 |
| Вера-Эском | Татьяна Холодилова | 26.05.2007 |
Наш автор Татьяна ХОЛОДИЛОВА собирает записи и живые воспоминания о земном пути схимонахини Сепфоры. Впоследствии они составят книгу о прозорливой старице. Сегодня мы печатаем страницы, уже подготовленные к публикации.
На богомолье
— Дарюш, да не беги ты так! Слышь, как жаворонок-то выводит, аж сердце замирает…Они замедляют шаг и вслушиваются в звенящую песню. А песня то вдруг затихнет, то вновь взовьется над степью в недосягаемую для глаза высь.
Постояли минутку, вслушиваясь и любуясь, да и вновь пошли. Идут молодки на богомолье, идут быстро, ног не жалеючи. Через поля неоглядные, через березовые рощицы, по-над могучим Доном, лесами и перелесками. Давно позади осталось родное Глухово, что в Тамбовской губернии. А впереди… версты и версты.
У Дарьи, младшей из них, за плечами, как у всех, узелок с сухарями да пара лаптей. Идти-то только в одну сторону шесть дён — бережет обувку. Босые ноги так и летят по шелковой травке-муравке — что по коврам заморским. Не боятся они ни пыли дорожной, ни хляби болотной. Дорога-то всякая привычна. Не нарадуется Дарюшка (так ее в селе называют), не надышится степным воздухом. Вот резко запахло клевером, луговым разнотравьем, снова зазвенел в небе жаворонок, и Дарюшка невольно ахнула:
— Хорошо-то как, хорошо! Так бы и потянулась следом за птахами.
Высокая — в сельской церкви она выше всех — стройная, хороша собою. Посмотрит кто — залюбуется. Только сама она красоту свою ни в грош не ставит. Редко в небо заглядывается, ходит потупясь, глядя под ноги. И молчит о чем-то. С юных лет рвалась она в монастырь. Хотела стать как те монашки, что живут в Глухово при Покровской церкви. Еще в детстве, почитай, каждый день к ним бегала. Училась рукоделью. Любила слушать про святых, про святые обители. И так уж просилась она в монастырь. Насовсем, чтобы быть ко Христу поближе. Но в семье случилась беда — рано умер отец. А следом постучалась в дом нужда. Вот тогда-то мать (ей надо было поднимать еще двоих детей) решила выдать Дарью замуж за парня из зажиточной семьи, где работали много и тяжко, зато жили безбедно:
— Так надо, дочка. Что ж нам всем горе-то мыкать? Иначе не вытянуть мне мальцов.
Дочь покорилась, не могла ослушаться. В доме свекра стала старшей из трех невесток. Крутилась между полем, хлевом, огородом и печью так, что, как потом вспоминала, «некогда было лапти снять». Бывало, к ночи с ног валилась от усталости. Только молитва и держала: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй!» Вот за послушливость и старание старшие хозяева — свекор со свекровью (а были они люди богобоязненные, благочестивые) — и отпустили ее в Саров, к преподобному.
Дарья хотя и отневестилась уже и дочку успела родить, но по-девчоночьи порывиста и быстронога. Платочек низко спущен на брови, но ясные голубые глаза так и лучатся счастьем. Ведь не куда-нибудь — к батюшке Серафиму идут! Дождь проливной, палящее солнце — им не помеха. А спят, где ночь застанет — и в лесу, и в поле.
— Если в скирде спим, — вспоминала матушка годы спустя, — то кладем палку или ветку какую. Наутро путь укажет. В незнакомом-то месте и заплутать недолго.
Еле донесли до Сарова свою поклажу, — кроме лаптей и сухарей, кто кусок полотна нес, кто немного крупы, соли, постного масла. Идти в монастырь с пустыми руками не принято было. Шли долго и устали, конечно. Но вот подошли к стенам обители, и усталости как ни бывало. Ведь здесь, в Сарове, само место свято. В монастыре хранятся балахончик преподобного, вериги, крест наперсный. Этим крестом мать благословила Прохора (мирское имя преподобного Серафима Саровского) на молитвенный подвиг. И берег он его, носил, не снимая, до последнего дыхания.
Осенили себя крестным знамением, поклонились святому образу, что над монастырскими воротами, и вошли. Дарюшка одним взглядом окинула купола, колокольню, многолюдье монастырского двора, и почудилось ей, что вмиг забралась на огромную высоту, аж сердце затрепетало от страха и радости. Подумалось: «Верно монашки говорят: святые обители — это небо на земле. Знамо, Бог везде. Но тут-то и вовсе близко».
Молилась она долго, со слезами. И о семье своей, и обо всех знаемых и незнаемых. Как будто беседовала с Самим Господом и Его святыми. В общем, просто, как умела. Умела, однако, уже и тогда немало.
…Было это в начале прошлого века, а все ожившие фрагменты-картинки собирались в моем представлении, словно части большой мозаики. Они возникли из дробных кусочков воспоминаний, рассказов, записок людей, близко знавших схимонахиню Сепфору. А началом написания очерка о жизни и молитвенном подвиге прозорливой старицы стало знакомство с игуменом Михаилом.
Тайна матушки Сепфоры
С отцом Михаилом, настоятелем монастыря Спаса Нерукотворного, что в селе Клыково (это недалеко от Оптиной пустыни), мы встретились в Москве. Он приехал вскоре после телефонного звонка, и мы расположились в тесной комнатушке с видом на Новодевичий монастырь. Игумен о. Михаил, как и все, кто бывал у нас в гостях, чуть задержался у окна, любуясь монастырскими башнями и куполами Смоленского собора. Но перемены в выражении лица не произошло. Было ясно, что этого большого человека — высокого, с черной бородой и густой шапкой волос — мало занимает внешнее. По крайней мере, тогда, в тот вечер, он мог и хотел говорить только об одном — о даре молитвы, которым, несомненно, обладала схимонахиня Сепфора. Последние годы до самой кончины она прожила в Клыково, рядом со встающим из руин храмом. Ее молитвами ожило и двинулось с мертвой точки дело, уже казавшееся неподъемным, ведь Клыково — безвестная глушь, деревня, стоящая вдалеке от «столбовых» дорог.— Она молилась так, — вспоминал о. Михаил, — что для меня было явно: слепая старица видит ангельский мир так же ясно, как вот мы с вами друг друга. И каждый день, общаясь с ней, я старался выведать тайну старицы. Как научилась она такой сильной, дерзновенной молитве?
Ему казалось непостижимым, как это простая крестьянка из глухой Тамбовской деревни, жена и мать нескольких детей, стала праведницей, какие бывали, наверно, только в ветхозаветные времена. Наверное, не случайно, принимая постриг в схиму, получила она такое редкое имя — Сепфора (Сепфора в переводе с древнееврейского значит «птичка»). Так звали жену Моисея, по велению Господа выведшего израильтян из египетского плена.
Отец Михаил говорил сосредоточенно, не отвлекаясь на второстепенное. А потом вдруг задумался, как будто назад вернулся, в келью матушки:
— Матушка Сепфора была немногословна. Но когда начинались мои настойчивые расспросы, понемногу открывала свои «тайны»: «Вот, бывало, грядку копаешь. Толкнешь лопату-то и разом: „Господи Иисусе Христе Сыне Божий…“ — а потом тянешь ее обратно и договариваешь: „Помилуй мя, грешную“. Так меня глуховские монашки в детстве еще научили».
В земле копалась, корову обиходила, стряпней занималась, в поле работала, а про себя — Иисусову молитву. Так, чтобы под образа встать и часами молиться — в молодости такой роскоши она не знала. Минуты той не было, чтобы без дела в руках.
— Хочется, чтобы люди узнали, как, живя обыденной мирской жизнью, до краев наполненной тяжкой, иногда непосильной работой, человек может достигнуть подлинно ангельской высоты — праведности, — подытожил беседу игумен Михаил.
…Мы расстались, а для меня началось неспокойное, но такое счастливое узнавание-встреча с почившей уже праведницей. Слушала аудиокассеты с воспоминаниями дочерей и келейниц матушки Сепфоры, голос самой старицы, встречалась со знавшими ее монахами, с духовными чадами старицы, и передо мной постепенно оживал и вырастал образ схимонахини. Еще человека из плоти и крови, но уже при жизни имевшую высочайшее духовное устроение.
С богом все возможно
Вообще-то, внешне ее жизнь мало чем выделялась. Была сначала главной помощницей в родительском доме. И любимицей. Ее деды, дяди, да и отец, ходили на Афон помолиться. Дед принес оттуда от прозорливого афонского старца четки для семилетней внучки Дарюшки. А еще купили ей швейную машину, и уже в пятнадцать лет строчила на ней, как заправская портниха. Чуть подросла — все Глухово обшивала. У монашек научилась прясть и ткать, вязать и вышивать. Став взрослой, говорила мало, больше молилась. А еще Дарюшка строго постилась, с молодых лет перестала вкушать мясо. Но другие — мужнины родители, братья, снохи, да и дети — особого рвения не замечали. Мясо на стол поставит и созывает семью.— А ты что, Дарья, не садишься? — спросит кто.
— Да я уж поела.
А сама мясо и в рот не брала. Хлебушка кусочек, каша да пустые щи — вот и вся ее еда. Много-много лет спустя, уже после смерти мамы, дочерям открылось вдруг ее строгое постничество. Вспомнилось, как умела она незаметно разделить между всеми свою часть.
У Шнякиных и старшие (отец с матерью), и братья с женами и детьми одной семьей жили в большом отцовском доме. Крепкое было хозяйство, и земли много.
— Бывало, — вспоминала матушка, — так-то в поле устанешь, а ведь до вечера работать. Вот хлеб пожуешь. Поспишь пять минут под телегой. И снова хорошо.
Работы Дарюшка не боялась, уже знала, что с Богом все возможно. Вот и не диво, что в доме свекра ее полюбили. Что ни случись, бывало, слова накриво не скажет. Ни мужу, ни свекру со свекровью ни в чем не перечила. И хоть ведро, хоть ненастье, работа в руках горела. Вот за это время от времени получала от свекра «путевки» в Киево-Печерскую лавру, в Саров, в другие монастыри, где душа в небесах купалась, где черпала силы, всем сердцем уходила в общение с Господом и Его святыми.
«Что ели? Травку вот…»
После революции середняков Шнякиных раскулачили — то есть кого по миру пустили, кого отправили по этапу. Свекра, старосту храма, и свекровь отправили на Соловки. Свекр выжил и спустя годы вернулся домой, а вот свекровь умерла по пути в ссылку. Нависла угроза и над Дмитрием — мужем Дарьи. Чтобы уйти от преследований и помочь семье, уехал он из деревни и стал на шахте работать. Дарья же и четверо ее дочерей остались в Глухово. Незадолго до коллективизации свекр поставил им новый сруб. Да только не успели пожить в доме. Только уехал муж в город, как Дарюшку с детьми выгнали из дома — в чем были, на улице оказались. Дело было на рассвете, но все соседские двери враз захлопнулись: боялись большевиков, а ну как и за них примутся. Только одна старушка впустила в свой дом на краю села. Деревенские ее не любили — уж очень востра была на язык и с виду недобрая. А как беда, она-то и оказалась добрее всех. А может, Сам Господь отметил так милосердие Дарюшки. Очень уж бедно жила одинокая вдова Агафья, и прежде Дарюшка, жалеючи, тайно от соседей, под покровом ночи бегала к «злой старухе» с крынкой парного молока и краюхой хлеба. Вот та и вспомнила добро. А новый дом большевики раскатали по бревнышку. Дети плакали, а Дарюшка словно окаменела:— Стою и думаю: «Зачем ломать новый дом — на дрова, что ли?»
Беда эта оставила метку на всю жизнь — все зубы повысыпались. Тогда же случилось еще более страшное потрясение. Младшего брата, Павла, за нежелание вступать в колхоз, за любовь его к Божьему храму (он пел на клиросе) большевики побили камнями. До смерти! Под стенами сельской церкви. На ее глазах растерзали братца: весь кровью умылся с головы до пят.
А все же надо было жить дальше. Бедовали, побирались. Дрова им не полагались, еда не полагалась. Вот и пошла Дарья в няньки. Помогали старшие девочки. С детьми возились, стряпали, когда было из чего. Дочь Параскева (теперь она схимонахиня Иоанна) рассказывала:
— Что ели? Травку вот… Всю и поели, что у дома росла. Да как быстро она росла-то, прямо диво. Натолчем, бывало, какой крупицы туда, если есть… Хлеб пекли из картошки. Чтобы не замерзнуть, собирали на полях сухие подсолнухи, связывали и топили ими.
Потом в Болохово, что в Тульской области, к отцу уехали. И там сложа руки Дарья не сидела. Прибиралась в городской бане, бралась за любую работу — грязи под ногами не боялась. Боялась лишь одного — отдалиться от Бога. Бывало, идет ли за водой, полы ли намывает, а про себя: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешную». И детей учила: «Молитесь-молитесь, не забывайте Бога!» Но чаще сама молилась о них. Однажды не пустила десятилетнюю Лиду, свою самую бойкую девочку, в кино. По церковному календарю большой праздник был. Но Лида ослушалась, побежала с подружками в парк в летний кинотеатр.
— Пришла я в кино, — вспоминает Лидия, — села и тотчас уснула. Во сне вижу море. И по морю идет Божия Матерь. Вся в зеленом. Идет по воде. Вижу ноги, море, все вижу… И тут меня толкают: кино кончилось.
Когда вернулась домой и увидела, что мама недовольна, с порога стала рассказывать: «Мам, не сердись на меня. Я ничего не видела. Видела только море и Божию Матерь. Во сне». Мама ни слова не сказала, а потом:
— Ты, может, чё поешь?
— Нет, я спать хочу…
Легла и сразу уснула. Материнская молитва словно коконом оплела дитя и укрыла от соблазнов и неуместных зрелищ.
Кража
Дочки учились хорошо, отличницами были и, конечно, помощницами. Прибегали в баню пособить, умели обед приготовить. Понимали и ценили ее заботливость. Лидия рассказывает:— Как ни скудно было, мама всех нас и накормит, и согреет, а если кусок материи есть, платье сошьет или кофту. Однажды готовилась я к экзамену. Утром уже идти, а одеть нечего. Обидно, я ведь отличницей была. А мама мне: «Хорошо-хорошо, придумаю что-нибудь». Ну вот, легла я спать. А утром мама мне нарядную кофту подает. Ночь сидела: скроила, сшила, вышивкой украсила, наутюжила. Как же я радовалась!
В Болохове жили небогато, но спокойно. Муж работал, дочки носили пятерки из школы, а Дарья молилась за них. Долгое время, почитай до старости, о ее напряженной внутренней духовной жизни почти никто из близких не знал. Хотя дети видели, что отец и мать молятся, и сами носили крестики не снимая. Молитовки знали.
А потом началась война. Муж ушел на фронт. И Дарья с детьми снова горе мыкала. Переезжала с места на место: из Тульской области на Тамбовщину (в эвакуацию), с Тамбовщины — в Тулу. И голодали они, и холодали, не во что одеться было и нечем укрыться. И снова молитва матери стала надежным покровом и для детей, и для отца-фронтовика (муж умер уже в мирное время, в 1955 году после тяжелой операции).
Пришел май 45-го. Отшумели победные залпы, и покатились дни мирной жизни. Не всегда сытой, зато без войны. Впрочем, одну битву — духовную, ставшую испытанием христианского смирения, — Дарье пришлось-таки выдержать. Однажды, что называется, ни с того ни с сего, обвинили ее в воровстве. Заподозрили, что именно она унесла в свой погреб целых два мешка чужой картошки. А цена им в то время была немалая. «Она украла!» — зашумели, загалдели вокруг нее, бросаясь обидными прозвищами.
Дарья же невозмутимо молчала. Уже взрослая дочь была рядом, с недоумением смотрела на происходящее. И настолько растерялась, что тоже удрученно молчала, ни о чем не спрашивая. И только дома едва переступив порог, обратилась к матери:
— Мама, ведь ты же не брала. Почему ты не сказала им?
— Молчи, молчи, дочка. Это перетерпеть надо, смириться.
И только через два года выяснилось, кто это сделал. Люди случайно узнали имя вора.
Дарья взяла вину на себя потому, что когда-то, оставшись без одежды и крыши над головой, попросила кофтенку у родственницы — не в чем было ходить. Та великодушно дала поносить. А потом пожалела и потребовала, чтобы ее одежду вернули. Дарья же не смогла этого сделать. Просто потому, что не во что было одеться. «Благодетельница», издалека завидев Дарью, то бранилась, то старалась унизить, «ущипнуть» острым словцом. И вот, спустя годы, чтобы Господь простил ей, что взяла не свое, да еще не вернула, Дарья приняла на себя чужую вину. Стерпела и позор (ведь ее все знали), и поношения — все стерпела как должное.
Семь дорог
Дочки выросли, получили образование и профессии. Старшая — незамужняя Александра — жила в Сергиевом Посаде, в маленькой комнатушке, рядом с Лаврой. Дарья любила гостить у дочки. Ходила с ней к преподобному Сергию, на литургии и ко всенощным. В Лавре Дарья беседовала со старцем о.Наумом. Там, уже на склоне лет, 20 октября 1967 года ее постригли в мантию с наречением имени Досифея. Но долго оставаться в Посаде не могла. В Киреевске (это в Тульской области) жила ее дочь Параскева, рано овдовевшая, с двумя малыми детьми. Она больше других нуждалась в помощи матери. И Дарья поехала к ней. Опять прибиралась, готовила, отправляла и встречала из школы. Внука и внучку водила в церковь за восемь километров от дома. И все глубже уходила в молитву, в чтение Евангелия и Псалтири.Соседи звали ее бабушкой Дашей и ничего не знали о ее монашеской жизни. А между тем у матушки уже появились чада, которых она наставляла, учила жить жизнью, угодной Богу. Вместе с И., молодой своей помощницей, м. Досифея собирала и отправляла деньги афонским монахам. Отдавала при этом и всю свою пенсию, полагая, что Афон — столица и главная опора православного монашества.
Однажды пришли к ней оптинские. И все они, все, кому довелось беседовать с матушкой, стали приезжать к ней снова и снова, потому что ощутили, что обладает она высочайшими дарами истовой молитвы, прозорливости, благодатной любви. Может и предвидеть, и направить человека по той единственной дороге, которая ведет к Богу. В ту пору, как вспоминают чада схимонахини, матушка любила повторять:
— Выйдешь за порог, там семь дорог, а выбрать-то надо одну.
Когда земная жизнь, перейдя экватор, покатилась вниз, дух стал набирать высоту ангельского достоинства. Молитва ее обретала дерзновенную силу. Один из оптинцев, бывавший у матушки чаще других, рассказывал:
— Когда все засыпали, в полной тишине можно было услышать, как матушка вставала перед святыми иконами, опираясь на посох, и начиналась ее тайная беседа с горним миром. Происходило все в келейке, то есть в соседней комнатке за закрытой дверью, и слов было не разобрать. Но неясные звуки тихой речи слышались всю ночь. И уснешь и проснешься, а за стенкой все то же…
Особенно усердно молилась о юношах, молодых людях, прибившихся к стенам монастыря. Многие из них в ту пору трудились в Оптиной пустыни на различных послушаниях. Еще не иноки, но уже и не мирские. У каждого позади не семь дорог, а все семь по сто. Прошлое тянуло вниз, прорывалось в беспричинных тревогах, снах, мыслях. И не было еще сил самостоятельно разрубить «гордиев узел» сомнений и разбитых надежд.
В одну из таких ночей матушка молилась за оптинскую братию и молодых послушников. А когда прилегла отдохнуть, с невероятным грохотом оторвалась от потолка, вырвав крюк из бетонной плиты, большая тяжелая люстра и упала прямо на изголовье. Шум разбудил и гостей, и дочь. Все кинулись к матушке. Постанывая от боли, она лежала на постели посреди осколков стекла и груды железок.
Потом все долго с изумлением и со страхом разглядывали потолок. Так разворотить бетонную плиту еще не старого здания никаким человекам не под силу.
Нападение бесовское не осталось без последствий. Долго болела голова, да и свет окончательно померк в глазах матушки. В последние годы едва различала силуэты. А теперь и вовсе ослепла. Но чад своих не оставила…
«А я все вижу!»
Когда оптинский послушник Сергий впервые увидел матушку, ей было далеко за девяносто. К тому времени, а точнее 3 декабря 1989 года, она уже была пострижена в схиму владыкой Серапионом, митрополитом Тульским и Белёвским. Сергия сразила живость, чуткая отзывчивость старицы, ясный, проницательный ум. Матушка беседовала со священниками в небольшой комнатке оптинского лазарета. Одним помогала найти ответы на какие-то наболевшие вопросы. Другим советовала, как поступить в том или ином случае. Когда из комнаты все вышли, она повернулась к нему (Сергий не знал еще, что матушка слепая):— Ты кто?
— Сергий, трудник.
— Ну, иди, благословлю. Иди сюда.
Она осенила Сергия крестным знамением и уточнила:
— Сергий, да? У меня уже один Сергий есть. А ты у меня будешь второй…
— И вот она говорит это, как будто улыбаясь, а у меня на душе поднимается волна радости, — вспоминает иеромонах Никон (тогдашний Сергий). — Прямо распирает от неожиданной радости. Тогда я не знал еще, что таким бывает действие благодати.
Кстати, об этом говорили многие: «Приходишь к матушке ощипанным куренком — больным, несчастным, унылым, а уходишь белым лебедем. Как будто не идешь уже, а летишь».
Отец Никон (а встретились мы с ним в Клыково, в монастыре Спаса Нерукотворного) — человек живой, подвижный. У него открытое доброе лицо. И вспоминает он не только события, но и то, что и как было сказано, с какой интонацией:
— Матушка помолчала, а потом ласково так, словно по голове погладила: «Ну, бегай-бегай пока. Мы с тобой скоро встретимся».
Сергий удивился. Как это — скоро? Ведь у него послушание. Причем такое, что и за ворота монастыря не выходит. А матушка в Киреевске живет, в Тульской области. О. Никон словно бы вглядывается в прошлое:
— Мне уже уходить, а матушка по голове легонько постучала и говорит вдруг: «Будешь монахом. Будешь! Хороший будешь монашечек! Беги, говорит, пока».
Он выходил и невольно улыбался: ему было хорошо, легко, почти ни о чем не думалось. Мысли мелькали легкой тенью:
— Странно. Смешная матушка. Меня же отец наместник назначил начальником автозаправочной станции Оптиной. Я и за ворота-то не выхожу.
Но едва закрылась за ним дверь монастырского лазарета, а навстречу уже бегом бежали:
— С ног сбились. Битый час ищем — отец Митрофан в экономскую службу тебя вызывает.
Там, у отца эконома, он и узнал, что дают ему новое послушание. Придется разъезжать по городам и весям, собирать пожертвования для Оптиной. В маршрутном листе значились: Тула, Рязань, Владимир. Сергий невольно ахнул:
— Отец Митрофан, да я никогда такими делами не занимался. Что вы? Не справлюсь я…
Но отец эконом, не давая договорить, «закруглился»:
— А еще зайди на продуктовый склад. Возьми там гостинец. У тебя маршрут лежит через Тулу, а рядом Киреевск. Заедешь к матушке Сепфоре, отвезешь ей «посылочку» и поклончик от нас.
Через пару дней он уже в дверь стучал. Матушка встретила Сергия как родного. Время было позднее. Вместе с дочерью накормили его ужином. И оставили ночевать. А наутро, помолившись и позавтракав, они беседовали как близкие люди. Матушка Сепфора наставляла:
— Никогда не проси: «Пожертвуйте». Говори: «Сотворите святую милостыню». Господь говорит: «Милости хочу, а не жертвы». Понял? Я, говорит, тебя по старинке учу, по старинке. Вот скажут: «Садитесь сюда. Чайку, кофейку…» — это ваши, и будут вам помогать.
Сергий попросил молитв матушки, благословился и уехал. Каково же было его изумление, когда все матушкины слова подтвердились: и во Владимире, и в Туле, и в Рязани — везде, где он бывал, встречали Сергия с распростертыми объятиями. Не знали, где усадить и как ублажить.
С лихвой выполнив задание отца эконома, вернулся в Оптину. Так и пошло. Прежде чем отправляться в очередной рейс, ехал к матушке.
С первой встречи схимонахиня потихоньку-полегоньку начала вразумлять. Учила, как молиться надо, как исполнять послушание:
— Вот все, что тебе скажут, исполняй как для Господа. А главное — с Господом надо все время быть. Будешь с Ним, и Он с тобой будет.
Каждый раз, если приезжал под вечер, оставляла ночевать. А утром молиться звала: «Давай читай!» Прочитал однажды, а матушка к столу приглашает: «Теперь мы с тобой святыньку примем. У меня тут просфорочки с Лавры, с Почаева, водичка с Дивеева».
Матушка сидела в своем святом уголке, а Сергий, повернувшись к ней спиной, наливал водичку. Забыв перекреститься, взял просфорку. А потом вдруг, отвлекшись, широким крестом перекрестил чашу с крещенской водой. Тут вдруг матушка Сепфора резко повернулась:
— Ты что делаешь?
— Что, матушка?
— Ты зачем крещенскую воду крестишь?
— Матушка, прости, не подумал.
А она почти гневно:
— Ее ж не надо крестить. Это же великая агиасма, святыня. Она такую благодать имеет. Ты себя крести!
— Да, матушка, понял-понял. Что-то я растерялся…
Наступила недолгая пауза, и о. Пимен улыбнулся, вспоминая:
— Прощения попросил, а про себя думаю: «Как же она увидела? Я — спиной, она — спиной, да еще слепая, а тут матушка мне вслух: «А я все вижу». Меня как током ударило. Я стал молиться про себя: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» А она: «Вот-вот, молись». Мне совсем не по себе стало. Тут матушка улыбнулась: «Ну, ладно. Не бойся, не бойся, все хорошо, хорошо все».
Однажды старица, предвидя скорую перемену, велела послушнику Сергию готовить подрясник. И когда они заехали к ней с отцом Михаилом, порадовала:
— Вот я тут матерьяльчик тебе на подрясник приготовила. У меня в тумбочке лежит, доставай.
Сергий открыл тумбочку, а там целая стопа отрезов, и все разного цвета. В комнате немного сумрачно было, темновато, он и растерялся:
— Какой же из этих отрезов?
— Возьми черненький.
Сергий едва потянул какой-то, а матушка ему:
— Что ты, не видишь, что ли? Он синий.
Он опять ухватился за край ткани и снова ошибся.
— Нет, ты что, это же бежевый.
Сергий дальше перебирает, а она:
— Да не там. Там вот, ниже смотри — такой темненький, черненький такой.
Наконец взялся за еще один:
— Вот-вот. Тяни его, тяни.
И тут Сергий весь похолодел: «Как это? Ведь матушка слепая. Да к тому же как сидела в святом уголочке спиной к ним, так и сидит. Как же она видит? Господи, помилуй! Цвета разбирает, даже не глядя в эту сторону…»
Так в очередной раз послушник был потрясен дарами, которые снискала матушка у Господа…
(Окончание в следующем номере)
http://rusvera.mrezha.ru/540/3.htm
