 |
| Фома | Марина Богданова | 10.07.2007 |
«Пеши исчо»
«В Бобруйск, жывотное», «аффтар жжот», «ржунимагу» — эти выражения сегодня можно встретить не только в интернете, но и на страницах респектабельной газеты или услышать на поэтическом вечере. Говорят, это поветрие началось с безобидной шутки. Какому-то русскому интернет-пользователю попалась в Сети картинка американского карикатуриста Джона Лури «Медвежий сюрприз»: посреди полянки влюбленная парочка, не замечающая, что к ним подбирается медведь с репликой: «Surprisе!» — из пасти. Пользователь стер слово «Surprise!», заменил ее на «Превед!» — с двумя намеренно сделанными ошибками — и выложил в свой интернет-дневник. Картинку увидел один, другой, и процесс пошел. Через пару недель в Рунете началась эпидемия: на разных сайтах стали появляться самодельные картинки о приключениях этого медведя и новые тексты со словечками в той же «антитранскрипции». Этих словечек уже столько, что впору словарь составлять и писать диссертации.Похоже, семя упало на подготовленную почву. Действительно, о «непроходимой сложности» русского языка спорят давно. И многие искренне уверены, что пора бы уже этот язык упростить. Единственным человеком, который знал все «дремучие» правила русского языка, был польский еврей Дитмар Эльяшевич Розенталь. Говорят, он половину из этих правил и исключений сам и придумал. Может, это была его месть советскому народу? И вот уже серьезные люди всерьез обсуждают, идет ли речь всего лишь о стихийном упрощении или об образовании нового языка.
Каждый пишет, как он слышит
«Пить, курить и говорить я начал одновременно» — эта незамысловатая шутка советских времен, по сути, недалека от истины. Ученые утверждают, что человек как личность — продукт речевого общения, и формируется он, буквально с первых дней жизни, именно через процесс овладения родным языком, усваивая нормы социального поведения и морально-этические принципы своей семьи, своей социально-этнической группы, своего народа.С легкой руки профессора Российского Православного университета В. К. Журавлева, слово «экология» теперь часто употребляют в значении «родная речь», или «языковая среда обитания» (oikos — «дом», «родина» + logos — «слово», «понятие», «мысль», «определение», «речь», «учение»), пропитанная словами и мыслями не только каждого из нас, но и наших предков, и исподволь приобщающая нас к со-знанию, к со-вести, т. е. к коллективному знанию, «соборному ведению». «Чистота речевой среды обитания отдельного человека и всего народа не менее важна, чем чистота самой природной среды», — утверждает профессор Журавлев. Вот только откуда же ее взять, эту чистую речевую среду?
Говорят, младенец учится слушать еще в утробе матери. И счастье, если с первых дней родная речь приходит к нему из сказок и колыбельных, а не из пьяных перебранок и невыключающегося телевизора. Но много ли сейчас семей, где ребенок, лежа на родительских руках, несущих его в храм, узнает, что есть церковная ограда, а есть — огород, где растет картошка; царские врата и ворота; крестное целование и крестный; младенец и молодец; что можно возглашать, а можно голосить, а первым связанным текстом для него становится молитва? Где он не столько разумом и памятью, сколько душою запоминает целые фразы из церковных песнопений, молитв и псалмов, интуитивно осваивая языковое различие между бытовым, земным, материальным — и возвышенно-духовным, небесным и вечным, исподволь приобретая навык различать добро и зло?
Я помню, как уже будучи взрослой первый раз читала «Лето Господне» Ивана Шмелева и жгуче завидовала.
«Рождество! Посмотришь в небо. Где же она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Смотришь, смотришь — и думаешь: „Волсви же со звездою путешествуют!..“ Волсви?.. Значит, мудрецы, волхвы. А маленький я думал — волки. Да, добрые такие волки. Звезда ведет их, а они идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые теперь. Даже волки рады. Хвосты у них опущены. Идут, поглядывая на звезду. А та ведет их… Ты спрашиваешь — впустят? Ну конечно, впустят. Скажут: ну и вы входите, нынче Рождество!..».
Ну почему в моем детстве такого не было?! Нас в детстве учили петь революционные песни про Щорса под красным знаменем — «кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве» и про «Я желаю всей душой: если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Помню, я никак не могла понять, как это — «желаю смерти», да еще «мгновенной»? Чтобы уж наверняка не выжил, что ли?
Хорошо еще, что наши бабушки пели нам колыбельные, которые когда-то пели им их бабушки. Без этого мы, распиханные по яслям и детским садам, окруженные вечно вопящими сверстниками, наверное, так и не научились бы ни слушать, ни говорить. Чтобы в этом убедиться, достаточно поглядеть вокруг. Психологи утверждают, что причина 70% разводов в том, что муж и жена не умеют слушать и понимать друг друга, а у школьников в последнее время заметно снижается способность связывать слуховой и зрительный образ, слово и понятие, и все чаще встречаются дефекты речевой деятельности, исправлять которые приходится с помощью логопеда.
Повторение пройденного?
Ученые пугают: «Русский язык в тяжелейшем кризисе! Безграмотность и общее бескультурье принимают катастрофические масштабы. Прислушайтесь к косноязычному, бедному языку наших политиков, депутатов, чиновников — и вы поймете, что точно так же убого они мыслят и действуют. Газетно-журнальный стиль опустился до языка подворотен, улиц и пивных. Интернет забит помесью киберязыка, подросткового жаргона, технического английского, сленга, нарочито диких ошибок; варева из кириллицы и латиницы, аббревиатур и сокращений. Мат и непечатные выражения стали чуть ли не неотъемлемой частью не только разговорной, но и письменной речи. Блатной жаргон проник и укоренился в „коридорах власти“, вышел на экраны ТВ, на страницы книг, газет и журналов, стал практически нормой разговорной речи. Злоупотребление англицизмами грозит нарушить баланс русского языка!».А я слушаю и вспоминаю Артема Веселого, Бабеля, Олешу, Ильфа и Петрова, Зощенко, Булгакова, Платонова… всю эту феерическую, бесконечно разбираемую на цитаты литературу, которую питал и вдохновлял чудовищный советский постреволюционный новояз. Тогда, в 20-е — 30-е годы прошлого века, от него у образованных людей тоже начиналась чесотка. И ситуация, объективно, была куда более опасной. Постановлением о «единой трудовой школе» была начисто разрушена система среднего и высшего образования, а от всего курса родного языка остались лишь правила орфографии и пунктуации. А ведь до революции выпускник гимназии изучал: родной язык и классическую русскую литературу, церковнославянские тексты, латынь и греческий, античные тексты, немецкий и французский языки, классическую и современную ему зарубежную литературу. И на все это отводилось больше половины времени 12-летнего курса обучения. Ликвидировали научно-исследовательский центр русской и славянской филологии, закрыли историко-филологические факультеты Московского и Ленинградского университетов.
А главное, новая власть под флагом воинствующего атеизма, казалось, начисто отрубила корни русского языка, «отлучив» его от Православной Церкви, запретив преподавание церковнославянского в школе и планомерно уничтожая православное духовенство и верующих. Выдающийся философ, князь Е. Трубецкой называл это «бездумным самооскоплением». Разрушалась вековая экосистема, поддерживавшая баланс и постоянно подпитывавшая русский язык, помогая ему сохранять чистоту и уникальное богатство. Тогда, почти век назад, все тоже заполонила разговорно-бытовая речь, «вожди» сыпали с трибун нецензурной бранью, а людям попроще, как и сегодня, нередко удавалось удовлетворять все потребности общения при помощи двух матерных корней и минимального набора служебных морфем, окончаний и суффиксов.
В общем, все по Маяковскому:
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая
- ей нечем кричать и разговаривать…
И когда —
все-таки! -
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Казалось, все, крышка — конец русскому языку. Но слухи о его кончине оказались несколько преувеличены. Уличная стихия — вещь, конечно, опасная, но ведь по улицам у нас в основном ходят все-таки русские люди, чьи предки до самого XX века грамоте учились по Псалтыри. А ведь еще святитель Афанасий Александрийский в четвертом веке из всего Писания выделил именно Книгу псалмов, которую «всякий читающий воспринимает как излияние его собственной души, как свои собственные слова». А если эти слова повторять из поколения в поколение, из века в век — тысячу лет?
Трубецкой утверждал, что русский отличается от всех языков мира тем, что является прямым преемником староцерковнославянского, изначально созданного равноапостольными Кириллом и Мефодием как богослужебный язык, тогда как другие языки (греческий и латынь) были лишь приспособлены для богослужения. А академик В. В. Виноградов писал, что церковнославянский язык, «национализированный русской культурой, постоянно обогащает, развивает народную речь, является неисчерпаемым источником идейного и художественного воздействия на стили общественного языка».
Конечно, на фоне церковнославянского и классического литературного, разговорный русский часто казался убогим. Но ведь, помимо мата, он рождал еще и множество разнообразных диалектов и богатейший фольклор. Разве можно было в одночасье разрушить такую «экосистему»? Она тысячу лет переваривала все — и татарское иго, и смуты, и польскую оккупацию, и французскую, и народные бунты, «бессмысленные и беспощадные». И все в результате усваивала и обращала себе на пользу. Даже советскую власть с ее языковой уравниловкой.
Мы с вами — одной крови!..
Нам не повезло, нас некому было даже тайно водить в детстве в церковь. Мы не слышали молитв, нам читали вслух не жития святых, а «Голубую чашку» Гайдара. Когда я впервые, уже взрослой, попала на службу, была Пасха, и весь народ в храме пел пасхальные стихиры, а я слушала и удивлялась — как они умудрились запомнить такой длинный церковнославянский текст? А через год пела их со всеми, словно не было для меня никогда ничего естественней. Хотя специально ничего не учила. Похоже, Господь многим из нас даровал через воцерковление поистине второе рождение. И мы, словно младенцы, погружаясь в волны незнакомого, но родного нам языка, учились узнавать его звуки и познавать смыслы. И проходя сквозь их призму, преломленный в ней, обычный русский язык представал совершенно иным, преображенным, переливающимся какими-то новыми неведомыми гранями. Вряд ли кто из переживших и осознавших это во взрослом возрасте может обходиться в повседневной жизни двумя матерными корнями и тремя суффиксами.И никакое засилье «блатных» словечек, никакой «медвед» не страшен, если твой язык — это язык Бунина:
«…После отъезда отца с матерью в городе наступали как бы великопостные дни. И почему-то часто они уезжали в субботу, так что в тот же день вечером я должен был идти в церковку Воздвижения, стоявшую в одном из глухих переулков близ гимназии. Боже, как памятны мне эти тихие и грустные вечера поздней осени под ее сумрачными и низкими сводами!.. Никогда не плакал я в готических соборах так, как в эти темные и глухие вечера, войдя истинно как в отчую обитель под низкие своды, в тишину, тепло и сумрак, стоя и утомляясь под ними в своей длинной шинельке и слушая скорбно-смиренное «Свете тихий — святыя славы — бессмертного — Отца Небесного — святого, блаженного — Иисусе Христе…» — мысленно упиваясь видением какого-то мистического заката, который представлялся мне при этих звуках: «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…» — или опускаясь на колени в тот таинственный и печальный миг, когда опять на время воцаряется глубокая тишина во всей церкви, опять тушат свечи, погружая ее в темную ветхозаветную ночь, а потом протяжно, осторожно, чуть слышно зачинается как бы отдаленное, предрассветное: «Слава в вышних Богу — и на земли мир — в человецех благоволение…» — с этими страстно-горестными и счастливыми троекратными рыданиями в середине: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим!».
И пусть Бунин не был образцом христианина — в этом мы с ним тоже схожи — наш с ним язык, тот, на котором мы мыслим и говорим, питает один живоносный источник. А ведь писал он это в эмиграции, казалось бы, язык его, оторванный от родной почвы, должен был начать «сохнуть», выхолащиваться. Когда-то, сразу после защиты диплома, я два года проработала в советском посольстве в Вашингтоне, и уже через несколько месяцев стала замечать, что на мелкие бытовые ситуации реагирую по-английски. Через год мне стало казаться, что у меня меняется характер, в разговор я все чаще переходила на англо-русский «суржик», а когда поймала себя на том, что начинаю думать по-английски, побежала в посольскую библиотеку, набрала там Толстого и Чехова, а телевизор стала включать только для того, чтобы послушать новости.
Примерно та же беда происходит сейчас во всех бывших советских республиках. Там живут тысячи «русскоязычных нероссиян» и «русскоязычных нерусских», которые еще говорят и думают по-русски, но русскими себя уже не чувствуют. Некоторые языковеды уже пророчат, что в скором будущем единый русский язык распадется как минимум на пятнадцать национальных вариантов, и это будет первым шагом к его исчезновению.
Постойте, а как же Бунин? Как же вся наша огромная, разношерстная, многоволновая эмиграция ХХ века, рассеянная по всему свету? А митрополит Сурожский Антоний, который в России прожил всего пару лет, да и то в младенчестве? Как им удалось остаться русскими и сохранить родной язык чистым и живым? «У русских зарубежных людей 20-х годов ничего, действительно, в мире не осталось, кроме Церкви, — писал архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). — Моей паствой были люди, прошедшие российские испытания. Они пришли от великой скорби (Откр 7:14)».
Эти люди, потерявшие все, порой сами жившие впроголодь, по грошам собирали средства, покупали какой-нибудь старый гараж и устраивали там православный храм. «Была в церкви какая-то особая теплота, русские люди чувствовали здесь дыхание родной земли», — вспоминала монахиня Силуана (Надежда Андреевна Соболева).
Помню, мне было лет десять, мой отец работал в ЮНЕСКО, в Париже, и каждое воскресенье утром водил меня в кино. Тогда только что вышла «Война и мир» Бондарчука, и мы отправились в маленький кинотеатрик в центре, где фильм шел в русской версии. Минут десять я смотрела на экран, а потом только озиралась по сторонам. Зал был полон. Аккуратные благообразные старики и старушки, семейные пары с детьми, какие-то студенты — с виду чистые французы — сидели, впившись глазами в экран, ловя каждое слово, каждый звук, и… плакали. Это было так откровенно и так жутко, что через полчаса мы не выдержали и ушли. Как с чужих похорон… А через двадцать с лишним лет в Москве я увидела несколько запомнившихся тогда, хотя и сильно постаревших лиц по телевизору: в начале 90-х эти «осколки старой России» рассказывали людям из «новой России» о своей жизни. И общались они друг с другом на чистом русском языке: и те, кого судьба поколениями вываривала в щелоке чужих языковых культур, и те, кто полжизни прожил в атмосфере бездушного, выхолощенного советского новояза.
«Речь уличных торговцев и рекламные объявления обрушиваются на нас практически ежедневно, агрессивно вытесняя из обихода безнадежно устаревший, но в силу привычки все еще милый русский язык. Новый русский язык тяготеет к максимальной простоте. В нем скоро останутся только существительные в именительном падеже, необходимые прилагательные, может быть, несколько наречий. Судьба глаголов неясна. Некоторые, наверное, выживут, но станут неизменяемыми. Впрочем, и американский — всего лишь испорченный английский, да и английский — уже давно не шекспировский. Так что упрощение языка — это общая тенденция». Я слушаю эти зловещие предсказания и не верю. Не знаю, может, так смертельно больной отказывается поверить в неизбежность скорого конца…
* * *
P. S. Всего в мире сегодня русский язык является родным для 288 млн. человек.
