 |
| Православие и современность | Алиса Орлова | 06.06.2007 |
Запах терпимый, почти нейтральный, я думала, будет хуже. На двери красная табличка «Сестры милосердия».
— Вот, написали тут про нас, приходится оправдывать, — смущенно говорит Катя.
В сестринской неожиданно уютно: домашние полосатые чехлы на мебели, вышитая подушка, кресло-качалка, иконы, портреты царевича Алексея и Паисия Святогорца.
Я первый раз в жизни завязываю сестринский плат, прячу диктофон в карман халата. Отделения закрываются изнутри на ключ. В этом отделении стены светло-зеленые, теплый, спокойный цвет. Нас встречает еще одна сестра милосердия — рыженькая Аня. Идем к палатам. Взгляд останавливается на ярких пятнах — вот желтый жираф в руках девочки, вот розовый китайский фонарик висит на беговой дорожке. В холле пестрый ковер, светится яркий экран телевизора. Странно смотрится здесь телевизор: он показывает веселый и цветной мир, в существование которого отсюда не верится. В инвалидном кресле (кресло хорошее, новое) полулежит девочка-подросток, Лена. К ней забежала на минутку нянечка с другого этажа. Лена — нянечкина любимица, девочка расцветает: к ней пришли! Вот об этом недавно говорила на лекции Полина Жиянова, педагог из фонда «Даунсайд Ап», — о том, что в группе интерната всегда видно детей, к которым хотя бы иногда кто-то заходит, пусть нянечка, пусть на пять минут. Совпадение дословное. На моих глазах теория превращается в практику — день такой.
На ковре лежит маленькая Юлька. У нее синдром Дауна. Сестры с девочкой занимаются чуть больше месяца, и она уже пытается ползать.
— Совсем недавно она лежала вот так, — Аня показывает, как: складывает Юльку «эмбриончиком». Юлька щурится, она почти улыбается. На листочке, приклеенном к ее кровати, написано: 1988 г. р. Ростом Юлька чуть больше моего двухлетнего сына. Юльку удобно носить на руках. Кроме сестер милосердия, к ней никто не приходит.
— Почему в палате не горит свет? — удивляется Катя.
Свет не горит, потому что двое детей сегодня температурят, лучше бы им поспать.
В этом отделении живут дети и престарелые. Чисто, новая мебель, на кроватях свежее белье, на яркие новые пододеяльники приятно смотреть. В палате лежачих бабушек есть баба Таня — любимица всего отделения. Тихая старушка с такими худыми руками, что можно пересчитать все косточки. Родилась она в 1917 году. Сестра милосердия Аня присела к ней на кровать, разговаривают. Баба Таня беспокоится о дочери, дочь болеет, поджелудочная у нее. Дочь приходит по субботам.
— Скучаете?
Баба Таня вздыхает и, немножко помолчав, отвечает:
— Не то, что скучаю… сердце у меня кровью обливается. Внук? Слава Богу, хорошо.
В этом году он к матери заходил раза два, сама-то баба Таня его давно не видела, с женой его не знакома. Теперь вечером рано темнеет, баба Таня беспокоится: как ее дочка идет с работы по темным улицам.
— Вы так не переживайте! Вам есть, за кого молиться…
— Да. Я молюсь за добрых, хороших людей, вот за сестричек молюсь.
Входит санитарка с ведром:
— Какое это лежачее отделение? Это ходячее, ползучее, прыгучее отделение. Выйдите ночью в коридор — они все там! Вот, Ирина Семеновна, — показывает на одну из бабушек, — баррикады начала строить. Вхожу вчера в палату — натыкаюсь коленкой на стул, в-о-о-т такой синячище… Хулиганки они. Хулиганки!
В детской палате несколько даунят. Лежачие. Каждый хочет привлечь внимание, чтобы подошли, обняли, погладили. Юлька высовывает язык, язык длинный-длинный, сестры говорят, что это особенность синдрома Дауна. А еще? Я слышала где-то, что у них линий нет на руках — смотрю Юлькину лапку: нет, вроде все на месте, только большой палец подлиннее. Интересно, это только у нее так?
В белой пижамке — это Сашка. «Ал-дра», написано на листочке у кровати, ведь не сразу поймешь, мальчик или девочка. Сашка — маленький философ, говорят сестры. Ее личико серьезно и сосредоточенно.
— Мы тут суетимся, а она размышляет о бренности всего сущего, — смеется Катя.
Сашка улыбается, понимает, что о ней говорят. Остальные тихонько ревнуют.
Они совсем маленькие, эти трое из шестой палаты, меньше трехлетних детей. Но им по 18−20 лет, и скоро их отсюда переведут. И не факт, что сестры смогут их навещать на новом месте — Москва очень большая.
Мы спускаемся в другое отделение, «взрослое, ходячее». Неделю назад сюда перевели маленького Сережу. В холле смотрят телевизор. Сережку видно сразу — черноглазый ежик в инвалидной коляске, засветился весь, увидев сестер. Остальные… Господи, остальные! Серые лица, потухшие глаза, кто раскачивается, кто поет, кто мычит. И все смотрят на сестер милосердия, которые пришли к Сереже: ему сегодня повезло — перепало немного тепла, вот Катя гладит его по голове, а к этим, серым, никто, совсем никто не приходит. В этом отделении сестры милосердия бывают редко.
— Зачем вы пришли? Не мешайте работать! — медсестра вполоборота смотрит сериал, другая, шипя, раздает лекарства. Все смотрят сериал. У всех одинаковые лица. И нигде не горит свет.
В палату к Ивану Ивановичу нас еле пустили: Иван Иванович бузит и ругается. Он требует сигарет, он беспорядок устраивает на тумбочке. А избаловали его, конечно же, сестры милосердия — такое мнение у местного персонала. Два месяца в Первой Градской лежал, там с ним носились. Иван Иванович радуется, мычит — говорит он после инсульта еще плохо. Соглашается «пробежаться» на ходунках до шкафа. Это очень хорошо, здесь он от тоски совсем перестал ходить, а ему нужно двигаться.
В коридоре слышен шум: возвращаются с прогулки ребята. Ребятишки большие, шумные и невнятные совершенно. Один забежал в палату, пуская слюни, совал в правый ботинок левую ногу. Сестры хотели помочь — не вышло. Как бы не обидели тут маленького Сережу. В коридоре нас обступают, тянут руки, улыбаются, пускают слюни. Мальчики довольно взрослые, медсестра далеко. Как-то тревожно.
— Принесите мне магнитофон! — просит подросток в синей майке.
— А у тебя разве нет магнитофона? — спокойно и дружелюбно спрашивает Аня.
— Есть.
— Так зачем же тебе два?
— А что это у вас, телефон?
— А вы кто, монашки?
Дверь отделения закрыта.
— Маша ушла и снаружи закрыла! — кричит нам медсестра.
Один из подростков вцепляется мне в руку возле локтя.
— Ты что! Нельзя, — ровно и строго говорит Катя.
Он неохотно разжимает пальцы. Вернулась медсестра с ключом и выпустила нас из отделения.
…В вагоне метро горят не все лампы, опять этот скудный, серый, жиденький свет. Как же хочется согреться настоящего солнца…
…а еще был Генерал. Генерал из восьмой палаты. Родился он в 1917-м, по старости все забывает, к тому же недавно у него случился инсульт, и теперь парализована правая половина тела. Генерал открывает глаза, видит сестер, улыбается.
— Ну, как вы спали, Иван Сергеевич?
— В каком отношении?
— Вы плохо спали?
— Вот сюда (показывает на тумбочку) что-то положили. А я не знал…
Тумбочка пуста. Видимо, любое перемещение предметов для Генерала мучительно.
— Сядь, чтоб тебя было видно, не стой у него за спиной, — говорит мне сестра Катя.- Он чувствует, что ты там стоишь, и боится.
Подхожу ближе. Генерал с трудом подбирает слова, он почти все забыл, он беззащитен, как ребенок, чуть что — пугается и плачет. Аня держит его за руку, так ему спокойнее.
— Я уже старик, а когда был молодой, от лейтенанта дошел до генерала. Я был генерал.
-А генерал выше маршала?
— Конечно, маршал выше! — улыбается Иван Сергеевич, улыбка его становится почти снисходительной.- Не дай Бог с маршалом встречаться. Генерал танцует перед маршалом! Я в полусне маршала вспоминаю.
— А вы военным были всю жизнь?
— До этого… - Генерал мучительно собирает слова, — вот до этого, что сейчас.
У генерала есть дети. И внуки, кажется, есть, но не здесь. Где-то в другом городе, не в Москве, в другом. Он их, как выражается сам, «полузабыл». Все душевные силы генерала отнимает тумбочка у кровати. Ее слишком близко подвинули, он не может сосредоточиться. А прошлое у него многоцветное.
— Вы — светлое облачко, которое уплывает и уплывает, — говорит он сестре милосердия.
— Я еще приплыву! — смеется Катя.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=4054&Itemid=4
