнения некоторыми уступками назревшим требованиям жизни. С этой целью князь задумал издать манифест с изложением программы правительственной политики, в которой наряду с подтверждением незыблемости самодержавия были бы провозглашены умеренные преобразования. В процессе выработки текста манифеста выявились серьёзные разногласия между Плеве и Мещерским. Плеве, склонный полагаться на голую силу, всячески затягивал опубликование манифеста, неоднократно переделывал предлагаемые Мещерским проекты. В результате, из первоначального текста исчезли наиболее существенные пункты о «расширении разумной свободы слова и совести» и о необходимости «приблизить народные нужды к престолу путём расширения самодеятельности местной жизни». Оскоплённое безжалостной рукой Плеве, это любимое детище князя Мещерского было, наконец, обнародовано в виде Высочайшего Манифеста 26 февраля 1903 г. и произвело в обществе довольно жалкое впечатление из-за своей бессодержательности [249].

Раздосадованный Мещерский затеял интригу против Плеве, найдя себе сообщника в лице министра финансов Витте, который также не одобрял прямолинейную жёсткость курса министра внутренних дел. К этому дуумвирату примкнул и С.В.Зубатов, недовольный скептическим отношением Плеве к его затеям с рабочими организациями. «Мало-помалу дом Мещерского обратился как бы в конспиративную квартиру заговора против министерства Плеве», — вспоминал Директор Департамента полиции А.А.Лопухин. По его словам, к августу 1903 г. этот заговор против Плеве «созрел настолько, что тремя конспираторами, уже начавшими собираться вместе для общих совещаний, было окончательно решено свергнуть его и на его место водворить самого С.Ю.Витте… Для проведения этой политической комбинации был избран и начал приводиться в исполнение такой план: Зубатов составил письмо, как бы написанное одним верноподданным к другому и как бы попавшее к Зубатову путём перлюстрации. В нём в горячих выражениях осуждалась политика Плеве, говорилось, что Плеве обманывает царя и подрывает в народе веру в него, говорилось также о том, что только Витте по своему таланту и преданности лично Николаю II способен повести политику, которая оградила бы его от бед и придала бы блеск его царствованию. Это письмо Мещерский должен был передать Николаю II, как голос народа, и убедить его последовать пути, этим голосом указываемому…» [250]

Однако этот план неожиданно оказался сорван. В окружении Зубатова оказался шпион Плеве (некто Гурович), который тотчас донёс шефу о заговоре и даже представил ему копию сфабрикованного Зубатовым письма [251]. Плеве в день очередного доклада поведал Николаю II, какими грязными махинациями занимается его министр финансов. Неудавшиеся заговорщики дорого поплатились. Царь без объяснений убрал Витте с министерского поста (в качестве утешения назначив его председателем Комитета министров). Зубатов же не только был удалён со службы, но и выслан из Петербурга… Что касается князя Мещерского, то он попытался сделать вид, что ничего особенного не случилось, и продолжал писать свои послания к Плеве, наполненные слащавыми излияниями дружбы и преданности. Однако осенью между ними всё же произошло скандальное объяснение. Плеве прямо назвал «мерзавцем» одного из любимцев князя Колышко, а самого Мещерского обвинил в «двуличной игре» и «подкапывании» под него, Плеве [252].

Этой историей были безнадёжно испорчены не только отношения князя с министром внутренних дел, но серьёзно подорвано и с таким трудом завоёванное Мещерским доверие Николая II. Причём, по злой иронии судьбы, это случилось именно в тот момент, когда закулисное влияние князя могло бы сыграть самую благотворную роль. Дело в том, что в 1903 г. Мещерский, наряду с Витте, оказался наиболее последовательным и решительным противником пресловутой «безобразовской шайки» и всеми силами пытался убедить Николая не ввязываться в дальневосточные авантюры. После провала их заговора против Плеве уже ничто не могло помешать курсу на «маленькую победоносную войну».

В ходе русско-японской войны, предчувствуя её катастрофический исход, Мещерский осенью 1904 г. обратился с письмом к Николаю, в котором убеждал его пойти на неординарный шаг. По мнению Мещерского, пока ещё не взят Порт-Артур и русская армия не потерпела сокрушительного поражения, царь мог бы «не только не роняя Своего достоинства, но возвышая его, прямо от Себя предложить Японскому Императору, без всяких посредников, прекратить с обеих сторон войну и согласиться в главных условиях мира». «Вероятно допустить, — полагал князь, — что Японский Император будет этим прямым обращением к нему Русского Императора не только доволен, но и польщён, и положится конец войне, выгодной только нашим врагам…» [253]

Николай II не прислушался к разумному совету. После разгрома русских войск под Мукденом Мещерский снова обратился к царю с мольбой о незамедлительном заключении мира с Японией. «Если Вы решитесь продолжать войну, — предостерегал он Николая, — то в эти 4, 5, 6 месяцев, которые понадобятся для восстановления наших боевых сил, Россия, зажжённая всеми внутренними вопросами, Вами разом поднятыми, — и конституции, и еврейского населения, и аграрными беспорядками, и расходившеюся печатью, и рабочим движением, и стачками, при полном бессилии власти, может погибнуть от страшнейшего революционного урагана, который всё снесёт, начиная с помещичьих усадеб и кончая Престолом…» [254]

И вновь Николай не внял голосу умудрённого опытом советника…

В революционных бурях 1905−1907 гг. Мещерский, едва ли не единственный из консерваторов, продолжал твёрдо отстаивать принцип самодержавия. Он был убеждён, что любые конституционные и революционные устремления коренятся не в благородных идеалах «свободы» и в заботе о «меньшей братии», а в низменных и своекорыстных побуждениях политических честолюбцев. Либералы, по мнению Мещерского, «хотят конституции, чтобы добраться до тех министерских портфелей, которых теперь им не дают, а левые хотят революции, чтобы добраться до власти и до казны…» [255]

Князь весьма прозорливо предвидел печальные последствия падения самодержавия в России: «Допустим, — писал он, — самое невероятное: победу революционеров, — что же дальше будет, какие результаты, какая у них цель впереди?.. Ну, временное правительство учредят, ну, а потом? Потом, разумеется, прежде всего, хапнут деньги в банке и в казначействе. А потом? Потом… потом… Ну на день, на два хватит его, а потом? Потом разнесут. Потом другое временное правительство, опять разнесут…»

У разбитого корыта окажутся и рабочие, во имя освобождения которых якобы совершается революции. «Допустим, что вы победите солдат русского Царя, — обращался Мещерский к рабочим, — как вы думаете, вам лучше будет? Ведь подумайте: с чего ваши благодетели начинают? С того, что вас признают годными только как пушечное мясо; ну, а когда они вашими трупами добьются власти, знаете, что вас ждёт: вы пикнуть не посмеете, а от голодной смерти вам не уйти, ибо они, ваши покровители, своих денег вам не дадут, а фабрик и заводов не будет, и всем, у кого не будет земли, придётся умирать с голоду…» [256]

Неизбежен при ликвидации самодержавия и распад Российской империи: «С первым днём конституции, — предсказывал князь, — в гниющей интеллигенции начнётся первый час республики, а с республикою начнётся распадение России на части…» [257]

В 1905 г., который представлялся Мещерскому в виде вырвавшегося на улицу «сумасшедшего дома», князь требовал «всё в России подчинить военной диктатуре» [258]. Когда же созыв Думы стал неизбежен, он попытался придать ей значение противовеса ненавистному «бюрократическому либерализму»: «Русский Государь объявляет своему народу, что, наконец, сломлена сила бюрократии, и вместо неё Государь зовёт представителей Своего народа к участию в законодательной работе…» [259] Убедившись, однако, в несбыточности своих надежд, Мещерский вновь заводит в «Гражданине» прежние речи о благодетельности для России неограниченной царской власти, о пагубности конституционных начал, и т. д. «У нас нет, слава Богу, ни конституции, ни парламента», — твердил князь [260].

По поводу известного адреса III Думы царю 13 ноября 1907 г., в котором по требованию большинства были исключены слова обращения «Самодержцу Всероссийскому», Мещерский писал Николаю II: «Два года назад пред изданием Манифеста 17 октября была мыслима иллюзия, что конституционные западноевропейские формы управления могли помочь восстановлению порядка и обузданию революционного движения. Но сегодня, после опыта первых двух Дум, после грубо-бестактного поведения третьей Думы, доказавшей что её октябристы те же кадеты, после неоднократных красноречивых проявлений Россиею, то есть русским народом, что он не хочет никакой европейской конституции и даже к Думе равнодушен, допустить, что Вы снизойдёте на дерзновенный замысел шайки октябристов и признаете фактом упразднение Самодержавия, равнозначно было бы признанию третьей Думы революционным Учредительным Собранием, перед которым Вы капитулировали…»

«Не отдавайте многомиллионный русский народ шайке безрассудных конституционалистов», — взывал Мещерский и советовал, «вдохновляясь памятью Николая I «, дать жёсткий ответ на думский адрес и запретить «обсуждение основных законов».

«Два года назад, — заключал князь, — как все, я тоже мнил, что Россия созрела для чего-то вроде европейского конституционализма, но сегодня я твёрдо верую, что Россия не созрела даже для совещательной Думы…» [261]

В последующие годы борьба за ограничение полномочий парламента стала главной заботой Мещерского. Он стремился если не вовсе ликвидировать Думу, то по крайней мере лишить её законодательных прав. Широкую кампанию он вёл также за наделение императора правом утверждать законопроект даже в том случае, если он был отвергнут одной из палат, надеясь, в случае сопротивления Думы, проводить наиболее одиозные законы через Государственный совет. На этой почве у Мещерского не сложились отношения с П.А.Столыпиным, стремившимся действовать в конституционных рамках. Самостоятельный и властный премьер не желал идти на поклон в Гродненский переулок, предпочитая откупаться от домогательств князя денежными подачками.

Ещё менее был склонен считаться с Мещерским преемник Столыпина на посту председателя Совета министров В.Н.Коковцов. Будучи ещё министром финансов, Коковцов, возмущённый очередной ругательной статьёй в «Гражданине» против министра иностранных дел А.П.Извольского, осмелился даже пригрозить Мещерскому лишением его казённой субсидии, выдававшейся ему ежегодно через кассу Министерства финансов [262]. Мещерский отвечал постоянными нападками на Коковцова в «Гражданине», требуя упразднить Совет министров и институт премьерства, этот «великий визират», который ограничивает самодержавную власть царя. Коковцев не слуга своего государя, а слуга «Родзянок и Гучковых», — утверждал князь.

До поры до времени усилия Мещерского оставались бесплодными, поскольку Николай ещё не забыл двусмысленного поведения князя в 1903—1905 годах. Лишь зимой 1913 г. растроганный прочувствованными статьями Мещерского по поводу празднования 300-летия Дома Романовых, царь снова начал принимать князя и отвечать на его письма. В течение целого года князь домогался у царя отставки Коковцова, что ему и удалось в январе 1914 г. «Мои труды не пропали даром!» — ликовал Мещерский, узнав об увольнении Коковцова [263]. В начале 1914 г. русская пресса отмечала, что «никогда ещё влияние Григория Распутина и кн. Мещерского не было так сильно, как в настоящее время», что к высказываниям Мещерского «все петербургские политические, общественные и литературно-журнальные круги прислушиваются с большой внимательностью», а «Гражданин» раскупается без остатка в день выхода [264]. Внезапный рост популярности газеты Мещерского объяснялся просто: осведомлённым людям было известно, что «Гражданин» — единственная газета, которую читает Николай II [265]. Салон Мещерского вновь сделался притягательным для высших должностных лиц империи. Покровительством князя охотно пользовались министр внутренних дел Н.А.Маклаков и министр земледелия А.В.Кривошеин.

Однако в целом десятилетие между 1905 г. и 1914 г. было для Мещерского периодом резкого падения его общественно-политического влияния. Являвшийся до 1905 г. бесспорным лидером среди крайне малочисленных правых органов печати, «Гражданин» с наступлением относительно свободы слова теряется среди десятков право-монархических изданий, заполонивших газетный рынок. Анахронизм идей князя, которые не претерпели практически никаких изменений по сравнению с 1880—1890-ми гг., отталкивает от его журнала даже консервативно настроенных читателей. Да и внимание публики теперь гораздо больше занимали думские дебаты и депутатские запросы, нежели слухи и сплетни из придворных сфер, бывших специализацией «Гражданина». Если в 1880—1890-е гг. либеральная пресса удостаивала «Гражданин» некоторого внимания и временами вступала с ним в полемику, то после 1905 г. упоминание о газете Мещерского практически исчезло с её страниц. В черносотенных же органах печати князь подвергался неприкрытой травле, начало которой положила скандальная статья П.А.Крушевана «Князь Мещерский. Опыт некролога» [266]. Обвинения Крушевана в том, что Мещерский «верой и правдой служил евреям», «печатал статьи в угоду евреям» и т. п., в дальнейшем муссировались на разные лады черносотенными газетами, особенно в ходе дела Бейлиса, когда издатель «Гражданина» выступил с резкой критикой ритуального психоза в лагере правых. Разумеется, Мещерский не оставался в долгу: имена Пуришкевича, Дубровина, Крушевана упоминались «Гражданином» в самых нелестных контекстах. При этом в корне расхождений Мещерского с черносотенцами лежало не только различное понимание национального вопроса, но и конкуренция за право истолкования чаяний народа перед лицом власти и за влияние на правящую верхушку.

Чувствуя неадекватность наступившей эпохе своих внутриполитических взглядов, Мещерский в годы между русско-японской и Первой мировой войнами всё больше внимания уделяет международным проблемам [267]. Князь с самого начала не разделял общих восторгов по поводу русско-французского альянса, считая, что царской России не по пути с республиканской Францией. Кроме того, были и другие причины его прогерманских симпатий. Являясь рупором поместного дворянства, чьё экономическое процветание во многом зависело от экспорта продовольствия и сельскохозяйственных продуктов в Германию, Мещерский должен был учитывать интересы помещиков. С другой стороны, его не покидало горькое сознание того, что Россия не готова ни к какому серьёзному внешнеполитическому столкновению, а тем более столкновению с самой могущественной военной державой Европы, каковой князь всегда считал Германскую империю [268].

В полной мере Мещерский проявил свои прогерманские симпатии в 1908 г. В период военной тревоги, поднятой аннексией Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, князь решительно выступил против любого вмешательства России в балканские осложнения. Во время балканских войн 1912−1913 гг. он писал в «Гражданине»: «Довольно непрошенного участия России к судьбе балканских славян и пора покончить раз навсегда с рутинными традициями дипломатической славянофильской сентиментальности, стоившей нам сотни миллионов денег и потоки святой русской крови и ничего нам не приносившей, кроме позорной роли быть всегда одураченными этими квази-братушками… Кажется пора нашей дипломатии всё это ясно и твёрдо понять и на веки вечные покончить со сказкою о братстве России с какими-то авантюристами под именем балканских славян». Вопреки господствующему в русском обществе и правительственных кругах настроению князь дерзко заявлял: «Если бы наша восточная политика была дальновидна и умна, то мы не имели бы другой цели, кроме постоянного единения с Турциею и с Австриею по отношению к балканским славянским народам» [269].

Накануне Первой мировой войны Мещерский приложил немало усилий для того, чтобы убедить Николая II во что бы то ни стало предотвратить столкновение с Берлином. «В эпоху 13-го и 14-го годов, — вспоминал один из «духовных детей» Мещерского И.И.Колышко, — усилия кн. Мещерского были направлены к примирению Николая II с Вильгельмом II. С этой целью он устроил военным агентом в Берлине своего племянника ген. Шебеко, служившего делу сближения… Кн. Мещерскому удалось склонить царя принять приглашение кайзера на свадьбу его сестры. Перед отъездом царь пишет союзнику (то есть Мещерскому. — И.Д.): «Еду в Берлин поработать для счастья России. По возвращении приму тебя и расскажу подробно». Берлинским свиданием царь остался очень доволен. Мещерский торжествовал, Сазонов будировал. А события надвигались. Шовинистическая группа (Сазонов, Сухомлинов, Гучков, вел. кн. Николай Николаевич и друг.) не дремала. В Гос. Думу были внесены чрезвычайные военные кредиты. В июле 1914 г. кн. Мещерский, уже тяжко больной, едет в Петергоф и умоляет царя «ослабить военное напряжение». Царь даёт «честное слово», что войны не будет. Обессиленный нервным напряжением ментор схватывает воспаление лёгких и умирает…» [270]

Князь В.П.Мещерский скончался в Царском Селе 10 июля 1914 г. в день предъявления Австро-Венгрией ультиматума Сербии…

Большинство некрологов в газетах и журналах, откликнувшихся на смерть князя, почтило его память как «ярого реакционера», который «не десять, не двадцать, не тридцать лет, а целые полвека имел «своеобразную смелость» стоять одиноко, имея против себя всю Россию» [271].

* * *

Изучение жизненного пути В.П.Мещерского обнаруживает существенную эволюцию, которую претерпели его взгляды в течение пореформенных десятилетий. В первые годы царствования Александра II князь был убежденным сторонником реформ, горячо приветствовал освобождение крестьян и создание земских учреждений. Его сочувствие преобразованиям носило тогда славянофильский и националистический оттенок, и он видел в новом порядке вещей залог свободного «национального» развития России. Именно поэтому судебная реформа, скопированная, по мнению Мещерского, с иностранных образцов, вызвала у него более холодное отношение. Националистические симпатии князя получили сильный импульс в ходе польского восстания 1863−1864 гг. Мещерский безусловно разделял тогдашнюю великодержавную линию «Московских ведомостей» М.Н.Каткова.

Во второй половине 1860-х — начале 1870-х гг. программа «обрусения» окраин оказывается в центре внимания Мещерского. С целью воспитания будущего императора в «национальном» духе князь собирает у себя кружок из людей так называемой «русской партии» (К.П.Победоносцев, М.Н.Катков, И.С.Аксаков, В.А.Черкасский и др.) для собеседований с цесаревичем Александром Александровичем. Эта деятельность Мещерского приводит его в столкновение с «немецкой партией» П.А.Шувалова, приведшее к изгнанию князя из придворных сфер.

С целью сохранить идейное влияние на наследника Мещерский предпринимает с 1872 г. издание журнала «Гражданин». Пропагандируемые им со страниц журнала идеи свидетельствуют о существенной эволюции его взглядов по сравнению с началом 1860-х гг. Под влиянием своих многолетних поездок по провинциальной России в качестве чиновника особых поручений МВД князь постепенно разочаровывается в либеральных реформах. Начало самоуправления (земского, крестьянского и даже дворянского) оказалось, по его мнению, несостоятельным и губительным. Но еще более губительным признается им начало бюрократического управления. Выработка Мещерским принципов политического режима, исключавшего оба эти порочные начала, продолжается в течение 1870-х — 1880-х гг. По мере прояснения искомого идеала «небюрократического» самодержавия происходит размежевание князя со многими былыми единомышленниками: И.С.Аксаковым, К.П.Победоносцевым. Зато некоторые идеи Мещерского находят сочувствие на троне, временами князь становится наиболее доверенным и влиятельным советником императоров Александра III (особенно в конце 1880-х — начале 1890-х гг.) и Николая II (в первой половине 1900-х гг.).

После революции 1905 г. значение Мещерского как идеолога самодержавия и как советника царя начинает быстро убывать. В последние годы жизни князь переключается в своей публицистике на внешнеполитические темы, но и здесь его инициативы не возымели успеха.

---

[1] Нередко исследователями приводится ошибочная дата рождения князя 11 января 1839 г. К сожалению, эта ошибка вкралась даже в энциклопедии (см.: Викторович А.Г. Владимир Петрович Мещерский // Русские писатели 1800−1917. Биографический словарь. Т. 4. М., 1999. С. 44; Соловьёв К.А. Владимир Петрович Мещерский // Отечественная история: История России с древнейших времен до 1917 г.: Энциклопедия. Т. 3. М., 2000. С. 574). У А.С.Карцова в качестве даты рождения князя фигурирует почему-то 12 января 1839 г. (см.: Карцов А.С. Русский консерватизм второй половины XIX — начала XX века (князь В.П.Мещерский). СПб., 2004. С. 291. Ср.: Карцов А.С. Князь В.П.Мещерский: семейные связи // Из глубины времён. СПб., 1996. N 6. С. 119). Мы приводим дату рождения Мещерского по справке из метрических книг Пантелеимоновской церкви (см.: РГАДА. Ф. 1378. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 3) и по свидетельству самого князя: «Сегодня день моего рождения», — писал он Александру III в письме, датированном 14 января [1888 г.] (ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 95).

[2] «С раннего детства я стал расти в духе Карамзина, под гипнозом его дочери, моей матери», — вспоминал князь на закате своих дней (Мещерский В.П. Дневник, 30 мая // Гражданин. 1914. 1 июня. N 22. С. 16).

[3] Мещерский В.П. Дневник, 27 мая // Гражданин. 1913. 2 июня. N 22. С. 14.

[4] Чичерин Б.Н. Воспоминания. Московский университет. М., 1929. С. 135.

[5] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 1. Лл. 5−6.

[6] Там же. Л. 13−13 об.

[7] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 223.

[8] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 298. Л. 164 об.

[9] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 299. Л. 68.

[10] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 285−285 об.

[11] Воспоминания жизни Ф.Г.Тёрнера. т. 1. СПб., 1910. С. 245.

[12] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 298. Л. 2−2 об.

[13] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 298. Л. 143 об.

[14] Мещерский — П.П.Дурново, 10 июля 1868 г. // РГИА. Ф. 934. Оп. 2. Ед. хр. 549. Л. 2−2 об.

[15] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 62.

[16] Так, например, 6 апреля 1869 г. наследник записал в дневнике: «Получил от Мещерского письмо из Вильны на 9 листах в 35 страниц. Письмо очень интересное и дельно написано; я читал с удовольствием и совершенно почти усвоил себе положение настоящего времени в этом крае…» (ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 302. Л. 151 об.-152).

[17] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 198.

[18] Мещерский В.П. Дневник, 23 июня // Гражданин. 1897. 26 июня. N 49. С. 17.

[19] Анализу «украйнофильства», его источников и исходящих от него угроз посвящено письмо Мещерского к цесаревичу Николаю от 29 февраля 1864 г. (РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 21−24 об.). По мнению князя, в основе украйнофильства, которое им характеризовалось как «политические бредни», лежит «ловкая махинация полонизма» и происки нигилистов. Именно их «нечёсаные гривы, только прикрытые малороссийскими тенденциями», он увидел за национально-культурной бутафорией «хохломанов» (ср.: Мещерский В.П. Воспоминания. С.174−175). Подобная трактовка национальных движений как «орудия всемирной революции» в 1880-х гг. развивалась К.Н.Леонтьевым на страницах «Гражданина».

[20] Письмо Мещерского цесаревичу Александру от 1 июля 1869 г. из Киева // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 62.

[21] Мещерский — цесаревичу, 3 августа 1869 г. из Киева // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 106.

[22] Мещерский — цесаревичу, 28 марта 1869 г. из Вильно // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Лл. 5 об.-6.

[23] Мещерский — цесаревичу, 1 июля 1869 г. из Киева // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 56.

[24] М.Н.Муравьёв также отзывался о Валуеве как о «космополите и преданном одной мысли и желанию воспользоваться европейскою известностью и похвалой» (цит. по: Скальковский К.А. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 107).

[25] Мещерский — цесаревичу, 13 июня 1871 г. из Франценсбадена // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 247 об.

[26] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 105.

[27] Мещерский — цесаревичу, 6 сентября 1869 г. из г. Острог Волынской губернии // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 135.

[28] Мещерский — цесаревичу, 1 июля 1868 г. из с. Троицкое Московской губернии // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 406 об.

[29] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 475.

Высокую оценку земства разделял с Мещерским в ту пору и цесаревич Александр: «Тоже пишите о земстве, — просил он князя в письме из Дании 7 июня 1867 г., — и как они идут, это одно из нужнейших и лучших учреждений, которое было сделано у нас, и я сильно стою за него» (Oxford Slavonic papers. Vol. 10. 1962. P. 111).

[30] Качалов Николай Александрович (1818−1891) — в 1860-х гг. председатель Новгородской губернской земской управы. Для Мещерского Качалов в те годы служил эталоном здравомыслящего и энергичного «русского» деятеля.

[31] Письмо Мещерского из Ниццы 12/24 апреля 1868 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Лл. 366 об.-367.

[32] Мещерский — цесаревичу, 20 августа 1868 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 410.

[33] Там же. Л. 410 об.

[34] Там же. Л. 411−411 об.

[35] Мещерский — цесаревичу, 10 сентября 1867 г. из Москвы // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 308 об.-309.

[36] Мещерский — цесаревичу, 28 августа 1868 г. из Харькова // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Лл. 414, 416.

[37] Письмо Мещерского великому князю Владимиру Александровичу от 19 августа 1863 г. // ГА РФ. Ф. 652. Оп. 1. Ед. хр. 606. Л. 3−3 об.

[38] в малом и в большом (фр.).

[39] Мещерский — цесаревичу, 28 августа 1868 г. из Харькова // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 414.

[40] Мещерский В.П. На Юго-Западе России. Письмо VI // Московские ведомости. 1869. 9 августа. N 174. С. 3.

[41] Мещерский В.П. Из путешествий по России. Письмо XXVIII // Русский инвалид. 1868. 4 апреля. N 90. С. 3.

[42] Письмо Мещерского из Твери от 27 ноября 1863 г. // РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 14 об.-15.

[43] Мещерский — цесаревичу, 12 сентября 1868 г. из г. Ахтырка Харьковской губернии // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 435.

[44] Мещерский — цесаревичу, 26/27 сентября 1868 г. из Полтавы // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Лл. 446, 447 об., 451.

[45] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 440−440 об.

[46] Мещерский — цесаревичу, 1 июля 1871 г. из Франценсбада // Исторический архив. 2000. N 3. С. 142−143.

[47] Письмо Мещерского цесаревичу Николаю из Твери от 27 ноября 1863 г. // РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 16−16 об.

[48] Письмо Мещерского цесаревичу Александру из с. Иваново Владимирской губернии от 19 июня 1867 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Лл. 244 об.-245.

[49] Письмо Мещерского цесаревичу Николаю из г. Каменец-Подольск Волынской губернии от 25 марта 1864 г. // РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 38 об.

[50] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 89 об.

[51] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 237 об.

[52] Мещерский — цесаревичу, 12 июня 1867 г. из Владимира // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Лл. 237 об.-238.

[53] Письмо Мещерского цесаревичу от 3 июля 1867 г. с парохода «Наяда» на Волге между Рыбинском и Тверью // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 260−260 об.

[54] Мещерский — цесаревичу, 4 октября 1868 г. из Харькова // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 454 об.

[55] Мещерский — цесаревичу, 1 июля 1871 г. из Франценсбада // Исторический архив. 2000. N 3. С. 151.

[56] Там же. С. 150−151.

[57] Там же. С. 151−152.

[58] Катков в статье о Бакунине от 5 января 1870 г. писал: «Наши всеразрушительные революционеры, которые высылают Каракозовых, солидарны в этом чувстве вражды к русскому патриотизму с нашими так называемыми консерваторами. И та, и другая партия на этой почве союзны и могут действовать заодно против русских патриотов как в Западном крае, так и в других местах» (цит. по: Катков М.Н. Имперское слово. М., 2002. С. 255).

[59] Аксаков ещё в 1862 г. утверждал: «Чернышевский и правительство — оба приверженцы западного деспотизма, только в разных видах, оба немцы!..» (цит. по: Цимбаев Н.И. И.С.Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 115). Этого убеждения он придерживался и в 1870—1880-х гг. (Там же. С. 248−251).

[60] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 131, 137−138.

[61] См., напр.: Никитенко А.В. Дневник (1866−1877 гг.). Т. 3. С. 49; [Скальковский К.А.] Граф П.А.Валуев // Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 107; Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855−1879. СПб., 2005. С. 278.

[62] Уортман Р. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 2. М., 2004. С. 226.

[63] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 230−230 об.

[64] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 268.

[65] «Около вел. кн. цесаревича группируется новый кружок оппозиции и вмешательства, и притом кружок малоспособный и малоразумный», — отмечал Валуев в своём дневнике 27 февраля 1868 г. (Валуев П.А. Дневник 1865−1876 гг. Т. 2. М., 1961. С. 249).

[66] Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855−1879. С. 224. Ср.: Мемуары графа С.Д.Шереметева. М., 2001. С. 426−427.

[67] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 638. Л. 2.

[68] ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 5273. Ед. хр. 5. Л. 6.

[69] См. подробнее: Дронов И.Е. Князь Владимир Петрович Мещерский // Вопросы истории. 2001. N 10. С. 62−63.

К Валуеву, впрочем, Мещерский относился гораздо терпимее, чем к Шувалову. В предвидении отставки министра внутренних дел князь писал наследнику: «Валуев имеет большую заслугу личную, кроме заслуг государственных; он не интригует, не подкапывается и не внушает Государю недоверия к всякому проявлению разумно либеральных стремлений здоровой части общества на Руси!..» Под представителями «разумно либеральных стремлений» Мещерский, очевидно, имел в виду себя и членов своего кружка, противопоставляя им «тех безумцев либералов, которые хотят свободы неограниченной, т. е. разрушения и потоков крови во имя равенства» (ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 896. Л. 159−159 об.).

[70] См., напр., письмо Мещерского к И.К.Бабсту от 1 мая 1868 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 440. Ед. хр. 783. Лл. 43−44.

[71] Так отзывался о министре финансов цесаревич на страницах своего дневника (запись от 24 ноября 1867 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 301. Л. 75 об.).

[72] См. подробнее: Мещерский В.П. Воспоминания. С. 270−274.

[73] Запись от 27 октября 1869 г. //.ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 303. Л. 63.

[74] <Русский гражданин>. Праздник в Петербурге. 26 ноября // Московские ведомости. 1869. 2 декабря. N 262. С. 3.

[75] См.: Б.М.Маркевич — М.Н.Каткову, 11 декабря 1869 г. // ОР РГБ. Ф. 120. Карт. 7. Ед. хр. 33. Л. 118.

[76] Литература 60-х годов по отчётам III Отделения // Красный архив. 1925. N 1 (8). С. 230−231.

[77] Подробнее см.: Оболенская С.В. Франко-прусская война и общественное мнение Германии и России. М., 1977.

[78] Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 108−109.

[79] Письмо Александра II наследнику от 7/19 июня 1871 г. из Эмса // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 669. Л. 121.

[80] Александр II — наследнику, 26 мая/7 июня 1874 г. из Эмса // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 669. Л. 140−141.

[81] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 293.

[82] ГА РФ. Ф. 109 (Секретный архив). Оп. 1. Ед. хр. 2181. Л. 1.

[83] Мещерский жаловался на антипатию к нему братьев цесаревича Владимира и Алексея, а также его жены Марии Фёдоровны (см.: ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Лл. 324 об.-237).

[84] Из письма Шувалова А.И.Барятинскому от 11 сентября 1871 г. Цит. по: Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. Т. 2. М., 1996. С. 79−80.

Подробнее о взглядах на общину «партии» Шувалова в рассматриваемый период см.: Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам (конец 1850 — середина 1870-х гг.). М., 2002. С. 245−256.

[85] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 292.

[86] Там же.

[87] Мещерский В.П. Дневник, 6 января // Гражданин. 1901. 11 января. N 3. С. 20.

[88] ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Ед. хр. 501. Л. 22.

[89] Мещерский В.П. Дневник, 1 ноября // Гражданин. 1893. 2 ноября. N 320. С. 3−4.

[90] ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Ед. хр. 501. Л. 22 об.

[91] Мещерский В.П. Дневник, 6 января // Гражданин. 1894. 7 января. N 7. С. 3; Дневник, 11 января // Гражданин. 1894. 12 января. N 12. С. 4.

[92] ГА РФ. Ф. 543. Оп. 1. Ед. хр. 501. Лл. 22 об.-23 об.

[93] Очень близкими к взглядам Мещерского на общину были взгляды К.П.Победоносцева (см.: Эвенчик С.Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Учёные записки МГПИ. N 309. М., 1969. С. 100−102).

[94] Мещерский В.П. Дневник, 12 ноября // Гражданин. 1906. 16 ноября. N 86. С. 5.

[95] Мещерский В.П. Дневник 3 апреля // Гражданин. 1910. 11 апреля. N 13. С. 14.

[96] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 71.

[97] См.: Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 349.

[98] Подробнее см.: Чернуха В.Г. Внутренняя политика царизма с середины 50-х до начала 80-х гг. XIX в. Л., 1978. С. 15−118.

[99] Современные записки. Т. LXX. Париж, 1940. С. 171.

[100] См.: Фирсов Н.Н. (Рускин Л.). Воспоминания о цесаревиче Николае Александровиче и императоре Александре III в юности // Исторический вестник. Т. 115. 1909. С. 71.

[101] Мещерский — цесаревичу, 10 апреля 1867 г. из Москвы // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 198.

[102] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 894. Л. 348 об.

[103] Реакция наследника на события Коммуны была краткой, но выразительной: «Так вот до чего всё это доводит!» — воскликнул он, имея в виду либеральные идеи (см.: Тургенев И.С. Александр III // Сочинения. Т. 10. М., 1982. С. 287).

[104] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 896, Лл. 322 об.-323 об.

[105] Мещерский В.П. Дневник за 1882 год. СПб., 1883. С. 56.

[106] На эту тему много писал в «Гражданине» К.Н.Леонтьев. См., напр., цикл его статей «Национальная политика как орудие всемирной революции» (1888) и «Наши окраины» (1885).

[107] Перечисляя существующие на политической сцене группировки в 1883 г., Киреев выделял «кружок аристократический: глава его (настоящая) Пётр Шувалов (Pierre IV), сидят в петербургских салонах, ничего не смыслят, воображают себя английскими лордами, к народности и православию относятся свысока (Мещерский)» (Киреев А.А. Дневник, 5 мая 1883 г. // ОР РГБ. Ф. 126. Ед. хр. 9. Лл. 195 об.-196).

[108] Мещерский — цесаревичу, 20 мая 1877 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 306 об.

[109] Дневник Мещерского для Александра III, 23 апреля [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 109. Л. 5.

[110] Имеется в виду Алексей Александрович Бобринский (1852−1927), в указанный период — петербургский губернский предводитель дворянства.

[111] Дневник Мещерского для Александра III, 12 мая [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 109. Л. 17 об. По отзывам самого Александра III, Шувалов был не только «космополит», но и «западник» и «конституционалист» (см.: Чернуха В.Г. Указ. соч. С. 68).

[112] Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855−1879. С. 357.

[113] См.: Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам (конец 1850 — середина 1870-х гг.). М., 2002. С. 318−319.

[114] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 896. Лл. 108 об., 110 об.

[115] Там же. Лл. 241 об.-242 об.

[116] Программа журнала Мещерского до известной степени являлась подражанием программе издававшейся Аксаковым газеты «Москва», которая тоже претендовала быть «центральным органом русского земства» (см.: Цимбаев Н.И. И.С.Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 143).

[117] ОР РГБ. Ф. 332. Карт. 40. Ед. хр. 18. Лл. 1−2.

[118] Там же. Карт. 10. Ед. хр. 46. Лл. 1−2.

[119] Письмо Аксакова к В.Ф.Пуцыковичу от 29 августа 1878 г. // Московский сборник. М., 1887. С. 24.

[120] Аксаков — Пуцыковичу, 10 ноября 1878 г. // Там же. С. 31.

[121] Аксаков — Пуцыковичу, 15 сентября 1880 г. // Там же. С. 41. См. также: Цимбаев Н.И. Указ. соч. С. 116−117, 247.

[122] прежде всего (фр.).

[123] Мещерский — цесаревичу, [1868 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 896. Л. 159 об.

[124] Мещерский В.П. Две России // Гражданин. 1874. 7 января. N 1. С. 6.

[125] Мещерский В.П. Газета «Русь» // Гражданин. 1882. 23 сентября. N 76. С. 1.

Аналогичной была позиция Победоносцева. Объясняя свой «взгляд на газеты вообще и на свободу печати», он писал Е.Ф.Тютчевой (8 февраля 1882 г.): «Я считаю это понятие пустою и вредною мечтою, которая противоречит русскому здравому смыслу и принадлежит к области многих формальных свобод, заимствованных нашими либералами из чужой жизни и чужой истории. Это одно из капитальных противоречий, в кои впадает славянофильство с народом…» (ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4410. Ед. хр. 2. Л. 17).

[126] Мещерский В.П. Письма консерватора // Гражданин. 1883. 13 марта. N 11. С. 2.

[127] Мещерский В.П. Кто либералы — мы или они? // Гражданин. 1882. 25 ноября. N 94. С. 4.

[128] Сохранилось письмо Мещерского Каткову с просьбой ссудить в долг 5000 руб. для спасения «Гражданина» (ОР РГБ. Ф. 120. Карт. 7. Ед. хр. 2. Лл. 1−2 об.). В архиве Каткова имеются и более поздние (1877 и 1881 гг.) письма князя с аналогичными просьбами о займах на разные «патриотические» предприятия. Повторные обращения косвенно свидетельствуют об успехе первого займа весной 1873 г.

[129] Цит. по: Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. С. 430, 435.

[130] Страхов Н.Н. Воспоминания о Ф.М.Достоевском // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М.Достоевского. СПб., 1883. С. 299.

[131] См. письмо Страхова В.П.Мещерскому от 20 января 1882 г. // ГТЦМ РО. Ф. 170. Ед. хр. 3. Л. 1.

[132] Т.И.Филиппов — А.Г.Толстой, 29 сентября 1877 г. // ГА РФ. Ф. 1099. Оп. 1. Ед. хр. 1263. Л. 205 об.

[133] Тихомиров — О.А.Новиковой, б/д // РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед. хр. 748. Лл. 38 об.-39.

[134] РО ИРЛИ. N 12 266. Л. 7.

[135] Цит. по: Апухтин А.Н. Полное собрание стихотворений. Л., 1991. С. 392.

Мещерский был однокашником Апухтина по Училищу правоведения (см.: Мещерский В.П. Воспоминания. С. 23).

[136] Леонтьев К.Н. Избранные письма (1854−1891). СПб., 1993. С. 108.

[137] Воспоминания Льва Тихомирова. М.-Л., 1927. С. 409.

[138] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 40.

[139] Гражданин. 1887. 5 февраля. N 11. С. 7.

[140] Мещерский В.П. Дневник, 29 апреля // Гражданин. 1887. 3 мая. N 36. С. 14.

[141] См.: Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 433.

[142] Мещерский — Бабсту, 10 октября 1866 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 440. Ед. хр. 783. Л. 48 об.

[143] Гроссман Л.П. Достоевский и правительственные круги 1870-х годов // Литературное наследство. 1934. N 15. С. 118.

[144] Викторович А.Г. Достоевский и князь В.П.Мещерский // Русская литература. 1988. N 1. С. 205−216.

[145] Динамику общения Мещерского и Достоевского с 1875 по 1881 гг. легко проследить по кн.: Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т. 3. СПб., 1995 (указатель).

[146] См.: Достоевский и его время. Л., 1971. С. 28−29.

[147] См. письмо Победоносцева Е.Ф.Тютчевой, б/д // ОР РГБ. Ф. 230. Карт. 4409. Ед. хр. 1. Л. 47−47 об.

[148] Победоносцев — А.Г.Достоевской, 15 декабря 1882 г. // ОР РГБ. Ф. 93/ II. Карт. 7. Ед. хр. 95. Л. 38 об.

[149] Мещерский В.П. Дневник, 6 марта // Гражданин. 1900. 9 марта. N 18. С. 27. Ср.: Мещерский В.П. Воспоминания. С. 307−308.

[150] Страхов Н.Н. Воспоминания о Ф.М.Достоевском // Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М.Достоевского. СПб., 1883. С. 299.

[151] Об этом догадывались современники. В частности, А.С.Суворин писал: «Этот князь сочиняет к себе благодарственные письма. Скажет глупость или вздор и на третий день уверяет, что получил письмо от „Благодарного родителя“, или от „Русского патриота“, или от „Светского человека“, которые жмут ему руки и благодарят за глупости, им высказанные. Он сочиняет к себе эти письма не столько из любви ко лжи, сколько потому, что ему неловко оставаться в одиночестве с своим мнением…» (Суворин А.С. В ожидании века ХХ. Маленькие письма (1889−1903). М., 2005. С. 71).

[152] ГА РФ. Ф. 1099. Оп. 1. Ед. хр. 2178. Л. 10. Те же сетования звучат в письме Мещерского к Д.А.Толстому в 1882 г. (РГИА. Ф. 1093. Оп. 1. Ед. хр. 363. Л. 18).

[153] Мещерский — Александру III, 27 августа 1885 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 63 об.

[154] Мещерский — В.К.Плеве, 7 ноября [1903 г.] // ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Л. 138.

[155] О Колышко см. также: Чанцев А.В. Иосиф Иосифович Колышко // Русские писатели 1800−1917. Биографический словарь. Т. 3. М., 1994. С. 31−32.

[156] См.: Мещерский — Д.А.Толстому, [1882 г.] // РГИА. Ф. 1093. Оп. 1. Ед. хр. 363. Л. 18.

[157] Мещерский — Александру III, [1894 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Лл. 74 об.-75.

[158] Незадолго до смерти в 1914 г. Мещерский признался, что «тираж „Гражданина“ теперь такой же, как 1872 г.», то есть примерно 1600−1800 экз. (см.: Мещерский В.П. Дневник, 2 апреля // Гражданин. 1914. 6 апреля. N 14. С. 11).

[159] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 13.

[160] Гражданин. 1872. 10 января. N 2. С. 41−43.

[161] Литературное наследство. Т. 97. Кн. 1. М., 1988. С. 524.

[162] Градовский Г. К. Итоги (1862−1907). Киев, 1908. С. 4.

[163] Боборыкин П.Д. Воскресный фельетон // Санкт-Петербургские ведомости. 1876. 25 января. N 25. С. 1. Ср.: <Ларош Г.А.> Литература и жизнь // Голос. 1876. 29 января. N 29.

[164] Речи консерватора. Вып. 1. СПб., 1876. С. 37.

[165] См.: Пронина И.А. В.П.Мещерский в общественном движении России конца 60 — начала 80-х гг. XIX века. Автореф. дисс…. к.и.н. Волгоград, 2002. С. 13.

[166] Мещерский В.П. Политические письма. VIII // Гражданин. 1875. 25 мая. N 21 (Приложение). С. 2 [Речи консерватора. Вып. 1. С. 99−100].

[167] Леонтьев К.Н. Плоды национальных движений на православном Востоке. XII // Гражданин. 1888. 31 декабря. N 363. С. 1.

[168] Мещерский В.П. Политические письма. IV // Гражданин. 1875. 30 марта. N 13 (Приложение). С. 317 [Речи консерватора. Вып. 1. С. 39−40].

[169] Мещерский В.П. Письма вольнодумца // Гражданин. 1873. 30 июля. N 31. С. 852 [Речи консерватора. Вып. 2. СПб., 1876. С. 268−269].

[170] Мещерский В.П. О современной России (по рукописи иностранца). Т. 1. СПб., 1880. С. 169−172.

[171] Там же. С. 166−169. Позже он формулировал этот идеал ещё более категорично: «Россия только потому и для того Россия, что она есть осуществление идеи Самодержавия. Царь несамодержавный в России не есть русский царь; Его народ перестаёт быть русским народом» (ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 19).

[172] Мещерский В.П. Что нам нужно? Размышления по поводу текущих событий. СПб., 1880. С. 46−47.

[173] Первоначально князь планировал изложить свои идеи в виде записки на имя главы Верховной распорядительной комиссии, однако отказался от этой мысли. «Даже попытку связывать моё ненавидимое имя с Вашим, любимым и славным, признаю медвежьею услугою, — объяснял Мещерский в сопроводительном письме, — а потому просто изложил мысли в виде статьи» (Мещерский — М.Т.Лорис-Меликову, 14 марта 1880 г. // ГА РФ. Ф. 569. Оп. 1. Ед. хр. 197. Л. 1).

[174] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 438.

[175] Мещерский — Александру III, 22 октября [1883 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 89 об.

[176] Этими годами датируется основная масса записок Победоносцева к Мещерскому по поводу «Гражданина» (РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 4−7).

[177] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 7. Л. 38.

[178] Там же. Л. 34.

[179] Там же. Л. 11 об.

[180] Там же. Ед. хр. 6. Л. 26 об.

[181] Ср., напр., записки Победоносцева (РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 6. Лл. 12−13, 23, 29−29 об.) и «Дневник В.П.Мещерского за 1882 год [12 января, 23 сентября, 15 декабря]» (СПб., 1883. С. 12, 415, 559).

[182] Победоносцев — Мещерскому, 9 апреля 1882 г. // РО ИРЛИ. Р III. Оп. 1. N 1627. Л. 1.

[183] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 510.

[184] Мещерский — С.Ю.Витте, 19 мая [1895 г.] // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 9 об. Ср.: Мещерский — Д.А.Толстому, [1882 г.] // РГИА. Ф. 1093. Оп. 1. Ед. хр. 363. Л. 19−19 об.

[185] См.: Дневник А.С. Суворина. М., 2000. С. 305.

[186] Мещерский В.П. Дневник, 7 апреля // Гражданин. 1910. 11 апреля. N 13. С. 17.

[187] Дневник Мещерского для Александра III, 10 декабря [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 7 об.

[188] Мещерский — Александру III, 10 марта 1886 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 51.

[189] Дневник Мещерского для Александра III, 31 мая 1886 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 115. Л. 3 об.

[190] Мещерский — Александру III, 27 апреля 1886 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Лл. 38 об.-39.

[191] Дневник Мещерского для Александра III // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. д. 108. Лл. 39−40 об.

[192] См., напр.: Степанов В.Л. Н.Х.Бунге: судьба реформатора, М., 1998. С. 190, 227−237; Шепелев Л.Е. Царизм и буржуазия во второй половине XIX века. Проблемы торгово-промышленной политики. Л., 1981. С. 147−150.

[193] Дневник Мещерского для Александра III «Обо мне в ответ на обвинения К.П.Победоносцева», [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 12.

[194] Дневник Мещерского для Александра III, 14 декабря [1887 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 51.

[195] Мещерский — С.Ю.Витте, 19 мая [1895 г.] // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 10. Ср.: Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. Л., 1929. С. 246; Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. М., 1960. С. 578.

[196] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 353−353 об.

[197] А.А.Киреев писал по этому поводу в своём дневнике 29 августа 1887 г.: «Срамное дело Мещерского (Гражданина) с музыкантом батальона Келлера. Мещерский, обвиняемый в педерастии, писал письмо государю, в котором уверял, что музыкант этот был ему передан умирающим Клейнмихелем (муж сестры Мещерского. — И.Д.), что «поэтому он о нём заботится"…» (ОР РГБ. Ф. 126. Ед. хр. 11. Л. 14).

[198] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 14.

[199] Половцов А.А. Дневник (1887−1892 гг.). Т. 2. М., 1966. С. 49−50.

[200] К.П.Победоносцев и его корреспонденты. Т. 1. Полутом. 2. М.-Пг., 1923. С. 729−733, 849−850.

Попытки наладить диалог и взаимодействие между консерваторами неоднократно предпринимались Мещерским (начиная со времён «русской партии» в 1860-х гг.), но всякий раз оканчивались полным фиаско. «Там где 3 консерватора соберутся, там они превращаются в 3 врага», — резюмировал он свой 40-летний опыт на этом поприще (Мещерский — Б.В.Никольскому, 13 декабря 1904 г. // ГА РФ. Ф. 588. Оп. 1. Ед. хр. 486. Л. 2 об.).

[201] См., напр.: Дневник Мещерского для Александра III, 15 декабря [1886 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Лл. 35−36.

[202] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 8. Л. 17.

[203] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Лл. 341 об.-342.

[204] ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Лл. 62 об.-63 об.

[205] Половцов А.А. Дневник (1887−1892 гг.). Т. 2. М., 1966. С. 152.

[206] Колышко И.И. Воспоминания. Закат царизма // ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Ед. хр. 345. Лл. 4−5; Ед. хр. 347. Лл. 6−7. Ср.: Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., 1960. С. 253−260; Ламздорф В.Н. Дневник (1891−1892 гг.). М.-Л., 1926 (ук.).

[207] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. С. 459.

[208] Так, Киреев записал в дневнике 17 августа 1892 г.: «Действительно, Мещерский, этот безграмотный глупый педераст как будто играет роль, он имел аудиенцию у Государя, длившуюся 1 ч. 20 м. Это непостижимо!.. И ему приписывают влияния на дела! Говорят les proteg e s — de Mestchersky. Назначение Татищева и Анастасьева приписывают ему! Кривошеин тоже — он будто бы рекомендует. Черт знает кто имеет влияние…» (ОР РГБ. Ф. 126. Ед. хр. 11. Л. 394).

[209] Дневник Мещерского для Александра III, 23 апреля [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 109. Л. 5 об.

[210] См.: Мещерский В.П. Воспоминания. С. 645.

[211] Ламздорф В.Н. Дневник (1891−1892 гг.). М.-Л., 1934. С. 360.

[212] К.П.Победоносцев и его корреспонденты. Т. 1. Полутом. 2. М.-Пг., 1923. С. 916.

«Удивительно, — замечает В.Н.Ламздорф о «Гражданине», — до какой степени его направление соответствует всегда тому, чего желают в высших сферах» (Ламздорф В.Н. Дневник (1886−1890 гг.). М.-Л., 1926. С 365).

[213] Черникова Н.В. Князь Владимир Петрович Мещерский в общественной жизни России. Последняя треть XIX — начало XX века. Автореф. дисс…. к.и.н. М., 2001. С. 26.

[214] Карцов А.С. Общественно-политическая деятельность кн. В.П.Мещерского (1860−1890-е гг.). Автореф. дисс…. к.и.н. СПб., 2000. С. 7−10.

[215] ГА РФ. Ф. 652. Оп. 1. Ед. хр. 269. Лл. 6 об.-7, 9−9 об.

[216] Коковцов В.Н. Из моего прошлого. Воспоминания 1911- 1919. М., 1991. С. 374−375.

О таких же приёмах Мещерского свидетельствуют Победоносцев (см.: Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2. М., 1926. С. 311) и императрица Мария Фёдоровна (см.: Дневник Е.А.Святополк-Мирской // Исторические записки. Т. 77. М., 1965. С. 253).

[217] Мещерский — Александру III, 22 октября [1883 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 89 об.

[218] Кизеветтер А.А. На рубеже двух столетий. Воспоминания 1881- 1914. М., 1997. С. 231.

[219] Волконский С.М. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1992. С. 63.

[220] Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 1. М., 1960. С. 369.

[221] Дневник Мещерского для Александра III, 3 ноября 1885 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 22 об.

[222] Конфликтом «ортодоксального охранительства» в лице Победоносцева и «активизмом» Мещерского объясняет их расхождение А.С.Карцов (см.: Карцов А.С. Русский консерватизм второй половины XIX — начала XX века (князь В.П.Мещерский). СПб., 2004. С. 40).

[223] О «подвигах» Анастасьева на посту черниговского губернатора см.: Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия (политическая реакция 80-х — начала 90-х годов). М., 1970. С. 173−174.

[224] Дневник Мещерского для Александра III, 31 октября [1884 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 89.

[225] См.: Зайончковский П.А. Указ. соч. С. 102.

[226] Дневник Мещерского для Александра III, 2 января [1885 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 12.

[227] Победоносцев — Николаю II, 6 января 1896 г. // Письма Победоносцева к Александру III. Т. 2. М., 1926. С. 311.

Речь идёт о статье Мещерского «Два мира» (Гражданин. 1896. 7 января. N 2. С. 3−4), в которой князь утверждал, что «прямым и существенным интересам Самодержавия, его силе и его авторитету начинает угрожать тогда, когда представители административной власти Самодержавного правительства отступают в тень и заключают себя в рамки законности».

[228] По мнению же Победоносцева, этот принцип ложен: «Создано учреждение земских начальников, — писал он, — с мыслью обуздать народ посредством дворян, забыв, что дворяне одинаково со всем народом подлежат обузданию» (Победоносцев — С.Ю.Витте, 28 марта 1898 г. // Красный архив. 1928. Т. 5 (30). С. 101). С задачей обуздания тех и других могла бы справиться только бюрократия.

[229] Мещерский — Александру III, 3 ноября [1888 г.] // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 897. Л. 61 об.

[230] Мещерский В.П. Воспоминания. С. 570−571.

Автор проекта о земских начальниках А.Д.Пазухин тоже обвинял Победоносцева в том, что он в связке с Манасеиным встал на защиту «известной либеральной программы» (см. Зайончковский П.А. Указ. соч. С. 368).

[231] Дневник Мещерского для Александра III, 3 июня 1887 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 115. Л. 5 об.

Точно так же «очень умный практик-финансист Вышнеградский» (ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 108. Л. 23 об.) противопоставлялся Мещерским «состарившемуся на заплесненных книгах доктринёру» Бунге (Мещерский — С.Ю.Витте, 19 мая [1895 г.] // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 450. Л. 6 об.).

[232] Мещерский обвинялся в завышении расценок на казённые заказы, выполнявшиеся его типографией, а Колышко в махинациях с подрядами по поставке шпал (см.: Всеподданнейший отчёт государственного контролёра за 1894 год. СПб., 1895. С. 117- 122). Резолюция Николая II гласила: «Всё это дело весьма некрасивого свойства» (Там же. С. 121). Мещерский, впрочем, категорически отрицал вину свою и Колышко (см., напр.: Мещерский — Т.И.Филиппову, [ноябрь-декабрь] 1894 г. и 23 февраля 1897 г. // ГА РФ. Ф. 1099. Оп. 1. Ед. хр. 2178. Лл. 5−8, 15−18; Мещерский — В.К.Плеве, 7 ноября [1903 г.] // ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Лл. 136 об.-142 об.).

[233] Мещерский — Сипягину, 9 апреля [1900 г.] // РГИА. Ф. 721. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 10.

[234] ГА РФ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 7.

[235] Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 280. Ср.: Дневник Л.А.Тихомирова, 25 января 1902 г. // ГАРФ. Ф. 634. Оп.1. Ед. хр. 10. Л. 37 об.

[236] Oxford Slavonic papers. Vol. 10. 1962. P.129.

[237] Дневник Л.А.Тихомирова, 12 января 1902 г. // ГАРФ. Ф. 634. Оп.1. Ед. хр. 10. Л. 15 об. Ср.: Богданович А.В. Указ. соч. С. 276.

[238] Баян (И.И.Колышко). Ложь Витте. Берлин, б.г. С. 17.

[239] Из перлюстрированного частного письма 1903 г. (см.: Николай II и самодержавие в 1903 г. // Былое. 1918. N 2 (30). С. 211).

[240] См.: Тарле Е.В. Сочинения. Т. 5. М. 1958. С. 536.

[241] Oxford Slavonic papers. Op. cit. P.129−130.

[242] Там же. Р. 130.

[243] Мещерский — Плеве, 30 сентября [1902 г.] // ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Л. 146 об.

[244] в курсе (фр.).

[245] Oxford Slavonic papers. Op. cit. P. 132.

[246] ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Лл. 157−157 об., 159.

[247] Oxford Slavonic papers. Op. cit. P.134.

[248] Мещерский — Плеве, 30 сентября [1902 г.] // ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Л. 151 об.

В речи перед представителями крестьянских обществ в Курске царь, в частности, произнёс: «Весною в некоторых местностях Полтавской и Харьковской губерний крестьяне разграбили экономии. Виновные понесут заслуженное наказание, и начальство сумеет, я уверен, не допустить на будущее подобных беспорядков…» (см.: Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. М., 1992. С. 167).

[249] См.: Соловьёв Ю.Б. К истории происхождения Манифеста 26 февраля 1903 г. // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XI. Л., 1979; Ананьич Б.В. О тексте Манифеста 26 февраля 1903 г. (Из архива В.П.Мещерского) // ВИД. Т. XV. Л., 1983.

[250] Лопухин А.А. Отрывки из воспоминаний. М.-Пг., 1923. С. 73−75. Ср.: Дневник А.С.Суворина. М., 2000. С. 465.

[251] Лопухин А.А. Указ. соч. С. 74−75. Витте, впрочем, был уверен, что сам Мещерский выдал Плеве планы заговорщиков (см.: Мещерский — С.Ю.Витте, 4/17 сентября 1906 г. // РГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Ед. хр. 439. Л. 2).

[252] ГА РФ. Ф. 586. Оп. 1. Ед. хр. 904. Лл. 135−144.

[253] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 19. Л. 2.

[254] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 18. Л. 3.

[255] Мещерский В.П. Дневник, 25 мая // Гражданин. 1913. 26 мая. N 21. С. 18.

[256] Мещерский В.П. Дневник, 15 декабря // Гражданин. 1905. 18 декабря. N 95. С. 20.

[257] Мещерский В.П. Дневник, 26 сентября // Гражданин. 1910. 3 октября. N 37. С. 9.

[258] Мещерский В.П. Дневник, 2 декабря // Гражданин. 1905. 4 декабря. N 92. С. 21.

[259] Мещерский В.П. Дневник, 6 января // Гражданин. 1906. 8 января. N 2. С. 5.

[260] Мещерский В.П. Дневник, 12 сентября // Гражданин. 1913. 15 сентября. N 36. С. 13.

[261] РГАДА. Ф. 1378. Оп. 2. Ед. хр. 18. Лл. 5 об.-6 об.

[262] Крыжановский С.Е. Воспоминания. С. 158−159.

[263] Мещерский — А.В.Кривошеину, 3 февраля 1914 г. // Русское прошлое. Кн. 5. М.-Пг., 1923. С. 83.

[264] См.: Кризис самодержавия в России. 1895- 1917. Л., 1984. С. 532.

Так, например, Л.Д.Троцкий, называя салон Мещерского «реакционной трущобой», не мог не признать в феврале 1914 г., что именно там в настоящий момент «делается история» (цит. по: Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 283).

[265] См.: Родзянко М.В. Крушение империи. Нью-Йорк, 1986. С. 84.

[266] Знамя. 1903. 17 (30) июня. N 161. С. 3.

[267] При этом, по отзыву известного дипломата Ю.Я.Соловьёва, журнал Мещерского «в области внешней политики проявлял гораздо большее понимание», нежели большинство других органов печати. К сожалению, как замечает Соловьёв, «Гражданин» в силу «черносотенной» его репутации в мидовской среде, да и вообще в кругах тогдашнего политического истеблишмента, «почти никто не читал» (см.: Соловьёв Ю.Я. Воспоминания дипломата. 1893- 1922. М., 1959. С. 209).

[268] Ещё в 1876 г. Мещерский пророчески предостерегал будущего Александра III от разрыва с Германией: «Долго, очень долго ещё, — убеждал его князь, — на два, три или четыре царствования национальная политика для России требует союза с Германиею во что бы то ни стало. Война с Германией — это гибель нашей династии, гибель Ваша и страшнейшая опасность для России…» (Письмо В.П.Мещерского от 10 октября 1876 г. // ГА РФ. Ф. 677. Оп. 1. Ед. хр. 895. Л. 304).

[269] Мещерский В.П. Дневник, 2 июля // Гражданин. 1913. 7 июля. N 27. С. 12−13.

[270] ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 1. Ед. хр. 346. Лл. 21−22. Судя по дневниковым записям царя, последнее свидание Николая II с Мещерским произошло 26 июня 1914 г. в Петергофе (Дневники императора Николая II. М. 1991. С. 472). По свидетельству М.А.Таубе, в ответ на горячие предостережения Мещерского царь «дал слово чести, что пока он правит, Россия никогда не нарушит мира» (Taube M. La politique russe d ' avant — guerre et la fin de l ' Empire des tsars (1904−1917). Paris, 1928. P. 331−332).

[271] Глинский Б. Князь В.П. Мещерский (Некролог) // Исторический вестник. 1914. N 8. С. 591−592.

http://www.voskres.ru/idea/meshcherskii.htm