 |
| Татьянин день | С. Алпатов | 09.06.2007 |
Существует четыреста сравнительно честных способов написать рецензию на современный роман.
Можно задать вопрос: из чего выросла рецензируемая книга — и разъять ткань повествования на воспоминания об университетских учителях и однокурсниках; на голубую муть перестроечных лет, где Гоголь с Гегелем, Семкин с Демкиной, хиппи с архимандритом Киприаном в одном флаконе (портвейн и водка по вкусу); на велосипеды и электрички, пустые дачи и полутемные квартиры; на обряды инициации и Таинство Крещения; на опыт самокопания и опыт воцерковления.
Можно посмотреть иначе: как сделана эта книга — и обсудить технику преобразования авторского «я» в сюжетные маски героини, поразиться обширности внутренних монологов (тех, что без знаков препинания) и скомканности исповедания веры «во едину Святую Соборную и Апостольскую церковь» (того, что через запятую на полстранички), живописности конкретных мизансцен и ходульности сюжетных связок.
Можно спросить: зачем написана эта книга — и сверить свою интуитивную догадку со списком базовых функций человеческой коммуникации. Сообщить миру новую информацию? Самовыразиться? Побудить кого-то к чему-либо? Поддержать разговор? Полюбоваться собственным красноречием?
Можно решить, что все самое важное сказано автором между строк — и подобрать собственные символические ключи к заглавию романа.
Например, такой:
The dry eucaliptus seeks god in the rainy cloud.
Professor Eucaliptus of New Haven seeks him in New Haven.
The instinct for heaven had it counterpart:
The instinct for earth, for New Haven, for his room…
Сухой эвкалипт ищет бога в дождливом облаке.
Профессор Эвкалипт из Нью-Хэвена ищет его в Нью-Хэвене.
Инстинктивному стремлению к небесам соответствует
Инстиктивное стремление к земле, к Нью-Хэвену, к своей комнате…
Или другой ключ:
Над Канадой небо сине,
Меж берез дожди косые.
Хоть похоже на Россию,
Только все же не Россия.
А может быть и так:
«Да будете сынове Отца вашего, Иже есть на небесех, яко солнце свое сияет на злые и благие и дождит на праведные и неправедные».
Можно, наконец, решить, что вовсе не обязан в своей рецензии следовать за всеми изгибами творческой мысли автора (коль скоро ты это уже однажды проделал, читая роман) — и спросить себя, а что собственно самое ценное и интересное для тебя было в этой книге. Так вот, самое интересное — это то, что автор еще не написал и, наверное, сам того не заметил. Например, на странице 44 в ответ на излияния героини, внезапно открывшей присутствие Божие в мире, Глебка выдыхает: «У меня все было по-другому». И вот про это по-другому (без есенинщины и достоевщины) с большим удовольствием почитал бы.
Точно так же на странице 289 весь положительный и путеводный Глебка, пройдя (за рамками сюжета) армейские искушения, собирается после университета (хоть и покуривая) в семинарию. А на странице 312 вместо аннигилировавшегося из повествования отца Антония в храм «нового теперь на его место взяли, после семинарьи, молодого совсем…». И ничуть не менее логичный был бы сюжетный ход (как в сказке, волшебной, по Проппу), чем в финале женить иеромонаха на духовной дочери.
Но, как справедливо сетовали великие русские писатели девятнадцатого века, легче написать полное собрание сочинений о несчастной женской доле, чем житие одной бабы (вариант — духовного отца). А ведь стоило бы помучиться над этой сугубо художественной задачей. Ведь привязанность читающей православной публики, скажем, к «Отцу Арсению» и зиждется на том неуловимом и хрупком сочетании мемуарной достоверности с отрешенностью от собственной частной судьбы (которая всего лишь пример, exemplum, притча) ради образа отца духовного.
Как ни парадоксально, в творчестве М. Кучерской пока получается наоборот: лирической героине «Бога дождя» (вариант 1998 г. — «История одного знакомства») отдается полновесное романное целое, а духовным отцам дробные анекдотцы «Современного патерика».
