 |
| Татьянин день / Отрок.ua | 31.05.2007 |
До девяти лет я жила в Казани, и воспитанием моим преимущественно занималась бабушка. Строгая, но любящая, честная и добрая, она сделала для меня очень много (внучек у нее было всего две: я и Рушана), и поэтому, когда я всерьез задумалась о крещении, первым делом пришла на ум мысль: бабушка очень расстроится.
Моя бабушка, как и полагается настоящей женщине, воспитанной в традициях ислама, исправно держала уразу (пост) и творила намаз пять раз в день; она очень переживала из-за сына (моего отца), который относился к вере довольно равнодушно.
Бабушка учила меня молитвам, они казались мне особенно чудесными, волшебными — как ключи к двери, которая ведет в мир новый, загадочный, неизведанный. И в этом мире любили и знали меня, маленькую Зарину, я была там почти «своей», не чужой, — к этой мысли приучила меня бабушка. И до сих пор еще в тайниках моей памяти изредка всколыхнется и прошуршит осенним листиком непонятная бабушкина (но оттого и близкая!) молитва «Бисмилла и рахман и рахим».
И мне казалось, что нечто магическое, тайное было за расписанными арабской вязью стенами мечетей. На всю жизнь мне запомнился случай из моего детства: я вернулась из школы, где на уроке труда мы мастерили хорошеньких куколок из мулине. У меня получилась особенно красивая кукла в малиновом платье, с раскинутыми в стороны желтыми руками. Я повесила куколку на шею и отправилась домой.
У бабушки (она жила тогда с нами) мой вид вызвал жуткое негодование.
— Это что такое, Зарина? Это что ты себе на шею повесила?
— Абика (бабушка), это кукла. Из школы… мы… делали…
— Я тебе покажу куклу! Это крест, а не кукла! (У моей поделки руки были раскинуты в виде креста.) Снимай немедленно!
Бабушка отобрала куклу, выдернула желтенькие руки и, только увидев мои слезы, принялась меня утешать.
— Сделаю тебе куклу еще лучше. Красавицу из красавиц. А кресты на себя нельзя вешать, Зарочка. Ты мусульманка. Повтори.
— Я мусульманка, — сквозь слезы пролепетала я, и бабушка уже ласково гладила меня по голове, сажала за стол обедать и называла нежно «кызым», то есть «моя дочь».
В третий класс я пошла уже в Москве. Были разные трудности дома, и даже на меня, ребенка, частично ложился их груз. И почему-то именно в это время я совсем отошла от веры: не было рядом мудрой бабушки, были родители, у которых была только я и больше никого. Я как-то рано ощутила свою «нужность» им и стала очень приземленной, привязанной к конкретным моментам — все волшебство быстро исчезло из моей жизни.
Мимо мечетей я проходила довольно равнодушно — быть может, оттого, что они были «московские», не родные.
Так надо. Музыка
Не могу точно вспомнить, в какой момент у меня появился интерес к Православию.Возможно, он возник во мне с той поры, когда мы переехали в Москву? Или после того, как я поплакала над легким, причудливо расписным, как изящная шкатулка, рассказом И. Бунина «Чистый понедельник», или когда, дрожа, читала «Братьев Карамазовых» Достоевского? Или когда впервые в жизни попала вместе с одноклассниками на экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру и прочитала на одном из храмов надпись, поразившую меня до оцепенения, — «Ведомому Богу»?
…Сбылась мечта моей беспокойной ищущей юности: я стала студенткой МГУ. После того как мы с новоиспеченной подругой увидели себя в списках поступивших, она в переполнявших ее через край радости и восторге потащила меня в храм мученицы Татианы при МГУ — «ставить свечки».
— Зачем ставить? — не поняла я.
— Ну как, в благодарность. Мы же поступили! — по пути объясняла Лена.
— Ты верующая, православная? — обрадовалась я. Как давно мне хотелось поговорить о православной вере!
— Неважно! — отмахнулась подруга. — Главное, что мы поступили. А свечки поставить надо. Так надо, понимаешь, Зарин?
Я ничего не понимала. Что значит «так надо»? Однажды я робко переступила порог Татианинского храма и попросила в книжной лавке книгу о православной вере.
— Ну, какую вам книгу предложить, девушка? Их очень много — о православной вере. Вот ответы на вопросы, священник отвечает, это вот издание больше для детей подходит, а это для людей воцерковленных… А вы, может, православную энциклопедию купите?
— Не знаю, как скажете, — я пожала плечами. Продавщица пытливо посмотрела на меня.
— А Библия у вас дома есть?
Я отрицательно покачала головой.
— Ну вот, с Библии и надо начинать. С Евангелия. Вот вам Евангелие, отдельно Новый Завет, а потом докупите, если что.
Дома я стала листать небольшую книгу с православным крестом на обложке. Как-то ненавязчиво вспомнилась бабушка — и мне стало отчего-то стыдно, словно я делала что-то плохое, недозволенное. Я отложила Евангелие на время, а потом все-таки прочитала его от начала и до конца — просто как главную христианскую книгу. Первое впечатление: я была просто очарована, заворожена, если так можно сказать. До чего же Евангелие было добрым, ласковым, теплым, каким-то прощающим, дающим надежду на что-то опять же доброе, светлое. Прочитав его впервые, я не поняла почти ничего, кроме разве что описания жизни Христа, но как много мне запомнилось непонятных изречений!
Я ходила, прислушиваясь к себе и повторяя в уме эти величественные изречения, и мне казалось, что звучит внутри меня особенная музыка — музыка Евангелия.
А потом была сессия и обычная студенческая суета, размеренные трудовые будни и яркие праздники, и больше Евангелие я не читала: все как-то не случалось. Иногда я вспоминала об этой книге, но почитать руки не доходили. Я помню, что чаще других эпизодов из Евангелия в памяти всплывала Гефсиманская молитва. Этот момент в жизни Христа мне казался почему-то наиболее сильным и печальным. Я не понимала, как Бог может испытывать чувство одиночества и скорби (разумеется, в то время я понятия не имела, что Христос был Бог и Человек), и это реальное ощущение оставленности и брошенности вызывало у меня глубокое сочувствие к Спасителю. Как мне было жаль Его! Христос совсем один в темном притихшем Гефсиманском саду, слабо освещенном луной, апостолы мирно спят, а Ему предстоит столько всего пройти; Его ждет позорное распятие — и в такие минуты Он всеми оставлен!
Этот евангельский эпизод крепко впечатался в мое сердце и память, и мое первое познание «христианского Бога» было именно таким — сопереживание бедному, одинокому, всепрощающему Христу.
Ко мне навстречу вышел…
Летом я с подругами отправилась отдыхать на Кавказ, в Мацесту, всего на десять дней. Планы у нас с Ритой и Леной были грандиозные, но сил и фантазии хватило только на то, чтобы валяться каждый день на пляже. От моря нас невозможно было оторвать.И все-таки перед возвращением в Москву мы решили поехать на какую-нибудь экскурсию. Только сразу же возник вопрос: что посетить? Ведь вокруг было столько удивительных мест.
В конце концов, мы сошлись на Абхазии: с ней у нас было связано веселое воспоминание. Как-то вечером, возвращаясь с пляжа втроем, у перекрестка, где начинался рынок, мы увидели старика-грузина с большим завязанным мешком, стоявшим около его ног. В мешке что-то шевелилось.
— А что вы продаете? Что там, в мешке? — полюбопытствовала Рита. — Кот?
— 3ачэм кот? Какой кот? Это наложниц я вэзу в горы, в Абхазыю, продать, — и дед добродушно рассмеялся.
— Наложниц в Абхазию? — повторила, недоумевая, Рита.
В это время в мешке захрюкали. Мы расхохотались.
— Поросенок! Там у вас поросенок! — мы смеялись, как дети.
И поэтому мы дружно рассмеялись и вспомнили поросенка в мешке, увидев на стенде турфирмы слово «Абхазия». Вопрос о том, куда ехать, был решен: мы собрались на экскурсию именно туда.
День выдался безумно жарким, казалось, что воздух превратился в тягучий горячий пласт. Одуревшие от жары туристы лезли прямо в одежде в горное озеро Голубое, фантастически красивое, от ледяной воды которого моментально сводило ноги.
Как говорится, нам уже было «ни до чего». Двухминутное купание в море, в Гаграх, облегчения не принесло. Наконец автобус остановился около Новоафонского монастыря — последнего пункта программы нашей экскурсии.
Надо было подниматься в гору. Туристы — мокрые, красные — с трудом передвигая ноги, брели вверх к монастырю в гробовом молчании — сил разговаривать не было.
Лишь у некоторых возникло желание стоять в душном помещении за свечами и записками. Мы послушно ходили по монастырю за экскурсоводом, и я ничего не ощущала, кроме отупляющей усталости. Почему-то монастырь не произвел на меня особенного впечатления. Веселый, полосатый снаружи, и величественно-мрачный, темный внутри. В сумраке огромного храма потрескивали свечи, проступали лики икон.
— А теперь можете полюбоваться архитектурой монастыря, у вас в запасе тридцать минут. Встречаемся без пятнадцати четыре у автобуса.
Рита с Леной упали на скамейку, обмахиваясь газетами, а я пошла бродить по храму.
Фрески, иконы в полумраке, неслышно снующие прислужницы в темно-синих халатиках, и вдруг… из темноты, в бликах горящих свечей, словно из длинного неосвещенного тоннеля, ко мне навстречу вышел Христос.
Он стоял на коленях на сером камне, чуть разведя руки в стороны и устремив взгляд вверх, на небо, словно разговаривал с кем-то, и лицо Его было таким грустным, таким страдающим, молящим, что я застыла на месте; сердце болезненно заныло. Белое простенькое одеяние, серо-синяя накидка на плечах (или как это называлось раньше?), и позади Спасителя — деревья, уснувшие в тишине ночи, и какие-то растения, и совсем вдалеке — спящий, спокойный Иерусалим. А небо — глубокое, темно-синее, и очертания туманной голубой чаши среди тихих звезд. И в этой темноте, в ночной тиши — яркое, солнечное свечение вокруг головы Христа.
Я моментально узнала изображенный на иконе сюжет из Евангелия — оставленный всеми Христос в ночь перед Распятием в Гефсиманском саду.
— Как называется эта икона? — прошептала я, поймав за руку церковную уборщицу.
— Моление о Чаше, — она указала масляной рукой на желтые буквы, застывшие на темном небе иконы.
— А почему Он молится Чаше? — не поняла я.
Женщина смотрела на меня ласково и спокойно.
— Моление о Чаше, а не Чаше. Господь молился о Чаше Своему Отцу, Богу-Отцу перед Распятием. Он знал все, что с Ним будет, и молился об этой Чаше страданий, которую Ему надлежало испить. Это была молитва об укреплении перед всеми испытаниями. Вот вы почитайте Евангелие.
— Я читала, — отозвалась я. — Спасибо вам, огромное спасибо!
Я достала фотоаппарат и сквозь пелену слез несколько раз сфотографировала чудесную икону.
Мне не хотелось, чтобы меня видели Рита и Лена. Мне вообще не хотелось, чтобы меня кто-то видел, чтобы кто-то был рядом. Хотелось лишь одного: плакать здесь совсем одной рядом с камнем из Гефсимании, камнем, где стоит Христос, устремивший печальный взгляд на небо.
— Зара, пошли! Уже время…
И все-таки я опоздала к автобусу, потому что бросилась в церковную лавку в надежде купить икону «Моление о Чаше». Такой иконы там не оказалось.
Возвратившись в Москву, я разыскивала эту икону во всех храмах и церковных лавках, понимая в то же время, что я ее не найду. Конечно, иконы «Моление о Чаше» я встречала, но написаны они были по-другому, а мне хотелось именно такую, какая была в бедном абхазском храме. Наконец я рассталась со своей мечтой. К моему большому огорчению, фотография иконы не получилась: слишком темно было в этом храме.
Тот, Которого я знала
Время шло, и наступил тот день, когда я вошла в маленький храм рядом с моим домом и обратилась к священнику с просьбой крестить меня.Перед этим Таинством он просил меня походить на литургию и выучить некоторые молитвы. Я стояла на литургии и послушно, с полным сознанием своей правоты, уходила после возгласа диакона «Оглашенные, изыдите».
Мне приятно было быть «оглашенной», то есть пока не крещеной, но готовящейся. Таинство ждало меня впереди.
— Вы выбрали имя, которое хотите принять во время крещения? — как-то раз неожиданно спросил меня отец Андрей.
— Нет, я не знала, что надо выбрать имя. Совсем любое?
О. Андрей принес мне церковный календарь. — Какого числа вы родились?
И я узнала, что в день моего рождения, 7 декабря, празднуется память святой великомученицы Екатерины. Больше вопрос о выборе имени не стоял. Родители по-прежнему, конечно, называют меня Зариной, Зарочкой, Зарой, но когда к телефону просят Катю, они зовут меня. А это дается очень нелегко, я знаю.
В тот день, когда меня крестили — 7 декабря — в день рождения и день моего Ангела, выпал первый снег. В храм я вошла, когда рассерженная осень разметала повсюду остатки прелых листьев, а вышла, когда земля была уже присыпана снегом, и хлопья все падали и падали — очень медленно и несмело.
Я шла в этой тишине и чистоте, до краев полная сознанием совершившегося Таинства, и так боялась потерять, разлить это ощущение тихого блаженства! Я поехала в музей Андрея Рублева, затем долго гуляла, а когда стемнело, зашла в первый попавшийся храм, и мне повезло: там читался акафист великомученице Екатерине. Домой возвращаться так не хотелось…
Идя домой, я повторяла фразы, пытаясь их осмыслить и принять: «Я православная! Я теперь Катерина. Я крещеная!»
И вдруг…
«А что, если я не права?!» — помимо моей воли внутри меня бухнула и придавила сознание эта страшная мысль. «Я из мусульманской семьи, этническая татарка. Ни капли русской крови. Зарина Фаридовна Абдулгалеева. И вдруг — такое… изменить вере отцов».— Господи, помоги! Я верю, верю! Это все не то — мои мысли, — я содрогнулась в беззвучной молитве к моему Богу, Богу, Которого я знала, Богу христианскому, Гефсиманскому…
Я почти бежала домой и специально пыталась думать только о предстоящей сессии. Неожиданно на мобильный позвонила мама и, узнав, что я рядом с нашим домом, попросила купить суперклей: что-то там у нее сломалось.
Я подбежала к киоску, когда он уже закрывался.
— Пожалуйста, мне только два суперклея, — умоляюще попросила я.
Пожилая продавщица, молча вздохнув, кивнула.
Она долго не могла найти мне сдачи 4 рубля.
— Да не надо мне, не ищите! Спасибо за клей!
И я повернулась, чтобы уйти. Продавщица настойчиво позвала меня.
— Подождите. Мне чужие деньги не… - она не договорила. — А, вот, может, календарик возьмете, а? На будущий год? Как раз последний остался.
— Давайте, конечно.
Она сунула мне в руку маленький календарь.
Я бросила его в карман.
Дома вместе с клеем я достала календарь и ахнула. Что-то теплое, родное разлилось по сердцу, помимо воли выступили слезы.
На сером камне, на коленях стоял Христос, чуть разведя руки в стороны и устремив взгляд вверх, на небо. Мой Христос! Христос, Которого я знала!
Я перевернула календарь и прочитала внизу: «Фрагмент росписи собора монастыря св. апостола Симона Кананита г. Новый Афон (Абхазия)».
Его влияние
От бабушки мой «революционный поступок» отец предложил временно скрыть, и я с ним полностью согласилась: зачем нарушать спокойствие старого больного человека? Пусть все идет своим чередом.В конце июня к нам в гости приехала моя двоюродная сестра Рушана и узнала, что я стала Катей. С великим трудом приняв эту новость, Рушана отвезла ее бабушке. Когда мы созванивались с сестрой, она сказала, что бабушка очень расстроена и говорить со мной пока не хочет.
— Наверное, называла меня предательницей. Или что-то вроде «с волками жить — по-волчьи выть»? — спросила тогда я. В ответ Рушана обиделась.
— Ты очень плохого мнения о бабушке. Она тебя по-прежнему, конечно, очень любит и считает, что ты ни в чем не виновата, просто попала под чье-то влияние, и рядом не оказалось человека, который мог бы тебе помочь… а ты же с детства была с… обостренным чувством веры.
— Бабушка отчасти права, — отозвалась я.- Я попала под влияние Бога, если можно так сказать. Он меня позвал, и я вдруг Его нашла — просто пришло время.
— Ты нашла чужого Бога, — тихо проговорила Рушана. — Ты отказалась от своей родной веры.
Я не собиралась спорить, что-то доказывать, объяснять: все это было незачем. Есть в жизни такие моменты, когда не надо говорить, потому что слова, какие-то доводы до невыносимости бессильны и пусты, и каждый останется при своем мнении. Есть моменты, которые можно только почувствовать, уловить душой, они выше любых слов.
Рушана тоже замолчала, и я услышала, что она плачет.
— Не надо, ну пожалуйста, не надо. Я тебя очень люблю. И мы ведь все равно… дружим и вместе.
— Да, это так… просто вспомнила… так, мелочь.
— Что ты вспомнила, Рушана?
— У нас очень красивую мечеть построили. Ну, ты знаешь, наверное. Кул Шариф.
— Когда я приеду в гости, обязательно сходим с тобой ее посмотреть! Хорошо?
— Да, Зарина, сходим. Ну, успехов! Целую тебя. Бабушке пока не звони. И не переживай, ты же знаешь нашу бабушку. Она тебя, конечно, простит. Ну, до свидания!
— Звони!
Папа отнесся к моему решению стать православной христианкой с сочувствием.
— Ну что ж, раз ты это выбрала, раз тебе это близко, наверное, я не должен препятствовать, — заметил он со своей мягкой улыбкой, и мы обнялись.- Все равно ты останешься моей дочкой Зариной, кем бы ты ни стала — православной, католичкой или буддисткой.
— Такого папы, как у меня, больше нет ни у кого! — рассмеялась я, целуя кудрявые седые волосы отца.
Мама пошумела — больше от необычности происходящего: в нашей семье, среди нашей родни это был первый случай перехода в другую веру. Я назвала дату предстоящего мне крещения — родители не захотели прийти в этот день в храм, и я была очень рада этому. Мне кажется, они не захотели мне мешать — даже не мешать, а просто напоминать о себе в такую минуту. Ведь тогда, во время крещения, в храме существовала только я — Зарина-Катерина — и Христос, и буквально считанные секунды мне был никто не нужен и ничто не нужно, даже, наверное, кислород.
Это были свет и радость — настоящее чудо, и мне казалось, что я чуть-чуть, совсем капельку причастна к тому, что чувствовал князь Владимир, когда крестился, и великомученица Екатерина, и Варвара, и другие святые, крестившиеся в зрелом возрасте.
* * *
Сестра Рушана однажды серьезно спросила меня:— Зара, но ты, наверное, хоть изредка, хоть неосознанно, хоть во сне — но сожалеешь, что стала… другой? Что приняла другую веру?
И я чистосердечно ответила:
— Нет, никогда. Правда. У меня наоборот такое ощущение, словно я что-то приобрела, очень-очень дорогое, то есть бесценное. И стала очень богатой. Внутри богатой. Раньше у меня такого не было.
— Странная ты все-таки, Зарина, — вздохнула Рушана. — И от этого я тебя люблю еще больше.
А самое главное, самое важное, самое радостное и удивительное для меня событие — моя Рушана спустя два с половиной года после моего крещения крестилась сама. И крестился ее муж. Она стала Марией, а Ильнур (муж) — Ильей.
