 |
| Политический журнал | Владимир Карпец | 13.07.2007 |
Продолжение раскрытия тысячелетней русской парадигмы в советский период русской истории было проявлено как первичность власти по отношению к собственности и, соответственно, государства по отношению к праву. В курсах истории государства и права — даже марксистских, точнее, постмарксистских — это именуется восточной парадигмой государства в противовес западной, где все происходит строго наоборот — первична собственность и вторична власть. На самом деле здесь проблема не только в Западе и Востоке, но еще и в больших (первичность власти) и малых (первична собственность) государствообразующих пространствах. Провозгласить в России лозунг «Обогащайтесь!», как это сделал Бухарин в 20-е гг. или Горбачев в 80-е, означает поставить под сомнение прежде всего парадигму стягивания большого пространства в единое целое, неотъемлемое от аскетической морали, которая пронизывала сначала православие, а затем русский социализм («Православие без Бога», как писал сначала Константин Аксаков, а затем Лев Тихомиров).
Важнейшими чертами раннего христианства были три стадии подвига, по которым человек следует за Христом. Первая — отказ от имущества, раздача его беднякам. Вторая — отказ от брака или сведение его только к продолжению рода. Третья — добровольное принятие мученичества. Правда, восточное православие не было в этих вопросах столь ригористичным и непримиримым, как Римская церковь (особенно в вопросах брака), а последняя, в особенности после реформ папы Григория VII Гильдебранта, а после Тридентского собора окончательно, обставила их таким количеством юридических оговорок, что фактически свела на нет. Однако идея осталась — пусть в сокрытом виде, пусть в качестве «неподвижного двигателя», пусть как недостижимый идеал, «тайная мысль». Во всяком случае, на бедность христианство смотрело как на добродетель, на богатство — если не как на порок, то как на нечто на порядок низшее. И надо сказать, что для государств имперского типа, с разнообразием и суровостью климата, географических условий, постоянных военных угроз — а именно такова Россия, — такая идеология является оптимальной. Речь идет о труде «во славу Божию» (даже если Бога именовать «Бога нет»), а не о труде ради обогащения. Да, порой такой труд является даже принудительным, но христианское требование к человеку сохранять человеческий облик, в конце концов, также принудительно.
В своей «Церковной истории» Евсевий Кесарийский рассказывает о том, что в IV в. Римскую курию посетили потомки семьи, к которой по плоти принадлежал Христос. Их называли «деспозинами», что в переводе означало «от Господа». Вначале куриалы во главе с папой крайне испугались: они решили, что эти потомки царского рода предъявляют свои права как на имперскую, так и на церковную власть, а, быть может, и на ту, и на другую. Однако когда эти люди показали свои намозоленные и пропитанные землей руки — они были земледельцы, — «князья Церкви» успокоились, повелев им только никогда более не приезжать в Рим.
Интересно при этом, что потомки рода, к которому принадлежал по плоти Христос, называли себя ebion — нищие. Отсюда произошло и название евиониты. Позднее так стали называться еретики, которые считали необходимым соблюдение как христианских, так и иудейских обрядов. Но это было уже позднее и собственно к деспозинам никакого отношения не имело, хотя некоторые современные авторы (в том числе и автор недавно вышедшей книги «Чаша Господня» В. Смирнов), утверждают обратное. Ebion — это именно «нищие царской крови», в то время как эбиониты (евиониты) — еретики, подобные жидовствующим XV в. на Руси (здесь не исключено прямое преемство). Обратим в связи с этим внимание на известное стремление известного религиозного направления присвоить себе («приватизировать») ему не принадлежащее.
Интересно, что в русском старообрядчестве и единоверии сохранилась древнейшая затрапезная молитва, славящая нищету не только как материальное положение, но и как духовное состояние: не исключено, что она в том или ином виде восходит к первому христианскому веку. Вот ее текст: «Ядят нищии и насытятся, и восхвалят Господа взыскающии Его, живы будут сердца их в век века».
О том, что евионитство — как и любая разновидность иудейства — в конечном счете не имеет отношения к древнему ebion, y, свидетельствует то, что представители древнего сакрального рода были земледельцами (чем вообще никогда не занимались иудеи), равно как и то, что христианство в целом категорически воспрещает — что включено и в греческий Номоканон, и в русскую Кормчую: делание денег из ничего (процент), за каковой грех по канонам полагается отлучение от Церкви. Причем характерно, что взимание процента воспрещается не только Православной церковью, но и римо-католицизмом, и исламом (оно разрешено только иудаизмом и протестантскими деноминациями). Напротив, общим правилом средневекового христианства были великокняжеские (царские, королевские) пиры, во время которых было принято расточать богатство, причем значительную часть приглашенных составляла именно нищая братия. Достаточно вспомнить пиры св. Владимира. Замечательно, что в таких пирах государство парадоксальным образом не беднело, а богатело.
Так или иначе, своеобразный культ нестяжательства сыграл огромную роль в формировании тяглового государства на Руси, когда, по выражению В. Ключевского, «одни защищают государство, а другие кормят тех, кто их защищает», при том, что московский царь не отделен ни от тех, ни от других непроходимой пропастью, а живет с ними одной жизнью и одним бытом (о чем замечательно писал еще И. Забелин). Не говоря уже о том, что значительную часть населения составляли иночествующие, давшие обет нестяжания и нищеты. Спор между собственно нестяжателями и иосифлянами у нас понят совершенно неверно: последние в своей личной жизни были такими же нестяжателями, а монастырское имущество принадлежало общине в целом. Оно было «стяжаемо» на социальные нужды — иосифлянские монастыри кормили Русь в голодные годы, — а также на благоукрашение Русской земли.
Повторим: в этом смысле средневековая Европа в отношении имуществ разделяла в целом те же ценности, и положение изменилось только с появлением протестантизма, причем — сугубо — в его кальвинистской разновидности, когда богатство и успех стали рассматриваться как предопределение к спасению. Тогда же на Западе — в Англии, Швейцарии и отчасти в Германии — снимается запрет на ростовщичество. Именно в это время окончательно складываются и банкирские династии — Ротшильдов, Ганау, Гамильтонов и др. — и начинается их слияние с королевскими и царскими династиями (в XVIII в. этой участи не избежали и Романовы).
Слияние власти с банковским капиталом было началом и смены традиционной (именуемой нынче восточной) государственной парадигмы — отношения собственности начинают определять отношения власти.
Мы должны помнить: сколь бы жестокой и жесткой ни была власть, она всегда несет в себе сотериологическую функцию. Если смотреть sub speciae aeternitatis, временное наказание — и даже пытка, и даже казнь — человека избавляет его от вечной муки, а в случае невиновности вообще возлагает на него мученический венец. Преследование, пытка, смерть — своего рода внецерковная епитимия. Знаменательна в этом смысле переписка Иоанна Грозного и князя Курбского: последний задает царю вопросы о жертвах, а тот отвечает, что они находятся у Бога в лике святых. Кто из них прав? С точки зрения традиции — Иоанн, с точки зрения уже Нового времени — князь. Первичность власти предполагает ее сакрализацию, даже если она переступает формальный закон; первичность собственности акцентирует человеческую индивидуальность, ее временные блага и… лишает жизни вечной в пользу временной. То же самое можно сказать о сотериологическом смысле лишений, бедности, нищеты. Власть богатых и равноправных лишена сотериологической природы, а следовательно, и смысла существования.
Русский раскол XVII в. — чрез собственно никоно-алексеевскую реформу — соединил в изменении формулы Символа веры «несть конца» на «не будет конца» время Святой (то есть огражденной — до этого момента) Руси с линейным временем уже буржуазной Европы, двигающейся в направлении своего заката, и тем самым синхронизировал процессы накопления капитала (неслучайно возле трона первого Романова стоял сын создателя английской разведки и ставленника банкиров Артур Ди — «Артемий Иванович Диев»). С другой стороны, у истоков русского капитализма оказались силой отброшенные со столбовой дороги служилой и военной политики старообрядцы, сохранившие полноту веры, но утратившие священство и поэтому оказавшиеся в собственной стране на положении «малого народа» — подобно иудеям. Старообрядцам оставалось лишь одно приложение сил — финансово-предпринимательское. Если бы староверам была дозволена военная и статская служба, все в нашем государстве сложилось бы совершенно иначе. Но было то, что было. Началось и взимание процента. Впрочем, неограниченное обогащение старообрядческого купечества было ограниченно: деньги и средства находились у него не в собственности, а во владении — по крайней мере формально все принадлежало общине. Ограничен был и пуританизм старообрядческих капиталистов, каковой у собственно пуритан и кальвинистов являлся полным (причем не ради Христа, а ради накопления как обретения внешнего знака спасения): миллионщик Владимир Рябушинский писал, что предприниматель-старообрядец, как и любой православный, ограничивает, в отличие от пуританина, свой аскетизм только постами. Но психология «малого народа» у многих старообрядческих предпринимателей все-таки складывалась. «Вот Пугачев хотел бунтом взять, а шел бы торговать, все бы его было», — рассуждал знаменитый Никола Бугров, при том, что был монархистом и членом Союза русского народа. Даже он не вполне понимал, что Пугачев — кем бы он ни был на самом деле — пытался проложить путь «природному царю» Павлу I, a сам Павел фактически осуществлял «программу» Пугачева — пытался наделить народ «старой верой и бородой» (Именной указ о единоверии) и «волей» (Именной указ о трехдневной барщине, за которым предполагалось упразднение крепостничества вообще). И этого не понимал — повторим — даже Никола Бугров. Но вот только можно ли винить за это старообрядцев, если они были вытолкнуты из русской жизни политикой Синода?
Так или иначе, народная вера, «народное православие» всегда внутренне связывало богатство и капитал (деньги из денег, «финансовый креационизм») с царством Антихриста. Потому и предания о последнем православном царе, который выйдет с ним на брань, всегда носили однозначно антикапиталистический характер. Популярная византийская книга «Откровение Мефодия Патарского» именует этого царя «царем от нищих». Тут можно вспомнить и еbion, но можно и просто толщу народную, где промыслительно сокровенно пребывает истинный царь, а можно отослать и к «Повести об Антихристе» ХV в., в которой об этом царе говорится, что пребывает он «близ рая» среди «нагомудрецов», кои суть «Адамовы внуци». Но «близ рая» означает в состоянии свободы, которую дает только нищета. Не бедность, принуждающая к тяжкому поиску хлеба насущного, а абсолютная нищета, иноческая нищета, даже если царь — а царь не может быть иноком, ибо он вынужден носить меч, — и не проходит через постриг и обеты.
Такая абсолютная нищета противоположна «западному полюсу» — господству ничто над виртуальным мировым пространством, что и есть «финансовый креационизм». Современная канадская исследовательница Трейси Тваймен утверждает, что Федеральную резервную систему США можно рассматривать как «собрание магов, объявляющих деньги в качестве существующих», подобно алхимикам, производящим золото магическим способом. В отличие от денег, обеспеченных золотом, указывает Тваймен, эти деньги — доллары — обеспечены лишь верой в их ценность, но на самом деле созданы ФРС из ничего. Трейси Тваймен — автор книги «Сокровище Соломона. Магия и мистерия американских денег». Согласно Трейси Тваймен, доллар — это «fiat-валюта» (от лат. Fiat — «Да будет», согласно латинской Библии). Американские президенты — маги, манипулирующие верой в могущество доллара. На этом основано могущество «Новой Атлантиды».
Обратим внимание на то, что Федеральная резервная система США была создана в 1911 г. — накануне революции в России, которой предшествовало введение в нашей стране самообеспечения на основе золотого рубля. С одной стороны, это было стремление «обрушить» Россию, но промыслительно — воззвание Святой Руси к аскезе, указание на неспасительность земного благополучия. Распространение в России идей революции было также и тоской по «святой нищете». Однако отличие коммунистического большевизма от «народной крестьянской утопии» — с царем и «старой верой» — заключалось в нарочито хамских, «быдловских» призывах: не «раздай все и следуй за Мной», а «грабь награбленное», «отними и подели». Поэтому сформировавшийся новый правящий слой (номенклатура) не мог не предать собственных идеалов и, освободившись от «ежовых рукавиц» послевоенного (имеется в виду Великая Отечественная война) аскетизма, не мог не повернуться на Запад, в том числе к западному типу государства, основанному на первичности все той же собственности, не мог не начать все опять делить — на это раз вместе с собственной страной. Как ни странно, во время советско-китайских споров 60-х гг. правы оказались говорившие о буржуазном перерождении КПСС китайцы — при всей неадекватности их, как и «нашей», марксистско-ленинской фразеологии.
Как правы и абсолютно адекватны духу христианства — не протестантских, разумеется, его искажений, а огненного его духа — сторонники латиноамериканской так называемой теологии освобождения. Разумеется, мы не собираемся отождествлять нашу позицию с защитой римско-католических, в значительной степени иезуитских, корней этой «теологии». Речь идет как раз о том, что официальный Ватикан категорически отвергает «теологию освобождения», а епископы и священники, ее исповедующие, находятся на грани анафематствования. Основы «теологии освобождения» были сформулированы на конференции в Медельине в 1968 г., где большинство латиноамериканских епископов заявили о необходимости солидарности Церкви с интересами бедных. «Теология освобождения» имеет средневековые корни — у ее истоков «Божий беднячок» Франциск Ассизский, «прельщенный», по словам свт. Игнатия Брянчанинова, для строгого православного сознания, но вполне адекватный для католицизма (заметим, что «прельщенность» его не в «бедности», а в чувственном образе молитвы, но это уже вне рамок данной статьи). Сегодня к числу активных сторонников и проповедников «теологии освобождения» относятся кардиналы Г. Гутьеррес и Л. Бофф, братья Эрнесто и Фернандо Карденаль, философ Энрико Дюссель, священники К. Торрес и Р. Гранде, архиепископ Сан-Сальвадора Оскар Арнульф Ромеро, убитый во время мессы. Великолепный образец священника, солидарного с бедными, можно увидеть в созданном еще в 60-е гг. ХХ в. фильме Луиса Бунюэля «Назарин». Только на протяжении 80-х гг. «Конгрегация по вопросам вероучения» в Римской курии, наследница «Святейшей инквизиции», возглавлявшаяся тогда кардиналом Йозефом Ратцингером, нынешним папой, опубликовала «Наставления относительно некоторых аспектов «теологии освобождения» (1984) и «Наставления по вопросам свободы и освобождения» (1989), а папа Иоанн Павел II, «борец с коммунизмом» (читай — с исторической Россией), опубликовал энциклику Dominum et vivificantem (1985). Сегодня «теология освобождения» едва ли не главный внутренний враг Ватикана.
Недавно папа римский Бенедикт XVI назвал «теологию освобождения» «разновидностью милленаризма». «Милленаризм, — написал он, — это ересь, проповедующая неизбежность конца света и наступления царства мира и справедливости». Но здесь противоречие на противоречии. Если Бенедикт XVI отождествляет «конец света» с «царством мира и справедливости», он отрицает Священное Писание. Если он не признает «неизбежности конца света», он его также отрицает. И это пишет бывший руководитель Конгрегации по делам вероучения? Любые аргументы хороши, лишь бы сохранить римо-католицизм на позициях защиты «власти богатых"…
Но ситуация в Ватикане на самом деле интересует нас значительно меньше, чем ситуация в России. На наш взгляд, Русская Православная Церковь как раз призвана именно к защите бедных, причем именно сегодня. В противном случае это уже не только не православие — это не христианство вообще. Нет, например, ничего более далекого от его подлинного духа, чем требования реституций, как церковных, так и дворянских. В последнем случае можно сказать, что пафос аристократизма — это пафос служения, а требование вернуть имущество, кстати, чисто буржуазно. Тем более благо Церкви вряд ли совместимо с ее материальным богатством. Восстановление России на принципах православия и самодержавия вряд ли возможно на путях реставрации имущественной власти прежних (и тем более новых) имущих классов. Ведь отождествление себя с этими классами и было исторической ошибкой — если говорить очень-очень мягко — исторической России, приведшей (конечно, не только из-за этого) к ее краху в начале ХХ в. К сожалению, ошибки прошлого повторяются. Богатые и сильные порой предпочтительнее для многих иерархов и духовенства. Мы не призываем к особому «социальному христианству» — это не православная традиция. Мы призываем к отказу от равнодушия к бедняку и труженику. К отказу от излишеств, к аскетическому равнодушию к собственности. Ибо большое восстановление возможно только как большой синтез — мощного Православия дораскольного типа, юридической преемственности с Российской империей, советского социального опыта (с учетом негативного опыта гниения богатевшей номенклатуры). Как властно-военно-социально-аскетический синтез.
http://www.politjournal.ru/index.php?action=Articles&dirid=67&tek=7081&issue=196
