 |
| Вера-Эском | Татьяна Холодилова | 07.06.2007 |
Как блаженные строят?
Особые, не видимые глазу нити связывают праведника со всем миром.В Клыково среди холмов, на высоком берегу реки Серены, в живописном, но безвестном тогда месте, шло строительство. Предполагалось, что там будет архиерейское подворье. Почему именно там? Во время репрессий в Покровском храме села Клыково расстреливали священников, в том числе и последних оптинских. Поднять из руин церковь, найти могилы новомучеников предстояло молодым деятельным оптинским монахам, чему предшествовала некая история, послужившая толчком для осуществления «несбыточных», по мнению некоторых, планов.
Итак, предыстория. О послушнике Сергии, которому м. Сепфора подарила отрез на подрясник, мы уже рассказывали. А был еще один оптинский послушник Сергий — будущий игумен Михаил. Впервые он увидел схимонахиню Сепфору там же, в Оптиной пустыни. Вместе с другими вышел из храма, как вдруг кто-то горячо зашептал: «Смотрите! Старица идет». Все, кто рядом был, кинулись за благословением. Ну и он за всеми. А про себя удивился: «Благословение у священников берут. Как это — у старицы благословляться?» Потом увидел, что она просто осеняет каждого подошедшего к ней крестным знамением, как его мама. И успокоился. Когда встал перед ней, матушка Сепфора спросила: «Кто таков?» Он ответил. Матушка помедлила и вдруг сказала совсем неожиданное: «А нам вместе с тобой жить». Сергий удивился: «Как это?» Она же, как будто прислушиваясь к чему-то, добавила: «Ну, бегай-бегай пока. Бегай». Через некоторое время Сергия, принявшего постриг, рукоположили во иеродиакона и вместе с другими девятью монахами послали в Клыково — восстанавливать церковь и строить архиерейское подворье. Что они увидели там? Иконописица монахиня Ксения (с ней мы встретились нынешней весной в Оптиной пустыни) рассказывала, какой там был развал:
— От храма куски стен остались. К тому же в советское время в этих стенах хранилось удобрение. Свод был весь разрушен. Бурьян вырос в три метра высотой. И как-то не верилось, что все это можно вернуть к жизни.
Духовник Оптиной пустыни схиигумен Илий, напутствуя новоиспеченного иеродиакона, сказал, что окормлять монахов, строящих подворье в Клыково, будет схимонахиня Сепфора. К тому времени иеродиакон, бывший послушник Сергий, напрочь забыл о предсказании матушки, что жить им придется вместе. Да и слова о. Илия показались странными: «При чем тут схимонахиня, когда есть духовник?» Поэтому наставление оптинского старца также забылось.
Между тем дела подвигались туго. Денег не было — собирали копейки, материалов тоже не было. Желание строить было огромным, но помощников, готовых вложить средства в храм (а его надо было отстроить на две трети заново), не появлялось. Да и откуда им было взяться? Ведь Клыково затеряно в глубинке, это вам не Оптина, куда народ со всей страны съезжается. Но однажды казначей о. Сергий (тот самый бывший послушник Сергий, которому слепая старица подарила отрез на первый подрясник) рассказал о необыкновенной молитвеннице и мудрой советчице м.Сепфоре. Иеродиакона-строителя, будущего игумена Михаила, воодушевил этот рассказ, хотя он так и не вспомнил ни наставления духовника, ни предсказания самой старицы. В одночасье решили монахи отправиться к ней, в Киреевск.
Дверь открыла Параскева, дочь матушки. Позвала:
— Мама, к тебе из Клыково.
Матушка Сепфора оживилась, радостно захлопала в ладони: «Слава Тебе, Господи! Пресвятая Богородица! Из Клыково приехали». Не тогда, а гораздо позже о. Михаил узнал, что задолго до того, как произошла их первая встреча, схимонахиня Сепфора удостоилась видения Пресвятой Богородицы. Матушка очень беспокоилась, что ей, схимонахине, предстоит умереть в миру. Матерь Божия явилась ей во сне: «Ты не умрешь в миру, ты умрешь в Клыково, в монастыре». Матушка подумала: «А где же оно такое есть?» А Пречистая ответила: «Не надо тебе знать. Придет время — священники сами к тебе приедут».
Рассказали гости про свои беды: бьются как рыба об лед, а толку никакого.
— Матушка слушала нас, слушала, — вспоминает о. Михаил, — а потом и говорит: «Мы будем вместе теперь строить».
— Матушка, а как это?
— Как-как, знаешь, как блаженные строят? Как дети. Берут кубики вот, собирают. Раз-раз-раз. Тут чё-то поставили, тут чё-то прилепили. Глядишь — домик сделали. Глядишь — другой.
— А мы думаем: «Как? У нас там нет ничего. Голо. Один-единственный домик рядом с почти разрушенной церковью».
Матушка улыбнулась:
— Все у вас будет — и храм, и колокола, и домиков настроите, и забор сделаете.
С ее молитв, наставлений, с ее благословения все и началось. Сколько раз прежде обивали чужие пороги, и возвращались ни с чем, а тут все как по маслу пошло. И материалы, и техника, и деньги нашлись.
— По ее молитвам тогда мы просто на крыльях летали, — вспоминает иеромонах Никон. — Все, наконец, стало получаться. Мы больше с пустыми руками из Москвы не возвращались.
Крестик на капоте
Под Рождество перевезли матушку в Клыково, в новый сруб. Домик только-только поставили. А протопить как следует не успели. Но как же она радовалась, как солнышко сияла:— Ну, вот и дома, в монастыре. И храм-то рядом, рукой подать. Вернул мне Господь домик-то…
Видно, вспомнила тот новенький сруб, первый собственный ее дом, в котором не довелось пожить, — в коллективизацию сельская коммуна его по бревнышку раскатала.
Ей было девяносто девять. Затем сто исполнилось, сто один. Но не помнят в Клыково, чтобы матушка пропустила хоть одну литургию (служили тогда только в одном приделе — Покровском). Келейница помогала старице дойти до храма. В то время у монастыря уже были курочки и петушок, известный своей воинственностью — всех клевал, никого не пропускал. Но когда матушку вели к храму, он бросал все свои боевые забавы. Подбегал к ней и сопровождал до самого порога, степенно вышагивая. Если же кто смел приближаться, тотчас нападал. Назначил себя в охрану.
— Всех клевал, — монахи улыбаются вспоминая, — а матушку не давал в обиду. Вот такой у нее эскорт был.
Совершенно слепая, поднималась старица на низкое крылечко, входила в храм, где после многолетнего хранения удобрений все еще пахло аммиаком, что не мешало матушке предстоять Богу. Сколько бы ни продолжалась утренняя служба, до самого окончания литургии стояла на ногах, а когда они уже совсем слабели, матушка постукивала по коленям своей палкой и тихо приговаривала:
— Стойте! Кому говорят, стойте.
Игумен Михаил вспоминает.
— Один раз прихожу, и с порога: «Матушка, благодетель вот нашелся, будет нам помогать». А она вдруг: «Он и машину вам подарит».
— И действительно, — игумен до сих пор с удивлением вспоминает, как это было, — приехали в следующий раз, а он нас спрашивает: «Как добирались?» Мы лукавить не стали: «На перекладных, то есть на попутных, на автобусе». Тут он и говорит: «Добро. Вот сейчас новая партия придет, я вам машину подарю». А дело в том, что в ту пору была на наших предприятиях очень некачественная сборка. Я, конечно, радовался, что у нас будет машина, но понимал и другое: мы с ней можем иметь слишком много хлопот. Опять к матушке пошел: «Матушка, слава Богу, что нам жертвуют, но как выбрать, чтобы она не ломалась, чтобы меньше иметь с ней проблем?»
Матушка задумалась:
— Ты знаешь, она будет такая особенная… На ней будет крестик, три троечки и число Ангелов.
А дальше все было, как в кино. Приехали они с о. Сергием на ВДНХ и видят эту самую партию. Стояло их там несколько десятков. То ли пятьдесят, то ли шестьдесят авто, и все серые. Все одинаковые.
— Я начал высматривать «особенную», — улыбается о. Михаил, — а сам думаю: «Какая же это особенная, если все до одной серые?» Но потом вдруг вижу: среди машин стоит одна грязная, вся в пыли, с проколотым колесом. А на капоте нарисован пальцем крест! Заводим: двигатель как часы. Дальше смотрю на кузов, а там три тройки и число Ангелов: 333 144… И она действительно оказалась хорошей, надежной машиной. А время было такое, что, как рассказывал нам сам хозяин-благодетель, если машина хотя бы за ворота выезжала, то все радовались. Настолько некачественными выпускались в то время автомобили.
Зима попятилась
Вроде и Оптина пустынь рядом, но дороги еще не было, и жили они тогда в Клыково, как на острове. Иногда к матушке приезжали чада или шамординские сестры. Но в остальное время гостей не бывало. На территории строящегося подворья, ставшего позже монастырем, гудели и машины, и трактора, «бегали» трудники и строители-монахи. «Бегали» — это любимое слово матушки, означавшее особое, богоугодное рвение.В почти разрушенном храме службы шли каждый день. Монахи сделали фанерный иконостас, печку поставили. Но свод был еще не укреплен. И время от времени откуда-то сверху падали кирпичи.
— Правда, — вспоминает о. Михаил, — ни разу ни на кого не упали. И матушка, действительно, ни одной службы не пропустила. В самый холод надевала тонкое осеннее пальтишко и подрясник. Иногда безрукавочку сверху набросит. И всегда ей тепло. Да, мы понимали, что живет рядом с нами не просто человек — ангел.
Однажды стройка встала. Весь день убили на то, чтобы вытащить вмерзшие в землю железобетонные блоки. И костры жгли, и техникой пытались тянуть, и так и эдак. А когда уже иссякли и силы, и терпение, о. Михаил пошел к матушке: «Матушка, блоки вытащить не можем, примерзли». Она ему: «Ну, ты это… Кипяточком там полей». А в бане грелась вода, немного совсем. Взяли, плеснули чуток. И пошли блоки, чуть ли не сами вышли.
Потом взялись сооружать крышу храма. Закупили железа, наняли рабочих. И все бы хорошо, но тут резко похолодало. Дело к зиме шло. Температура опускалась до минус тридцати. Худо-бедно часть работы выполнили. А дальше — никак: стыки не получаются, руки примерзают, инструмент неудобный, зарплата низкая. В общем, сплошной ропот, и никакой работы. Матушка и говорит:
— Ну, ты их ко мне позови.
— И вот абсолютно невоцерковленые люди, — еще и теперь удивляется о. Михаил, — для которых употребление нецензурной брани было в порядке вещей, пришли в келью схимонахини. О чем говорили, можно только догадываться. Наверное, обличала. Но, что поразительно, они ее выслушали, и матушка научила их Иисусовой молитве.
Дальше работа не пошла, а покатилась. Всякий раз, слезая с крыши, они потрясенно рассказывали о невероятном:
— Прям зима попятилась. Мы даже перчатки снимаем — жарко. Слезы катятся, льдинками падают на железо, а нам жарко. Как будто ни мороза, ни ветра нет.
Рабочие (их было двое) оставшуюся часть крыши покрывали не только железом, но и молитвой. Когда окончательно сошли вниз — это заметили все, — они изменились внешне, изменилась даже их речь.
— Первый раз в жизни, — вспоминает о. Михаил, — эти люди прочувствовали, что, когда человек молится, меняется весь окружающий мир: то, что раздражало, перестает быть, испаряется, и оказывается, что и зарплата нормальная, и материал хороший. Инструмент можно отладить, и вообще — жизнь удалась.
Конечно, помогала еще и молитва матушки, но для них это было оглушительное открытие: молитва изменяет мир.
На стройке работа кипела. Был небольшой запас материалов. Были деньги (из Москвы) на зарплату рабочим. Но как-то о. Михаил взялся считать, и вышло, что так можно восстановить храм, построить один или два домика, а вот открыть монастырь (а в епархии речь шла уже об этом) не реально. И он в очередной раз пошел к матушке:
— Я благодарен Господу, что работа у нас гладко идет. Но, матушка, нам нужны более состоятельные благодетели, которые бы построили нам все, что нужно.
Она помолчала, задумалась: «Ну да, ну да». Потом голову преклонила, еще помолчала и вдруг:
— Есть там одни. Они сейчас храм восстанавливают… Ну, ладно, хорошо. Потом они будут вам помогать.
А вскоре матушка преставилась. И разговор этот был забыт, и обещание забыто. Каково же было удивление о. Михаила, когда в Клыково приехали те самые люди, про которых говорила матушка. Они действительно занимались воссозданием храма. И вот, завершив начатое, стали помогать клыковским монахам. По молитвам матушки, сами приехали (откуда-то узнали про строящийся монастырь) и предложили помощь.
Язык — дракон…
Поднять стены храма трудно, но еще труднее возвести внутренний храм — души, устремленный к Богу. Я слушаю бесценную аудиозапись: неспешная речь, теплый, ласковый и такой дорогой мне теперь голос матушки. Вспоминаю встречи и письма ее духовных чад из Москвы, Тулы, Болохова, Киреевска и начинаю ловить себя на том, что теряюсь. Не знаю, о чем рассказать, что опустить. Всё важно и значимо…Вот монахиня-иконописица Ксения. У нее уже взрослая дочь. Но по духу и внешне она совсем еще молода. Однажды работала в Клыково — готовили распятие для храма Спаса Нерукотворного.
— Резчик свою работу закончил, — рассказывает иконописица, — а мне надо было немного поправить, рисунок сделать, позолотить. И пока мы завершали работу, переругались друг с другом. Я, например, вижу, что рисунок неправильный, надо менять. Резчик говорит: «Нет, надо делать так…» И все это с утра до вечера. Когда дело дошло чуть не до драки, приехал батюшка Илий разнимать нашу команду. Говорит: «Можно вот так. Чуть-чуть исправить… Все как-то мирно надо». И все-таки, когда я к вечеру вышла из мастерской, у меня просто мозги дымились… А тут матушка идет. Ведут ее из храма как раз. Сейчас даже не помню, что она сказала, но я в три секунды забыла все свои проблемы. И сразу же мысли перевернулись. Думаю: «Чего ругались?»
Иконописица Ксения (тогда еще не монахиня) бывала в Клыково у своих знакомых и всегда ходила к матушке. У матушки Сепфоры угощали ее пирогами, чаем. Молились вместе, беседовали. Матушка не уставала повторять, что надо чаще обращаться к святым. Если висит у тебя дома пять икон, каждой надо знать тропарь, житие святого, чтобы это не было чужим. Иначе это не иконы, а выставка картин. Говорила также, что надо все время обращаться к миру горнему.
Сама матушка Сепфора пребывала в непрестанной молитве. Долго не разговаривала, не терпела пустой болтовни.
— И все с четками сидела, — продолжает разматывать свитки воспоминаний монахиня Ксения. — Одни были на руке, какие-то деревянные, — сотка. Потом еще тридцатка. В руках четки, на спинке кровати четки. Вся в четках. Молилась, что называется, денно и нощно. Это была такая делательница, что, если человек попадал в сферу ее влияния, он начинал постепенно поворачиваться в сторону молитвы.
Матушка Ксения ненадолго затихает и вспоминает о том, что особенно дорого:
— В последнее время приду, сяду перед ней на корточки (она на кровати сидела), просто руку мне на голову положит — и мозги переворачиваются. И думаешь: «Какие проблемы? Никаких проблем». И начинаешь молиться вместе с ней.
Однажды иконописица приехала в Клыково в Светлую седмицу. А надо сказать, что она нездорова, серьезно болеет с детства. В тот раз, направляясь к матушке, не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости от прошедшего поста, от гостей, приехавших на Пасху. От всего. В таком настроении и предстала пред матушкой. Именно тогда в первый и последний раз увидела гнев старицы: «Христос воскресе! А ты тут такая… Христос воскресе — надо радоваться!»
Тогда Ксения обиделась, но вскоре поняла: Пасха — это ведь действительно главное. Остальное — и усталость, и болезни — преходящее.
Схимонахиня Сепфора за несколько лет до события предсказала Ксении, что она примет постриг. Ничего не сказав, та не поверила. Ухмыльнулась про себя: «Сказки какие-то». Тогда еще слишком часто унывала, порывалась вернуться в Москву. Но… Прошло время, и предсказание сбылось.
Монахиня Ксения рассказывала, да и другие тоже, что у матушки было несколько посохов. Она натирала их водой с Иордана, лампадным маслом от святых икон, пред которыми молилась. И ходила ли, стояла ли в храме — опиралась на одну из своих палочек. А когда к ней приходили — чаще всего это были ее чада, — слегка била посохом по рукам-ногам, по спине. Те, кто лучше всего знал матушку, утверждают, что так она бесов отбивала, очищала человека. Иногда приговаривала при этом: «Глаза — это ястребы, ноги — зайцы, руки — грабли: не клал — не бери. Язык — это дракон, а сердце — лев». У Ксении спрашивала, бывало: «Ну что? Лев твой рыкает еще?»
Домой-домой…
При жизни и после кончины старицы по ее молитвам происходили многочисленные исцеления. В монастыре хранятся пухлые папки с письмами о чудесном спасении от внезапной смерти, об избавлении от тяжких недугов, о том, как трепещут бесы вблизи могилы праведницы и в ее келье.Людмила К. вспоминает: «В июле 2001 года мы приехали паломниками в монастырь. И конечно, к матушке на могилу зашли. С нами была бесноватая. Когда подъехали к Клыково, у нее отнялись ноги. Пришлось нести на руках. А она все выкрикивала каким-то не своим голосом: «Ну, Сепфора! Вот это сила! Боюсь палки ее и фотографии мироточивой». К фотографии в домике матушки прикладывали ее с трудом. Ну, а как дальше будет, наверное, зависит от глубины веры этой женщины. Ясно только, что бесы боятся святыни, как огня.
Зинаида С. из Киреевска рассказывает: «Мы с матушкой Досифеей, до того как она стала схимонахиней Сепфорой, ходили в церковь в Панино. Это в десяти километрах от Киреевска. Матушка еще видела, но совсем плохо, так что я помогала ей. Помню, всю дорогу она с молитвой шла, и в любой самый сильный мороз или в метель, на холодном ветру с матушкой было тепло. Уже тогда она имела дар прозорливости. Иногда мне казалось, что она знает все — открывает ей Господь. Но от людей обычно скрывала это. Мне кое-что говорила. Например, как сложится жизнь у моих детей. Про двух старших дочерей — что обе станут женами священников. А сыну, когда ему было всего пять лет, сказала: «Ты священником будешь и приедешь меня причащать». Он действительно стал священником. И причастил матушку (служил тогда в Туле в храме Преподобного Сергия Радонежского) незадолго до ее кончины. И все матушкины предсказания сбылись.
А вот что еще рассказала одна духовная дочь матушки:
— Заболела я в апреле 2002 года. Врачи поставили диагноз: гнойная мастопатия, да еще и уплотнение (6×6 см). После обследования мне сказали, что операция на груди неизбежна. Конечно, и боялась, и переживала, ведь дочка еще школьница.
Когда случилась эта беда, обратилась к матушке Сепфоре, попросила ее молитв и разговаривала с ней, как с живой. Потом пошла в больницу, чтобы назначили день операции. Поставили мне 13 мая — день преставления матушки. За неделю до операции сделали мне повторное УЗИ и сказали, что случилось нечто необъяснимое. Я здорова, опухоли нет, оперировать нет нужды. Так что 13 мая вместо больницы была я на могилке у матушки Сепфоры.
Когда еще болела, то дала я обет, что, если исцелюсь, поеду в святые места, непременно побываю у преподобного Серафима Саровского. Так вот, когда произошло это чудо исцеления, сейчас же вспомнила о своем обещании. Но как ехать? Работаю же. Опять к матушке — прошу помолиться.
И вот нежданно-негаданно в больнице, где я работаю, организовали поездку в Дивеево, возможно, в первый и последний раз. Так отозвалась на мою просьбу матушка Сепфора.
Когда вернулась домой, пришла ко мне подруга — Вера Самохина, мы говорили с ней о поездке в Дивеево, ей хотелось побольше узнать о святых местах. Потом Вера собралась уходить, уже к двери направилась, как вдруг в углу что-то шевельнулось, и оттуда вылетела птичка. Взлетела под потолок, пролетела по комнате и села у моих ног. Я взяла ее в руки (она не сопротивлялась) и выпустила на волю. Уму непостижимо! Ведь все было закрыто, откуда ей было появиться? Может, это матушка («Сепфора» переводится как «птичка») дала нам знать, что она с нами и слышит нас?
А еще хочу рассказать о дочери. Моя Юля (ей одиннадцать лет) ходит в храм вместе со мной. Но в последнее время стала остывать к церковной службе. И вот однажды я прочитала ей рассказ о девочке Оле, как она преданно шла за Господом. Умирала с Его именем на устах. Дочка слушала затаив дыхание. А когда дочитали, мы с ней договорились летом поехать в монастырь. Той же ночью ей приснился сон: «Мама, мы ехали в монастырь очень долго, было много препятствий. А когда приехали, рядом с храмом увидели деревянный домик (дочь о Клыково ничего не знала). К домику тянулась длинная-предлинная очередь. Мы спросили: «Куда вы идете?» И нам ответили: «К матушке». Потом зашли в домик, и нас встретила бабушка — вся в черном. С палочкой. У нее был очень ясный взгляд. Она тебе, мама, так обрадовалась: «Да, ты часто ко мне ходишь». О чем вы говорили, я не слышала. Помню только, что ты у бабушки спросила: «Юля танцует и ходит в музыкальную школу — поет в хоре. Полезно ли это?» Бабушка закрыла глаза, помолчала. Потом ответила: «Танцевать не надо, а вот петь пусть учится. Ей это пригодится». И мне палочкой погрозила: «А ты исправляйся, исправляйся…» (Юля как раз стала пропускать воскресные службы. — Прим. матери.) Бабушка была очень добрая. Она меня ругала, а я не боялась».
Позже, когда Юля поехала в Клыково, то узнала и храм, и домик, и скамеечку матушки Сепфоры — все, что видела во сне.
* * *
…Старица предвидела свою кончину и накануне всех, кто заходил, благословляла, наделяла подарками. Кому четки приготовила, кому икону. Посохи раздарила и даже схиму свою передала о.Михаилу. Но в монастыре никто не знал, что произойдет это так скоро. Тем более что сама матушка была, как всегда, приветлива и бодра духом. А к вечеру у нее отнялась правая сторона. Приехали оптинские монахи, собрались все, кто был в монастыре, стали молиться целителю Пантелеимону о здравии схимонахини. «И в эти минуты, — вспоминает один оптинский монах, — как-то мне особенно худо стало. Думаю: „Господи, ну зачем Ты ее забираешь?“ И вдруг внутри мне голос матушкин отвечает: „Ну, ладно, ребята, чё вы? Я уже все, ухожу. Не молитесь даже. Домой-домой“».И ушла. Слетелись отовсюду ее «птенцы». Отпевали, служили панихиду, прощались. И были слезы пополам с радостью. Потому что шли еще пасхальные дни. А еще потому, что все понимали: свершилось! Схимонахиня Сепфора перешагнула грань видимого мира и вошла в горний, куда стремилась всю свою долгую жизнь.
